И, вполне вероятно, ей не стоило большого труда попросить старшую сестру приглядеть за мужем и дочками на время ее отлучки. Тру Бель было двадцать семь, и когда бы еще ей представился случай увидеть такой большой и красивый город? Но, конечно, важнее было то, что мисс Вера Луис могла помочь выкупить их всех на бумажки, которых ей дали без счета.
Или все было не так. С унылым лицом тряслась она в крытом фургоне среди коробок и чемоданов, ничего не видя вокруг, и чувствовала себя препогано. Но ехала,. потому что никакого другого варианта у нее не было, ехала, бросив мужа, сестру; Розу Душку и Мэй, чтобы утешиться златокудрым малышом, и утешаться им восемнадцать лет, пока он не ушел из дому.
И так, в 1888 году, имея за душой двадцатидвухлетний заработок, положенный Верой Луис вскоре после конца войны (но хранившийся у хозяйки, чтобы прислуге не взбрело в голову какой-нибудь ерунды), Тру Бель убедила себя и свою госпожу, что находится при смерти, получила деньги – десять долларов с вычеканенными на них красивыми орлами – и смогла, наконец, уступив настояниям Розы Душки, вернуться в Веспер к внукам, которых она никогда прежде не видела. Она сняла маленький домик, купила в него плиту и стала забавлять внучек чудесными рассказами из жизни мальчика по имени Золотко Грей. Как они купали его три раза в день и как вышивали синими нитками букву Г на его рубашонках. Какая у малыша была ванночка, и как они добавляли в воду всякие apoмaты, чтобы она пахла то лавандой, то жимолостью. Какой он был умница и сущий маленький джентльмен. Как смешно он говорил взрослые словечки, когда был малышом, и как храбро отправился на поиски отца, когда вырос, чтобы найти его и убить, если повезет.
С тех пор Тру Бель его больше не видела и даже не знала, имела ли Вера Луис счастье встретиться с ним вновь. Лично ей хватало воспоминаний.
Я много думала о нем и зачастую не совсем понимала, был ли он на самом деле тем золотым ребенком, которого любила Тру Бель, да и Вайолет тоже. А не был ли он просто пустым и заносчивым жадиной, трясущимся над своим сюртучком с серебряными пуговицами и над прочей чистенькой одежкой? Собравшимся в дальний путь, чтобы унизить даже не своего отца, а свою расу.
Если волосы красивы, то чем длиннее они, тем лучше. Так ему сказала Вера Луис, а поскольку она в этих вещах разбиралась, он ей поверил. Во всем остальном ей, пожалуй, доверять не стоило, но эта мысль стала для него непререкаемой истиной. Поэтому-то золотые локоны и вились у него по плечам, хотя суждение о приличествующей длине волос – и это в щепетильном Балтиморе вынесла женщина , скрывшая от него правду относительно того, кем она ему приходится: матерью, владелицей или благодетельницей. Еще в одном она ему не солгала (пусть ей понадобилось восемнадцать лет, чтобы решиться на это), что его отец действительно был черномазым.
Вот я вижу его на дороге в двухместном фаэтоне. Он правит красивой лошадью – Вороной. Позади пристегнут большой сундук, доверху набитый превосходными рубашками, бельем, вышитыми простынками и наволочками. Там же портсигар и серебряные вещицы для утреннего туалета. Рядом на сиденье аккуратно свернутое пальто, долгополое, светло-коричневое, с темно– коричневым воротником и такими же обшлагами. Он уже далеко от дома, начинается сильный дождь, но на дворе август, и ему нехолодно.
Левое колесо наезжает на камень, он слышит или думает, что слышит, какой-то стук, похоже, сундук сдвинулся с места. Он натягивает вожжи, спрыгивает на землю и забирается под сиденье посмотреть, все ли в порядке с его вещами. Нет, не все, сундук и вправду отвязался – соскользнула веревка, и поклажа вот-вот упадет. Он развязывает веревку и заново стягивает ее.
Довольный результатами своего труда, но раздосадованный проливным дождем, от которого страдает одежда, и затянувшейся дорогой, он оглядывается по сторонам. Слева за деревьями он видит. обнаженную, черную как лесная ягода женщину. Она покрыта грязью, в волосах ее запутались листья. У нее большие ужасные глаза. Увидев его, она вздрагивает, поворачивается, чтобы броситься в бегство, но ударяется головой о дерево, о которое только что опиралась. Испуг ее так велик, что она готова бежать не разбирая дороги. Однако удар оказался слишком силен, и она падает.
Он смотрит на нее и, придерживая рукой шляпу, делает быстрое движение к фаэтону. Он не желает ничего знать – больше того, он уверен, что пытается сейчас убежать не от женщины, а от привидения. Он хватает вожжи, но невольно задерживается взглядом на своей лошади. Та тоже черная, голая, блестящая от льющейся по ней воды, а к лошади он питает самые теплые чувства. Внезапно ему приходит в голову, что все это как-то странно: с такой нежностью думать о лошади и испытать отвращение при виде той женщины. Ему становится немного стыдно, самую малость, и он решает удостовериться, что все это ему привиделось, никакой черной женщины нет.
Он привязывает лошадь к молодому деревцу и шлепает под дождем к тому месту, где она упала. Она лежит на земле, открыв рот и раскинув ноги. На ее голове образовалась большая ссадина. У нее большой тугой живот. Он наклоняется, задержав на секунду дыхание, боясь неприятного запаха, инфекции или чего-то еще, что может проникнуть в него или каким-то образом его коснуться. Она кажется ему мертвой или надолго потерявшей сознание. Еще он видит, что она молода. Он ничем не может ей помочь и чувствует облегчение. Затем он замечает, что живот шевелится. В животе что-то есть.
Он не помнит, коснулся ли он ее или нет, но хорошо видит, как идет прочь и опять забирается в фаэтон, намереваясь продолжить путь. Эта картина ему не нравится, ему не хотелось бы хранить в памяти подобное воспоминание. Хотя, если учесть, откуда он едет и почему, а также вспомнить, куда он едет и зачем, то понятным становится его нарочитая и даже навязчивая беспечность. Сцена, грозящая перерасти в комическую, наверняка, была бы не по душе Вере Луис, но, может быть, она предотвратит отцеубийство. Может быть.
Он встряхивает свое длинное пальто, только что лежавшее рядом с ним на сиденье, и набрасывает на женщину. Затем сгребает ее в руки и несет, спотыкаясь под неожиданно тяжелым грузом, в свою коляску. С большим трудом ему удается пристроить ее на сиденье, головой в противоположный угол. Ее нога касается его покрытого грязью, но от этого не менее великолепного сапога. Он хочет надеяться, что она не сдвинется с места, а уж с ее босой и грязной ногой придется примириться, лучше так, чем голова на плече. Он правит осторожно, старательно объезжая рытвины и ухабы в страхе, что она упадет с сиденья или, шевельнувшись, случайно заденет его.
Путь его лежит к некоему дому на окраине городка под названием «Вена». В доме живет его отец. Сейчас ему кажется занятной, если не сказать забавной, мысль встретить своего черномазого родственника, которого он никогда в жизни не видел (и который не сделал ни одной попытки увидеть его), неся на руках черное обмякшее женское тело, текучую женскую плоть. Если она, конечно, не проснется, и рябь, временами пробегающая по ее животу, останется такой же легкой. Эта мысль беспокоит его – вдруг женщина придет в сознание и нарушит его собственные темные планы.
В задумчивости он забывает смотреть на нее. Взглянув же, замечает струйку крови, стекающую по лицу на шею. Синяк от удара о дерево не мог послужить причиной ее обморока, она, должно быть, ударилась головой о камень при падении. Однако она дышит. Теперь он боится, как бы она не умерла – во всяком случае, до тех пор пока он не добрался до дома, указанного ему Тру Бель и описанного просто и ясно, как на детской картинке.
Дождь, видимо, намерен преследовать его весь день: как только ему начинает казаться, что ливень вот-вот прекратится, становится еще хуже. Он едет по крайней мере шесть часов, хозяин же гостиницы уверял его, что он будет на месте до темноты. у него возникают сомнения. Его не прельщает перспектива оказаться ночью в дороге, да еще с таким пассажиром. Вот перед ним открывается долина, по которой до нужного ему дома, расположенного рядом с Веной, всего час езды – и он успокаивается. Дождя больше нет. Однако этот час оказывается самым долгим, полным болезненных раздумий и воспоминаний о домашней роскоши, которую он оставил. Добравшись до нужного дома, он въезжает во двор и обнаруживает сарай с двумя стойлами. В одно из них он заводит лошадь и тщательно вытирает ее. Затем набрасывает на нее попону и осматривается в поисках воды и корма. Он не спешит. Это важное дело, к тому же он не уверен, что за ним не наблюдают. Он даже хотел бы, чтобы это было так, чтобы черномазый подсматривал за ним, разинув рот, сквозь какую-нибудь щель в дощатой стене.
Но никто не появляется и не заговаривает с ним, так что в конце концов в доме, может быть, никого и нет. Лошадь устроена на ночь (он замечает, что одна подкова почти отвалилась), и теперь он может пойти к коляске за сундуком, отвязать его и, подняв на плечо, нести в дом. Что наносит немалый вред его жилету и шелковой рубашке, и без того изрядно запачканным. Взойдя на маленькое крыльцо, он даже не пытается делать вид, что стучит в дверь, которая закрыта, но не заперта, входит и первым делом ищет, куда бы ему поставить сундук. Ставит его прямо на земляной пол и осматривает дом. Скромный, обжитой, холостяцкий, больше сказать ничего нельзя. Имеются две комнаты, в каждой койка, в одной стол, стул, камин, кухонная плита. Плита холодная, в камине горка золы, углей уже нет. Хозяин отсутствует один день, от силы два.
Оставив сундук, он возвращается за женщиной. Теперь, когда сундук вынут, кажется, что фаэтон слегка осел на один бок. Он тянется через дверцу и берет на руки свою спутницу. Кожа ее обжигающе горяча. Долгополое пальто волочится за ним по грязи, пока он идет по двору. Войдя, он кладет ношу на койку, и тут же ругает себя за то, что забыл сначала откинуть одеяло. Теперь она лежит поверх постели, и ее больше нечем укрыть, кроме опять того же пальто. Которое, похоже, безнадежно испорчено. Он идет в другую комнату и, порывшись там в деревянном ящике, находит женское платье. Осторожно стащив пальто, он накидывает на распростертую фигуру платье из ящика, пропитанное каким-то странным запахом. Теперь открыть сундук и взять оттуда белую хлопковую рубаху и шерстяной жилет. Свежую рубаху он накидывает на спинку единственного стула, чтобы не вешать на вбитый в стену гвоздь и не порвать тонкого полотна. Затем внимательно просматривает одежду, проверяя, не намокла ли она. Надо развести огонь. В ящике у камина есть дрова, а в темном углу – фляга с керосином, которым он брызгает на свежие поленья. Спичек нет. Он долго ищет их и, наконец, нащупывает в банке, завернутые в тряпицу. Спичек ровно пять штук. Пока он занимался поисками, керосин испарился. Он не привык утруждать себя подобными вещами. Ведь всегда же найдется кому зажечь очаг, правда? Но он не отчаивается, и скоро в камине гудит пламя. Теперь он может сесть и выкурить сигару в ожидании хозяина. Человека, которого, по его предположениям, зовут Генри Лестрой, хотя, если учесть выговор Тру Бель, его имя может оказаться несколько другим. Человека ничем не примечательного, кроме разве что своего умения выслеживать добычу в лесу, есть у него такая репутация – видимо, он, на самом деле, несколько раз кого-то там поймал. Впрочем, давно, судя по рассказам Тру Бель, а именно она поведала ему обо всех подробностях, кто же еще, если Вера Луис заперлась у себя в спальне, а в другое время, когда он пытался вызнать у нее правду, просто отворачивалась. Генри Лестори, или Генри Лестрой, а может быть, и еще как-нибудь, да кого это, в конце концов, волнует. Разве что женщину, которая прокляла тот день, когда впервые увидела его, и много лет спустя поспешила спрятаться в спальню, лишь бы не вспоминать об этом вслух. Она бы пожалела и о том, что родился ребенок, отказалась бы и от него, если бы он не родился золотым, а она никогда не видела подобного цвета, только, может быть, на утреннем небе да на бутылках шампанского. Тру Бель рассказывала ему, что, увидев его, Вера Луис улыбнулась и воскликнула: «Да он золотой. Совершенно золотой»! Так они его и назвали, не отправив в католический приют для найденышей, куда белые девушки припрятывали плоды позорной любви.
Он знает об этом уже семь дней. Скоро будет восемь. И уже два дня знает, как зовут его отца и где находится его дом. Сведения были предоставлены ему женщиной, которая стирала и готовила для них, посылала ему в школьный пансион сливовое варенье, хлеб и ветчину, отдавала его рваные рубашки старьевщику, лишь бы он не ходил в штопанном, и всякий раз увидев его, с улыбкой качала головой. Но даже когда он был совсем малышом с копной золотистых кудряшек на голове и она кормила его пирожком с тарелки, ее улыбка выражала скорее удивление, чем радость. Иногда, купая его, обе они, кухарка и белая госпожа, бросали тревожные взгляды на его ладони и на жесткие завитки волос. Ну, положим, тревожилась одна Вера Луис, а Тру Бель только улыбалась, и теперь он знал, почему улыбалась она, эта черномазая. Сам такой. Ему всегда казалось, что они бывают только одной породы – как Тру Бель. Черные и все тут. Как Генри Лестрой. Как эта грязная женщина, храпящая на койке. Но была и другая порода – его.
Похоже, дождь совсем прекратился. Он ищет, нет ли чего поесть, такого, что не надо готовить, съедобного, одним словом. Находится только бутыль со спиртным. То и дело прикладываясь к горлышку, он садится перед огнем.
В тишине, какая бывает после дождя, он вдруг слышит топот копыт. Выглянув во двор, он видит человека верхом на коне, с изумлением рассматривающего его фаэтон. Он приближается к незнакомцу.
– Здравствуйте. Вы, случайно, не родственник Лестори? Генри Лестроя, или как там его?
Всадник смотрит на него, не мигая.
– Нет, сэр. Это Вена. Я враз и назад.
Он не понимает ни слова из сказанного. К тому же он изрядно пьян. Это к счастью. Может быть, теперь ему удастся уснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26