https://wodolei.ru/catalog/vanni/bas-laguna-170kh110-27808-grp/
Что-то вроде нудного отвращения, пожалуй, лучше не скажешь. Есть вещи, которые нельзя повторять, и этот медитирующий восточный человек не должен заслонять память о своем отце. Как странно, что память для нас единственное ценное достояние, думал Инни. Тот, кто ее ворошит, считается захватчиком. Теперь он вынужден спуститься в глубины прошлого, а чего доброго, еще и пересмотреть его. Тетя, Петра, пес — отворялись все и всяческие двери, которым лучше бы остаться на замке. Там все лежало на своих местах, и этого было вполне достаточно. Отказ от новых воспоминаний — неотъемлемая часть старшего возраста.
— Отец презирал меня, — сказал Филип Таадс.
— Он ведь наверняка толком не знал вас.
— Он не хотел меня знать. Не мог вынести, что оставит след на земле. Сейчас-то я худо-бедно способен это понять, но в детстве мне было очень горько. Он вообще не хотел меня видеть. Отвергал мое существование. Все-таки расскажите, каким вы его знали.
Инни рассказал.
— О вас он заботился лучше, чем обо мне.
— Деньги были не его собственные. Ему не пришлось особо напрягаться.
— Похоже, вы любили его.
— Это правда.
В самом деле? Раньше он считал, что к Арнолду Таадсу такие категории неприложимы, видел в нем явление природы, данность, которая просто существует. И его раздражало, что теперь нужно задним числом дать оценку. Бессмысленная встреча — все это ему уже довелось испытать, или нет, не он, а другой, которым он был давным-давно, испытал это и поведал ему. Этот Таадс тоже чокнутый, и его тоже ждет плохой конец.
— Вы долго жили в Азии? — спросил он.
— Простите?
— Здесь все… напоминает Японию.
— Я вообще не бывал в Японии. Нынешняя Япония вульгарна. Отравлена нашим ядом. Я бы только загубил свою мечту.
Мечту. Ишь ты. Этот Таадс не боялся громких слов. Но, возможно, это вправду мечта. Свидетельством тому вся обстановка. Комната, которая наверняка исчезнет, как только откроешь глаза; слова, которые медленно ронял этот монашеского вида человек; темные глаза, которые неотрывно смотрели на него, будто иначе он мог упасть.
Зачем отцы плодят сыновей? У этого сына нет ни кратких, отрывочных фраз, ни медалей, завоеванных скоростным спуском с заснеженных склонов, у него все это обернулось медлительностью и пустотой, и тем не менее здесь, бесспорно, то же одиночество, то же отречение.
— Чаю выпьете?
— С удовольствием.
Когда хозяин бесшумной тенью исчез за ширмами, Инни облегченно вздохнул, встал и едва ли не на цыпочках прошелся по комнате, где словно бы возникали из небытия новые и новые предметы. А может, книги и открытки беззвучно и неприметно явились в комнату, пока они разговаривали, и так же неслышно и незримо заняли свои места на полу возле плинтусов? Загадка, не менее странная, чем изображения на самих открытках. Аккуратная ровная поверхность из мелкого гравия, а на ней, как бы на поросшем мхом островке — отнюдь не посредине, — три иссеченных непогодой камня разной величины. Он припомнил, что встречал такие фотографии в книгах о Японии — только по-настоящему не рассматривал. Стоя на коленях, на полу, он вглядывался в таинственную картинку, которая непостижимым образом отражалась в комнате, словно и кровать здесь была не мебелью для сна, а чем-то вроде этих камней, способным выразить все, что заблагорассудится. Собственно говоря, думал Инни, эта комната, равно как и гравийная площадка с тремя камнями, полностью раскрывает свое лицо, когда в ней никого нет, в том числе и жильца, и когда никто на нее не смотрит. Этот гравий и камни, этот сад, или как там его называют, мог существовать в точности как Вселенная, сам по себе, без жильцов и зрителей. Он поежился и положил открытку на место, но комната по-прежнему не отпускала его. На других открытках были настоящие сады, с настоящими, пусть подстриженными и доведенными до немыслимых геометрических форм кустами, совершенство которых внушало ужас, с газонами, будто вылизанными языком, с багряными, как бы изваянными скульптором, осенними деревьями. Осень! Уж это-то слово должно вызывать хоть какое-то представление о времени. Но именно время на фотографиях совершенно отсутствовало. В дневном переходе отсюда, в другом углу комнаты, лежала книга с японскими иероглифами и портретом старика на переплете. Когда Инни взял ее в руки, вошел хозяин.
— Это Кавабата , — сказал он, — японский писатель.
— А-а.
Инни присмотрелся к портрету, к изображению старика. Все ж таки кто это — моложавый старик или старообразный молодой человек? Необычайно высокий лоб, серебристая волна зачесанных назад волос. Хрупкое тело закутано в темное традиционное одеяние. Полистав книгу справа налево, он вновь увидел того же человека, теперь уже в полный рост; видимо, ему вручали Нобелевскую премию, потому что он стоял лицом к лицу со старым шведским королем, который, аплодируя, протягивал свои тонкие старческие руки далеко вперед и вверх — так просвещенные северяне выражают искреннее воодушевление. Поскольку писателя засняли в профиль, было особенно хорошо видно, как бесконечно мала и изящна его фигура. В белых носках и странных сандалиях он стоял, согнувшись в поклоне и крепко сжимая предмет, который ему только что вручили. Поверх длинных зеленых одежд на нем была черная накидка до колен. Инни не знал, кимоно это или нет. Ему опять бросилось в глаза, что линия волос расположена очень высоко над этим маленьким, обращенным внутрь себя лицом. На переднем плане и как бы внизу, ведь он стоял на возвышении, толпились принцы и принцессы, и широкие их лица выражали то, что лучше всего назвать испуганной формой замешательства.
Филип Таадс снова поместился на полу. Да-да, именно поместился, только так и можно описать странный способ, каким его тело сложилось пополам и спокойным, вертикальным движением опустилось вниз, заодно бесшумно поставив на циновку лаковый поднос с двумя чашками зеленого чая.
Хозяин пил чай. Инни сквозь ресницы глядел на него. Это лицо тоже было закрыто, но здесь шторы опустил не Восток. Он имел дело с существом, которое жило всецело внутри себя. Жутковато — такой человек в этой комнате. Зря он сюда пришел.
Оба молча прихлебывали чай.
— Чем ты занимаешься? — в конце концов спросил Инни. Когда люди сидят на подушках друг против друга, «вы» надо забыть. Вдобавок они, пожалуй, ровесники.
— Ты имеешь в виду, чем я зарабатываю на жизнь? — В голосе сквозил укор.
— Да.
— Служу в торговой конторе. Зарубежная корреспонденция, три дня в неделю. Испанские письма. Они думают, я чокнутый, но поперек дороги не становятся, потому что работаю я хорошо.
Испанский. Инни глянул ему в лицо, но не нашел того, что искал. Яванские крестьяне вытеснили память об Арнолде Таадсе, к тому же Филип брил голову, как монах, так что все мало-мальски рельефное на его лице вырисовывалось вдвое ярче. Те, кто бреет голову, снимают ретушь, сообщаемую шевелюрой; носы, рты, эмоции — все беспощадно подчеркивается. Но в лице этого Таадса все было на замке.
— Один живешь?
— Да.
— Ну и как?
— Никак. За эти несколько дней зарабатываю достаточно, чтобы жить. А живу я здесь.
— Ты всегда здесь?
— Да.
— Stabilitas loci (Постоянство места (лат.) ).
— Не понял.
— Stabilitas loci, один из главных канонов созерцательных орденов. Человек остается в том месте, где вступил в орден.
— Хм. Не так уж и глупо. Почему ты об этом подумал?
— Тут есть что-то от монастыря.
— И по-твоему, это смешно?
— Да нет. — Неуютно, подумал Инни, но вслух не сказал.
— Вовне, — это слово было произнесено с презрением, — мне искать нечего.
— А здесь?
— Себя.
Инни неслышно застонал. Семидесятые годы. Еще и дверь Церкви за собой не затворили, а уже ползут попрошайками к босым ногам всяких гуру и свами. Наконец-то остались одни в прекрасной пустой Вселенной, которая мчится по своим самодельным рельсам как поезд без машиниста, а изо всех окон уже отчаянно зовут на помощь.
— Я готовлюсь, — сказал Филип Таадс.
— К чему?
— К избавлению. — Ни секунды задержки.
«Мечта». «Избавление». Впервые Инни спросил себя: может, этот человек напротив него попросту сумасшедший? Но тот смотрел так, будто для людей, которые и часу не знакомы, совершенно естественно говорить друг другу подобные вещи, и, наверно, он прав. В конце концов он Таадс, а Таадсы — тут Инни знал, что говорит, — с легкостью оперировали словами, каких другие люди предпочитали избегать. Они жили в метре над землей, где эти слова были в своей стихии. Может, они и летать умели.
— Избавление — понятие католическое, — сказал Инни.
— Я вкладываю в него другой смысл. У католиков ты избавляешь ближнего. Можешь приобщиться к избавлению, но мне это ничего не говорит. Я избавляю себя.
— Отчего?
— Во-первых, от мира. По счастью, это совсем нетрудно. А потом от себя.
— Почему?
— Жизнь мне мешает. Она лишняя.
— Тогда тебе надо совершить самоубийство. Некоторое время Таадс молчал. Потом тихо сказал:
— Я хочу покончить с вещью, которая есть я.
— Вещью?
Инни глотнул чаю, вкус его был глубок и горек. Казалось, тишина в комнате сгущается с каждой минутой.
— Мне омерзительна вещь, которая есть я.
Сколько утекло времени с тех пор, как он слышал от Арнолда Таадса: «Я сам себе омерзителен»? Бесспорно, через посредство женщины эта мысль перешла от отца к сыну. Ему стало невмоготу находиться в этой комнате.
— Я тут ни с кем об этом не говорю, — сказал Филип Таадс. Он явно жаловался, но утешитель был уже вне досягаемости. — Неприятно, наверное, что я пристаю к тебе со своими проблемами?
Арнолду Таадсу такое даже в голову не пришло бы. Все-таки разница есть.
— Нет, — машинально ответил Инни. Он впервые говорил с вещью и чувствовал себя так, словно подхватил неистребимую заразу. Поставил чашку. — Мне пора.
Филип Таадс ничего не сказал, но встал, опять одним движением, как распрямляется бамбуковый стебель, который пригнули к земле. Во всяком случае, он в совершенстве владеет той вещью, которая есть он, не без зависти подумал Инни и с трудом поднялся на ноги.
— Я имел в виду, совершенно невыносимо, что для существования нужно обязательно иметь тело, — сказал Таадс.
Все же католик, подумал Инни. Нечистое, заразное тело как препятствие на пути к избавлению, но не успел он открыть рот, как Филип Таадс внезапно спросил:
— Что за человек был мой отец?
«Самоубийца», — хотел сказать Инни, но правда ли это? В конечном счете Арнолд Таадс напустил туману и избрал обходный путь к искомому несчастью. Незачем еще и это взваливать на сына. Он и так уже натерпелся от наследия. Избыток и нехватка отца. Фу! Психология.
— Он был человек своеобычный, жил собственной жизнью. По-моему, он был очень одинок, только сам он ни за что бы в этом не признался. Он много для меня сделал, но не из гуманных побуждений. Он не любил людей, так он, по крайней мере, говорил.
— В таком случае у нас есть-таки что-то общее, — сказал Филип Таадс. С удовлетворением.
Они пошли к двери, но, не доходя до нее, Филип Таадс остановился у стены, которая до тех пор казалась сплошной поверхностью, открыл шкаф и достал английскую книжку карманного формата.
— Кавабата, — сказал он, — достаточно прочесть вторую повесть, «Тысяча журавлей». Как прочтешь, отошли мне, а если хочешь, занеси сам. По выходным и по понедельникам и вторникам я всегда дома.
Дверь за ним бесшумно закрылась.
Ну, теперь скорее вниз, одним гигантским прыжком, точно на крыльях, — лишь бы очутиться на улице, вырваться из узилища, где человек терзал сам себя, хоть и называл это избавлением!
5
День между тем успел подладиться к его переменившемуся настроению. Улицы затянуло дымкой, и город как бы приуныл. Прохожие по-прежнему были в летних платьях, но непрозрачный уже свет окутывал их летние фигуры легкой меланхолией. Как обычно в тех случаях, когда природный феномен, казалось, брал верх над будничным ходом вещей в городе, Инни пришло на ум, что этому городу здесь вообще быть не положено, ведь дымка не имела ни малейшего касательства к машинам и домам, настоящее ее место — на просторных лужайках польдеров. Этой мысли всегда сопутствовал страх, ибо так расшатывается реальность. Он не любил замечать, насколько все хрупко. Филип Таадс пока что не отпустит его. Дважды он привел смерть в этот солнечный день — словами, которые произнес вслух, и тем, что вызвал из бесформенного прошлого память о своем отце.
«Винтропы наотрез отказываются страдать», — сказал некогда Арнолд Таадс, но это было еще не все. Тот Винтроп, каким был он сам, отказывался не только страдать, но и соприкасаться с чужим страданием. Он превратил свое бытие в непрерывное движение, по опыту зная, что при необходимости так легче всего улизнуть от других, а в конечном итоге и от себя.
Инни шел в сторону Вейзелстраат. Из-за Монетной башни, которая как бы чуть покачивалась среди зноя, трепетавшего в мглистом воздухе, надвигался грозовой фронт. Неподалеку от сквера Ветерингплантсун до его слуха донесся громкий ритмичный перезвон и заунывное, однотонное пение. Группа бритоголовых кришнаитов в оранжевых одеждах, распевая и гремя колокольцами, шагала по зебре через улицу. Размахивая руками и упорно пряча от прохожих грубоватые белые лица, двигались они ему навстречу. Как всегда, он разозлился. Нельзя так беззастенчиво отдавать себя на произвол системы. То, о чем он думал каких-то полчаса назад, теперь вернулось, и с умноженной силой: люди не умели быть на свете в одиночку. Не успели похоронить многострадального Бога иудеев и христиан и уже вновь ходят по улицам с красными флагами или в оранжевых хламидах. Похоже, средневековью конца не будет. Он подумал о Таадсе: как легко тот с его восточным обликом вписался бы в эту компанию. Но это было несправедливо, Филип Таадс отправлял свой одиночный культ — если можно назвать его так — в одиночестве самодельного монастыря. Отшельник в пустыни Пейп. Инни вспомнил, как однажды с другом-писателем побывал в бенедиктинском монастыре в Остерхауте. Писатель, и вообще-то не большой говорун, не один час озирался по сторонам, а в итоге спросил старого монаха:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Отец презирал меня, — сказал Филип Таадс.
— Он ведь наверняка толком не знал вас.
— Он не хотел меня знать. Не мог вынести, что оставит след на земле. Сейчас-то я худо-бедно способен это понять, но в детстве мне было очень горько. Он вообще не хотел меня видеть. Отвергал мое существование. Все-таки расскажите, каким вы его знали.
Инни рассказал.
— О вас он заботился лучше, чем обо мне.
— Деньги были не его собственные. Ему не пришлось особо напрягаться.
— Похоже, вы любили его.
— Это правда.
В самом деле? Раньше он считал, что к Арнолду Таадсу такие категории неприложимы, видел в нем явление природы, данность, которая просто существует. И его раздражало, что теперь нужно задним числом дать оценку. Бессмысленная встреча — все это ему уже довелось испытать, или нет, не он, а другой, которым он был давным-давно, испытал это и поведал ему. Этот Таадс тоже чокнутый, и его тоже ждет плохой конец.
— Вы долго жили в Азии? — спросил он.
— Простите?
— Здесь все… напоминает Японию.
— Я вообще не бывал в Японии. Нынешняя Япония вульгарна. Отравлена нашим ядом. Я бы только загубил свою мечту.
Мечту. Ишь ты. Этот Таадс не боялся громких слов. Но, возможно, это вправду мечта. Свидетельством тому вся обстановка. Комната, которая наверняка исчезнет, как только откроешь глаза; слова, которые медленно ронял этот монашеского вида человек; темные глаза, которые неотрывно смотрели на него, будто иначе он мог упасть.
Зачем отцы плодят сыновей? У этого сына нет ни кратких, отрывочных фраз, ни медалей, завоеванных скоростным спуском с заснеженных склонов, у него все это обернулось медлительностью и пустотой, и тем не менее здесь, бесспорно, то же одиночество, то же отречение.
— Чаю выпьете?
— С удовольствием.
Когда хозяин бесшумной тенью исчез за ширмами, Инни облегченно вздохнул, встал и едва ли не на цыпочках прошелся по комнате, где словно бы возникали из небытия новые и новые предметы. А может, книги и открытки беззвучно и неприметно явились в комнату, пока они разговаривали, и так же неслышно и незримо заняли свои места на полу возле плинтусов? Загадка, не менее странная, чем изображения на самих открытках. Аккуратная ровная поверхность из мелкого гравия, а на ней, как бы на поросшем мхом островке — отнюдь не посредине, — три иссеченных непогодой камня разной величины. Он припомнил, что встречал такие фотографии в книгах о Японии — только по-настоящему не рассматривал. Стоя на коленях, на полу, он вглядывался в таинственную картинку, которая непостижимым образом отражалась в комнате, словно и кровать здесь была не мебелью для сна, а чем-то вроде этих камней, способным выразить все, что заблагорассудится. Собственно говоря, думал Инни, эта комната, равно как и гравийная площадка с тремя камнями, полностью раскрывает свое лицо, когда в ней никого нет, в том числе и жильца, и когда никто на нее не смотрит. Этот гравий и камни, этот сад, или как там его называют, мог существовать в точности как Вселенная, сам по себе, без жильцов и зрителей. Он поежился и положил открытку на место, но комната по-прежнему не отпускала его. На других открытках были настоящие сады, с настоящими, пусть подстриженными и доведенными до немыслимых геометрических форм кустами, совершенство которых внушало ужас, с газонами, будто вылизанными языком, с багряными, как бы изваянными скульптором, осенними деревьями. Осень! Уж это-то слово должно вызывать хоть какое-то представление о времени. Но именно время на фотографиях совершенно отсутствовало. В дневном переходе отсюда, в другом углу комнаты, лежала книга с японскими иероглифами и портретом старика на переплете. Когда Инни взял ее в руки, вошел хозяин.
— Это Кавабата , — сказал он, — японский писатель.
— А-а.
Инни присмотрелся к портрету, к изображению старика. Все ж таки кто это — моложавый старик или старообразный молодой человек? Необычайно высокий лоб, серебристая волна зачесанных назад волос. Хрупкое тело закутано в темное традиционное одеяние. Полистав книгу справа налево, он вновь увидел того же человека, теперь уже в полный рост; видимо, ему вручали Нобелевскую премию, потому что он стоял лицом к лицу со старым шведским королем, который, аплодируя, протягивал свои тонкие старческие руки далеко вперед и вверх — так просвещенные северяне выражают искреннее воодушевление. Поскольку писателя засняли в профиль, было особенно хорошо видно, как бесконечно мала и изящна его фигура. В белых носках и странных сандалиях он стоял, согнувшись в поклоне и крепко сжимая предмет, который ему только что вручили. Поверх длинных зеленых одежд на нем была черная накидка до колен. Инни не знал, кимоно это или нет. Ему опять бросилось в глаза, что линия волос расположена очень высоко над этим маленьким, обращенным внутрь себя лицом. На переднем плане и как бы внизу, ведь он стоял на возвышении, толпились принцы и принцессы, и широкие их лица выражали то, что лучше всего назвать испуганной формой замешательства.
Филип Таадс снова поместился на полу. Да-да, именно поместился, только так и можно описать странный способ, каким его тело сложилось пополам и спокойным, вертикальным движением опустилось вниз, заодно бесшумно поставив на циновку лаковый поднос с двумя чашками зеленого чая.
Хозяин пил чай. Инни сквозь ресницы глядел на него. Это лицо тоже было закрыто, но здесь шторы опустил не Восток. Он имел дело с существом, которое жило всецело внутри себя. Жутковато — такой человек в этой комнате. Зря он сюда пришел.
Оба молча прихлебывали чай.
— Чем ты занимаешься? — в конце концов спросил Инни. Когда люди сидят на подушках друг против друга, «вы» надо забыть. Вдобавок они, пожалуй, ровесники.
— Ты имеешь в виду, чем я зарабатываю на жизнь? — В голосе сквозил укор.
— Да.
— Служу в торговой конторе. Зарубежная корреспонденция, три дня в неделю. Испанские письма. Они думают, я чокнутый, но поперек дороги не становятся, потому что работаю я хорошо.
Испанский. Инни глянул ему в лицо, но не нашел того, что искал. Яванские крестьяне вытеснили память об Арнолде Таадсе, к тому же Филип брил голову, как монах, так что все мало-мальски рельефное на его лице вырисовывалось вдвое ярче. Те, кто бреет голову, снимают ретушь, сообщаемую шевелюрой; носы, рты, эмоции — все беспощадно подчеркивается. Но в лице этого Таадса все было на замке.
— Один живешь?
— Да.
— Ну и как?
— Никак. За эти несколько дней зарабатываю достаточно, чтобы жить. А живу я здесь.
— Ты всегда здесь?
— Да.
— Stabilitas loci (Постоянство места (лат.) ).
— Не понял.
— Stabilitas loci, один из главных канонов созерцательных орденов. Человек остается в том месте, где вступил в орден.
— Хм. Не так уж и глупо. Почему ты об этом подумал?
— Тут есть что-то от монастыря.
— И по-твоему, это смешно?
— Да нет. — Неуютно, подумал Инни, но вслух не сказал.
— Вовне, — это слово было произнесено с презрением, — мне искать нечего.
— А здесь?
— Себя.
Инни неслышно застонал. Семидесятые годы. Еще и дверь Церкви за собой не затворили, а уже ползут попрошайками к босым ногам всяких гуру и свами. Наконец-то остались одни в прекрасной пустой Вселенной, которая мчится по своим самодельным рельсам как поезд без машиниста, а изо всех окон уже отчаянно зовут на помощь.
— Я готовлюсь, — сказал Филип Таадс.
— К чему?
— К избавлению. — Ни секунды задержки.
«Мечта». «Избавление». Впервые Инни спросил себя: может, этот человек напротив него попросту сумасшедший? Но тот смотрел так, будто для людей, которые и часу не знакомы, совершенно естественно говорить друг другу подобные вещи, и, наверно, он прав. В конце концов он Таадс, а Таадсы — тут Инни знал, что говорит, — с легкостью оперировали словами, каких другие люди предпочитали избегать. Они жили в метре над землей, где эти слова были в своей стихии. Может, они и летать умели.
— Избавление — понятие католическое, — сказал Инни.
— Я вкладываю в него другой смысл. У католиков ты избавляешь ближнего. Можешь приобщиться к избавлению, но мне это ничего не говорит. Я избавляю себя.
— Отчего?
— Во-первых, от мира. По счастью, это совсем нетрудно. А потом от себя.
— Почему?
— Жизнь мне мешает. Она лишняя.
— Тогда тебе надо совершить самоубийство. Некоторое время Таадс молчал. Потом тихо сказал:
— Я хочу покончить с вещью, которая есть я.
— Вещью?
Инни глотнул чаю, вкус его был глубок и горек. Казалось, тишина в комнате сгущается с каждой минутой.
— Мне омерзительна вещь, которая есть я.
Сколько утекло времени с тех пор, как он слышал от Арнолда Таадса: «Я сам себе омерзителен»? Бесспорно, через посредство женщины эта мысль перешла от отца к сыну. Ему стало невмоготу находиться в этой комнате.
— Я тут ни с кем об этом не говорю, — сказал Филип Таадс. Он явно жаловался, но утешитель был уже вне досягаемости. — Неприятно, наверное, что я пристаю к тебе со своими проблемами?
Арнолду Таадсу такое даже в голову не пришло бы. Все-таки разница есть.
— Нет, — машинально ответил Инни. Он впервые говорил с вещью и чувствовал себя так, словно подхватил неистребимую заразу. Поставил чашку. — Мне пора.
Филип Таадс ничего не сказал, но встал, опять одним движением, как распрямляется бамбуковый стебель, который пригнули к земле. Во всяком случае, он в совершенстве владеет той вещью, которая есть он, не без зависти подумал Инни и с трудом поднялся на ноги.
— Я имел в виду, совершенно невыносимо, что для существования нужно обязательно иметь тело, — сказал Таадс.
Все же католик, подумал Инни. Нечистое, заразное тело как препятствие на пути к избавлению, но не успел он открыть рот, как Филип Таадс внезапно спросил:
— Что за человек был мой отец?
«Самоубийца», — хотел сказать Инни, но правда ли это? В конечном счете Арнолд Таадс напустил туману и избрал обходный путь к искомому несчастью. Незачем еще и это взваливать на сына. Он и так уже натерпелся от наследия. Избыток и нехватка отца. Фу! Психология.
— Он был человек своеобычный, жил собственной жизнью. По-моему, он был очень одинок, только сам он ни за что бы в этом не признался. Он много для меня сделал, но не из гуманных побуждений. Он не любил людей, так он, по крайней мере, говорил.
— В таком случае у нас есть-таки что-то общее, — сказал Филип Таадс. С удовлетворением.
Они пошли к двери, но, не доходя до нее, Филип Таадс остановился у стены, которая до тех пор казалась сплошной поверхностью, открыл шкаф и достал английскую книжку карманного формата.
— Кавабата, — сказал он, — достаточно прочесть вторую повесть, «Тысяча журавлей». Как прочтешь, отошли мне, а если хочешь, занеси сам. По выходным и по понедельникам и вторникам я всегда дома.
Дверь за ним бесшумно закрылась.
Ну, теперь скорее вниз, одним гигантским прыжком, точно на крыльях, — лишь бы очутиться на улице, вырваться из узилища, где человек терзал сам себя, хоть и называл это избавлением!
5
День между тем успел подладиться к его переменившемуся настроению. Улицы затянуло дымкой, и город как бы приуныл. Прохожие по-прежнему были в летних платьях, но непрозрачный уже свет окутывал их летние фигуры легкой меланхолией. Как обычно в тех случаях, когда природный феномен, казалось, брал верх над будничным ходом вещей в городе, Инни пришло на ум, что этому городу здесь вообще быть не положено, ведь дымка не имела ни малейшего касательства к машинам и домам, настоящее ее место — на просторных лужайках польдеров. Этой мысли всегда сопутствовал страх, ибо так расшатывается реальность. Он не любил замечать, насколько все хрупко. Филип Таадс пока что не отпустит его. Дважды он привел смерть в этот солнечный день — словами, которые произнес вслух, и тем, что вызвал из бесформенного прошлого память о своем отце.
«Винтропы наотрез отказываются страдать», — сказал некогда Арнолд Таадс, но это было еще не все. Тот Винтроп, каким был он сам, отказывался не только страдать, но и соприкасаться с чужим страданием. Он превратил свое бытие в непрерывное движение, по опыту зная, что при необходимости так легче всего улизнуть от других, а в конечном итоге и от себя.
Инни шел в сторону Вейзелстраат. Из-за Монетной башни, которая как бы чуть покачивалась среди зноя, трепетавшего в мглистом воздухе, надвигался грозовой фронт. Неподалеку от сквера Ветерингплантсун до его слуха донесся громкий ритмичный перезвон и заунывное, однотонное пение. Группа бритоголовых кришнаитов в оранжевых одеждах, распевая и гремя колокольцами, шагала по зебре через улицу. Размахивая руками и упорно пряча от прохожих грубоватые белые лица, двигались они ему навстречу. Как всегда, он разозлился. Нельзя так беззастенчиво отдавать себя на произвол системы. То, о чем он думал каких-то полчаса назад, теперь вернулось, и с умноженной силой: люди не умели быть на свете в одиночку. Не успели похоронить многострадального Бога иудеев и христиан и уже вновь ходят по улицам с красными флагами или в оранжевых хламидах. Похоже, средневековью конца не будет. Он подумал о Таадсе: как легко тот с его восточным обликом вписался бы в эту компанию. Но это было несправедливо, Филип Таадс отправлял свой одиночный культ — если можно назвать его так — в одиночестве самодельного монастыря. Отшельник в пустыни Пейп. Инни вспомнил, как однажды с другом-писателем побывал в бенедиктинском монастыре в Остерхауте. Писатель, и вообще-то не большой говорун, не один час озирался по сторонам, а в итоге спросил старого монаха:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19