Два дона. Они внимательно оглядели библиотеку. Казалось, их нисколько не впечатлила проделанная мною работа. Без всякого интереса Байрон спросил:– Кто ваш любимый писатель?Вопрос был неожиданным, но я честно ответил:– Шекспир.Андерс хрипло фыркнул, и я не понял, чем вызвана такая реакция – моим ответом или чем-то еще. Может, он и выказал бы меньше презрения, если бы я назвал Гарольда Роббинса или Джеки Коллинз, но я сильно в этом сомневался. Байрон повел себя не столь негативно.– Неплохой ответ, – сказал он. – Банальный, но неплохой. А самый нелюбимый?– Гарольд Роббинс? – предложил я. – Джеки Коллинз?Андерс снова фыркнул, но на этот раз без намека на литературную критику. Просто фыркнул.– Андерс не самый ревностный читатель, – сказал Байрон. – Зато он ревностный писатель.– Вы все здесь такие, разве нет? – спросил я.– Некоторые в большей степени, чем другие, но я понимаю, что вы имеете в виду, – согласился Байрон. – Значит, Линсейд изложил вам свою методику. – Интересно, откуда он это узнал. – И что вы о ней думаете?Расставляя книги, я с превеликим удовольствием вообще о ней не думал. Слишком все сложно и слишком много вопросов. Возможно, я хороший читатель, но мыслитель весьма посредственный. Поэтому я не знал, что ответить Байрону, да и в любом случае сомневался, насколько этично и разумно обсуждать доктора с его пациентами.– Думаю, это очень интересно.Я совсем не удивился, когда Андерс фыркнул.– Вы читали “Практическую критику” А. А. Ричардса? Айвор Армстронг Ричардс (1893 – 1979) – британский литературный критик, жил в США.

– поинтересовался Байрон.– Ну, – ответил я, – просматривал.“Практическая критика” – одна из тех книг, которые вызывают ощущение, будто ты ее читал, даже если это не так. В тридцатые годы Ричарде знакомил своих студентов в Кембридже с текстами некоторых стихотворений. Он не раскрыл ни названия, ни авторов, не сообщил никаких критических или исторических сведений – просто предложил студентам почитать стихи и написать на них отзывы. Сейчас такой подход представляется банальным, но в те времена был, наверное, революционным. Стихи вместе с выдержками из студенческих работ, а также отзывы Ричардса на то и другое и составили книгу. Названия стихотворений и имена авторов были напечатаны на последней странице зеркально.Эксперимент доказал, что о любом тексте можно думать все, что угодно. Например, считать великие стихи дрянными, а дрянные – великими. Разные люди найдут одно и то же стихотворение в высшей степени ясным и в высшей степени туманным. Они могут спорить, является ли стихотворение оригинальным или банальным, является ли оно занудно-христианским или язычески-безнравственным и так далее.Я действительно читал книгу в Кембридже, хотя, может, и не слишком внимательно, но по большей части наверняка уже забыл ее содержание. Байрон, этот эрудит-всезнайка, скорее всего пытается нащупать пробелы в моем образовании, чтобы затеять спор. Именно поэтому я сказал, что лишь “просматривал” книгу Ричардса, – чтобы в случае чего сослаться на забывчивость и дать задний ход. Вступать в литературную полемику с Байроном не хотелось. Тем более что я не имел ни малейшего представления, как все это связано с методикой Линсейда.– Ричарде пишет о визуализации, – сказал Байрон. – Некоторые люди читают текст и “видят” – мысленно – череду подробных и ярких образов. Они видят нарциссы Вордсворта, они видят альбатроса на шее Старого Морехода, они видят дворец в стране благословенной и тому подобное “Старый Мореход” – поэма английского поэта С. Т. Кольриджа; “дворец в стране благословенной” – искаженная цитата из его же стихотворения “Кубла хан, или Видение во сне” (перевод К. Бальмонта).

. Они говорят, что текст доставляет им удовольствие потому, что вызывает все эти образы. Именно по этому критерию они судят, насколько хороша книга.Это рассуждение я более или менее помнил и потому с умным видом кивнул.– Но, – продолжал Байрон, – Ричардс утверждает, что эти образы не обязательно должны быть напрямую связаны с самим стихотворением. Скорее они связаны с психикой читателя. Человек “видит” те образы нарциссов, альбатросов и дворцов, которые уже сложились у него в голове. Текст просто вызывает уже существующий образ, словно он достает карточку из мысленной картотеки. При этом сам текст может не иметь к образу никакого отношения. Такие читатели видят то, что хотят увидеть. Я говорю об этом только потому, что, как мне кажется, это соображение способно подорвать теорию Линсейда, вы не находите? Он пытается оградить нас от образов, но процесс чтения и сочинения может стать средством создания образов.Это возражение не приходило мне в голову, хотя, может, мне просто не хватило времени додуматься.– Но вместе с тем, – продолжал Байрон, – Ричардс пишет, что некоторые люди в процессе чтения вообще обходятся без визуальных образов. Для них слово “корова” не ассоциируется с образом конкретной, индивидуальной коровы – чтение просто вызывает у них определенные ощущения, идеи и отношения, которые возникают при действительном контакте с действительной коровой. Естественно, я пересказываю своими словами.– Естественно, – согласился я.Я спиной ощущал, как Андерс расхаживает вдоль полок, не обращая никакого внимания на Байрона, рассматривает книги, которые я только что расставил, вытаскивает их, листает, ставит обратно на полку, наверняка – куда попало.– Ричардс утверждает, что визуальный образ – это копия объекта, изображение единичной коровы, тогда как слово может одновременно и с равным успехом обозначать множество совершенно различных коров. Так что вполне возможно, Линсейд своей методикой пытается увести нас от отдельных, индивидуализированных изображений и привести к более универсальной истине, содержащейся в словах.Ну да, может, оно и так, но тогда почему он мне об этом ничего не сказал? Почему это Байрон должен доказывать, что в теории Линсейда есть некий интеллектуальный стержень? И честно говоря, я вовсе не был уверен в правоте Байрона. Не был я уверен в том, что Линсейд делает именно это. Я подозревал, что Байрон считает Линсейда умнее, чем тот есть.Байрон вопросительно смотрел на меня, как смотрели преподаватели в университете, пытаясь добиться сколько-нибудь информативного ответа – ответа, который не всегда получали.– Звучит логично? – спросил Байрон.– Да, звучит логично, но…– Он упомянул Ротко?– Да, упомянул.– Могу поспорить, он не сказал, что картины Ротко называют телевидением для дзен-буддистов.– Нет, не сказал.Андерс, бросив разглядывать книги, листать и засовывать обратно, плюхнулся своим основательным задом на библиотечный столик.– Да почему ты прямо не скажешь? – вопросил он. – Ты ведь считаешь Линсейда говном, думаешь, что он ни хрена не ведает, что творит.– Нет, я…– Вот видите. Очень интересный пример того, о чем говорил Ричардс, – сказал Байрон. – Когда Андерс произнес слово “говно”, вряд ли у вас в голове возник образ человеческих экскрементов.Вообще-то я сомневался, что это такой уж интересный пример, – и еще больше сомневался, что Ричардс имел в виду именно такую прямолинейность. Верно, в голове моей не нарисовались человеческие испражнения, как не появились у меня и чувства, идеи и образы, обязательные при контакте с дерьмом. Я сильно подозревал, что в данном случае построения Ричардса совершенно ни при чем, но никак не мог придумать сколько-нибудь путного возражения. Хотел было упомянуть Платона с его надписями и тенями на стене пещеры, но передумал.– Полагаю, единственный существенный вопрос заключается в том, действенна методика Линсейда или нет, – произнес я.Андерс снова фыркнул и сказал:– Ага, оглянись вокруг. Здесь каждый мудохлеб доволен и здоров, разве нет?Ну нет, довольных и здоровых здесь не было, да и откуда им взяться? Здесь ведь клиника, и люди тут лечатся. Если бы методика Линсейда могла полностью излечивать, их бы здесь не было. Выпустили бы. Я не знаю, помогает методика или нет. Для этого я слишком мало пробыл в клинике. Я ведь не видел, в каком состоянии находились пациенты до поступления сюда.– Андерс несколько раздражителен из-за того, что не может смотреть любимую программу, – объяснил Байрон.– Да, я на все готов, лишь бы увидеть хоть одну серию “Мира этому дому”, – подтвердил Андерс.Я нервно улыбнулся:– Можно задать вам обоим личный вопрос?– Можно попробовать, – ответил Байрон.– Почему вы здесь?– Нет ничего более опасного, чем общение с сильными мира сего, согласны? – вопросил Байрон.– Я имею в виду, почему вы в клинике.– Да поняли мы, о чем ты базаришь, – сказал Андерс.Они выжидающе уставились друг на друга, услужливо предлагая коллеге проходить первым, но услужливость Байрона оказалась упорнее, и пришлось заговорить Андерсу:– Видишь ли, я жулье. Понятно? Трудный парняга. Да по мне это сразу видно. В общем, у меня возникли проблемы со Старым Биллом и с чуваками с Пекемского шоссе. Ну и мне надо было слинять. По-быстрому. Я впарил доктору, что у меня нервишки размудохались, и вот я тут. Здесь типа нечего бояться, правильное местечко, чтобы залечь на дно, пока шумиха не уляжется.Объяснение выглядело вполне правдоподобным, но Андерс излагал в такой манере, что оно даже отдаленно не казалось убедительным. Он, похоже, уловил мой скептицизм.– Да ладно, – сказал Андерс, – вот другая версия. Помнишь, как в книжке “Дзен и искусство ухода за мотоциклом” Книга американского писателя Роберта Пирсига, крайне популярная на Западе в 70-х гг.

этот хрен Пёрсиг глядит на себя в зеркало и не может понять, почему в отражении правая и левая сторона меняются местами, а верх и низ – нет, и это такая охерительная философская закавыка, что у него шарики начинают заходить за ролики. Так вот, примерно то же самое сбацалось и со мной. Как-то после работы я уковылял в Степни Окраинный район Лондона.

, а этот хрен моржовый подходит ко мне и гундит: “Чего такое может подняться по трубе снизу, но не может спуститься по трубе сверху?” Затем он отваливает, а я остаюсь кумекать себе. Час кумекаю, день кумекаю, неделю. Хожу в кино. Бегаю по улицам и думаю, думаю – ну и перенапряг, короче, извилины. А когда меня наконец находят, крышу у меня снесло, одежда в лохмотьях, в говне вся, сам я весь в ссаках и об стенку башкой колочусь. Всерьез колочусь. Поэтому они решили, что от дурки мне хуже не станет.– Ответ, кстати, – зонтик, – сказал Байрон. – Нам бы не хотелось, чтобы с вами случилось то же самое.Этот рассказ показался мне еще менее убедительным. Честно говоря, я подозревал, что Андерс шутит или, по меньшей мере, насмехается надо мной и моим желанием выведать о нем хотя бы что-нибудь. Меня так и подмывало рассмеяться, но я решил, что смеяться над Андерсом – дело весьма рискованное.– Хорошо, – произнес я, но, наверное, мой голос прозвучал не достаточно серьезно.– Ну чего еще? – взорвался Андерс. – Чего тебя, козел вонючий, не устраивает?– Нет-нет, все в порядке…– Думаешь, что есть хорошие причины для психанутости и плохие? Считаешь, что мои причины – херня собачья? Так, да?– Нет-нет, я этого не говорю.– Надеюсь, на хрен, что нет.Андерс отвалился от стола и повернулся ко мне спиной. Просто невероятно, что он и вправду так зол и обижен, как пытается показать. Я решил, что его поведение рассчитано на внешний эффект. Впрочем, эффект оказался весьма эффективным.– А вы, Байрон? – осторожно спросил я.Тонкими, изящными пальцами Байрон провел по волосам и ответил:– Не имею ни малейшего понятия, почему я здесь.Обескураживающе туманный ответ, но вполне сносный – к тому же отлично подходит для завершения беседы. Больше вопросов я задавать не стал. Мы еще какое-то время постояли в тишине, словно актеры, идеально выдавшие все свои реплики и теперь ожидающие то ли подсказки суфлера, то ли звукового эффекта, то ли соответствующей музыки, которую радист никак не может запустить. Наконец Байрон сказал:– Вообще-то мой любимый писатель – тоже Шекспир.– И мой тоже, – поддакнул Андерс, но я снова усомнился в его искренности.На мгновение, всего лишь на мгновение я представил – нет, визуализировал – Уильяма Шекспира. Все мы знаем, как выглядит Шекспир: лысоватая голова, эспаньолка, гофрированный круглый воротник, быть может, серьга в ухе. Я вызвал в памяти обобщенный потрет из школьных учебников, и хотя сомневался в его исторической точности, но мое представление о внешности Шекспира было именно таким. Значит ли это, что я просто достал карточку из мысленной картотеки, или слово “Шекспир” вызвало в моем мозгу множество различных Шекспиров?А если бы Байрон и Андерс назвали Пушкина или Томаса Манна? Изображения Пушкина и Томаса Манна, очевидно, существуют, но, насколько мне известно, я никогда их не видел. Я понятия не имел, как выглядят эти писатели. И если на то пошло, не прочел ни единого их произведения. Так что эти имена должны вызвать у меня в голове? Просто имена? Просто слова? Слова, лишенные визуальных образов? Не это ли имел в виду Линсейд? Я вдруг понял, что жутко устал.– У вас здесь есть Шекспир? – спросил Байрон, кивая на библиотечные полки.– Боюсь, что нет.Байрон с Андерсом в унисон фыркнули.– Но есть множество других хороших книг, – сказал я. – Выбирайте.Наверное, они мне не поверили, поскольку удалились из библиотеки с пустыми руками. 16 Так начался самый легкий, самый стабильный и, наверное, самый приятный период моего пребывания в клинике Линсейда. Я полагал, пусть и наивно, пусть и беспричинно, что все пойдет хорошо, – по крайней мере, какое-то время. Я по-прежнему не сомневался, что рано или поздно кто-нибудь сообразит, что я вовсе не Грегори Коллинз, если, конечно, я первым не почувствую потребность саморазоблачиться, но это меня не пугало. Что будет, то будет. А я стану жить. И работать. И делать для больных все, что могу. Я прочитаю их писанину. Но сперва они, конечно, должны написать ее и сдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45