Давай убей меня!
Друг хватает револьвер и целится в офицера:
— Я сделаю это. Вот увидишь, сделаю. Только заговори еще хоть раз про того, другого, — и я убью тебя.
Офицер прикрывает глаза и мечтательно улыбается:
— Да, он был красив… молод… силен… грациозен… строен… нежен… такой утонченный, такой мечтательный, смелый… дерзкий… Я любил его. Он погиб на Восточном фронте. Ему было всего девятнадцать! Я не могу жить без него…
Друг офицера швыряет револьвер на стол и кричит:
— Свинья!
Офицер открывает глаза и оглядывает своего друга:
— Ну и трус же ты. Слизняк.
Друг говорит:
— Раз ты такой смелый, сделал бы это сам. Раз ты так убит горем. Не можешь жить без него? Так иди за ним. Или ты хочешь, чтобы я помог тебе? Не выйдет, я еще с ума не сошел! Хочешь сдохнуть? Подыхай! Подыхай один!
Тогда офицер берет револьвер и приставляет себе к виску. Мы спускаемся с чердака. Денщик сидит возле распахнутой двери. Мы спрашиваем:
— Он что, правда хочет убить себя?
Денщик смеется:
— Вы не надо бояться! Они всегда так делать, когда выпивать слишком много. А я раньше того разряжать их револьверы.
Мы заходим в комнату и говорим офицеру:
— Если вы хотите, мы можем убить вас. Дайте нам ваш револьвер.
Друг офицера говорит:
— Вот маленькие ублюдки!…
Офицер улыбается и говорит:
— Спасибо. Это очень любезно с вашей стороны, но мы просто шутили. Идите спать.
Он встает, чтобы закрыть за нами дверь, и видит денщика:
— Ты что, все еще здесь?
Денщик говорит:
— Вы меня не отпускали.
— Пошел вон! Я желаю, чтоб меня оставили в покое! Ясно?
Мы слышим через дверь, как он говорит своему другу:
— Это тебе урок, трус несчастный!
Мы слышим звуки драки, ударов, грохот перевернутых стульев, шум падения, тяжелое дыхание. Потом все стихает.
Наше первое представление
Экономка часто поет. Она поет старые популярные песни и новые, про войну. Мы слушаем эти песни и разучиваем их мелодии на нашей губной гармонике. Еще мы просим денщика научить нас песням его страны.
Однажды поздно вечером, когда бабушка уже легла спать, мы идем в Городок. Мы встаем напротив одноэтажного дома неподалеку от замка. За открытой дверью — лестница, ведущая вниз. Из-за двери слышны голоса и шум, валят клубы табачного дыма. Мы спускаемся вниз по каменным ступеням и оказываемся в подвале, где устроено кафе. Оно полно людей — кто стоит, кто сидит на лавках и бочонках, и все пьют вино. Большинство здесь — старики, но есть и люди помоложе, а также три женщины. На нас никто не обращает внимания.
Один из нас начинает играть на губной гармошке, а второй поет известную песню о женщине, которая ждет мужа: муж ушел на войну и скоро вернется с победой.
Понемногу все посетители кафе поворачиваются к нам; голоса и шум стихают. Мы играем и поем все громче и громче, мы слышим, как отдается под сводчатым потолком подвала наша песня — как будто вместе с нами поет кто-то еще.
Когда мы заканчиваем песню, мы смотрим на усталые, пустые лица. Одна из женщин смеется и хлопает нам. Молодой однорукий парень с шелушащейся кожей на лице просит:
— Еще. Спойте еще что-нибудь!
Мы меняемся ролями. Тот, кто играл на гармошке, отдает ее второму, и мы поем новую песню.
Тощий человек, шатаясь, подходит к нам и кричит нам в лицо:
— Молчать, щенки!
Он грубо толкает нас так, что один отлетает направо, другой налево. Мы падаем, роняем губную гармошку на пол. Тощий, держась за стену, поднимается по лестнице, и мы слышим, как он, уже на улице, орет: «Молчать! Всем молчать!…»
Мы подбираем нашу губную гармошку и обтираем ее; кто-то говорит:
— Этот парень глухой…
Еще кто— то добавляет:
— Он не только глухой, он еще и ненормальный. Полный псих.
Старик гладит нас по голове. Из его глубоко запавших, обведенных темными кругами глаз текут слезы.
— Эх, жизнь несчастная!… Бедные вы ребята! Бедный наш мир!…
Одна из женщин говорит:
— Глухой, ненормальный — а вернулся все-таки. Вот и ты вернулся…
Она садится на колени к однорукому, тот говорит:
— Это точно, красотка. Я-то вернулся. А только как мне теперь работать, а? Пилить, скажем, — и то, чем доску держать стану? Рукавом пустым?…
Другой парень, который сидит на скамейке, невесело смеется:
— Вот и я тоже вернулся. До пояса — человек, а ниже — паралитик. И ноги не работают, и все прочее. И уж, говорят, никогда не поправлюсь. Так лучше бы меня разом убило…
Другая женщина говорит:
— Ну, вам, мужикам, не угодишь. Вот в госпитале, где я работаю, только и слышишь от умирающих — мол, каким ни есть, а выжить бы, вернуться домой, мать увидеть, жену, еще хоть чуток пожить…
— А ты заткнись. Бабы войны не нюхали!
Женщина отвечает:
— Не нюхали, говоришь? Гомик недоделанный. Это мы все тянем на себе — и работу и заботу. Кто детишек поднимает, кто вас продырявленных выхаживает? Вот кончится война, вы, мужики, враз все героями заделаетесь. Помер — герой, выжил — герой, калека — тоже герой. Потому вы, мужики, войну и придумали. Это ваша война, вы ее хотели — ну так теперь не жалуйтесь. Герои. Герой управляться с дырой!
Все начинают спорить и кричать. Старик рядом с нами повторяет:
— Никто этой войны не хотел, никто.
Мы выходим из подвала и идем домой.
Улицы и пыльная дорога, которая ведет к дому бабушки, ярко освещены луной.
Мы расширяем репертуар
Мы учимся жонглировать фруктами: яблоками, грецкими орехами, абрикосами. Сначала двумя — это просто, потом тремя, четырьмя и, наконец, пятью.
Мы придумываем фокусы с картами и сигаретами.
Мы разучиваем акробатические номера. Мы можем ходить колесом, делать сальто вперед и назад, хорошо ходим на руках.
Мы одеваемся в очень старую одежду, которая нам сильно велика, мы нашли ее в сундуке на чердаке. Это рваные клетчатые куртки и широкие, мешковатые штаны — их мы подвязываем веревкой. Еще мы нашли в сундуке круглую черную шляпу-котелок.
Один из нас привязывает на нос стручок сладкого красного перца, другой нацепляет усы из кукурузных метелок. Нам удается раздобыть губную помаду, и мы рисуем себе рты до ушей.
Одетые как клоуны, мы идем на рынок. Там много лавок и всегда много народу.
Мы начинаем представление, и для начала изо всех сил дудим в губную гармошку и колотим в барабанчик — мы сделали его из большой тыквы-горлянки, которую мы выскребли и высушили. Когда собирается достаточно народу, мы жонглируем помидорами и даже яйцами. Помидоры настоящие, но яйца мы выпили и наполнили скорлупу песком. Люди этого, конечно, не знают и аплодируют, когда мы делаем вид, что едва не роняем яйцо и подхватываем его в последний момент.
Потом мы показываем фокусы и акробатические номера.
Пока один из нас ходит колесом и крутит сальто, второй обходит зрителей — он идет на руках, держа в зубах шляпу.
Вечером, одевшись уже в обычную одежду, мы обходим городские кафе.
Вскоре мы уже знаем все кафе в Городке, погребки, где хозяева продают вино собственного изготовления, распивочные, где пьют стоя, заведения получше, куда ходит хорошо одетая публика и офицеры, которые ищут девушек.
Пьющие легко расстаются с деньгами. Они так же легко доверяются другим. Поэтому скоро мы знаем очень многое о разных людях, даже их тайны.
Часто люди угощают нас или покупают нам вино, и постепенно мы привыкаем к алкоголю. Еще мы курим — нас угощают и сигаретами.
Наши выступления повсюду пользуются большим успехом. Люди считают, что у нас хороший голос, хлопают нам и все время просят повторить наши номера.
Театр
Иногда, если публика внимательна, не слишком пьяна и не очень шумит, мы показываем одну из маленьких пьес, которые мы сами придумали. Например, «Богач и бедняк».
Один из нас играет богача, другой бедняка.
Богач сидит за столом и курит. Входит бедняк:
— Я уже наколол ваши дрова, сударь.
— Тебе трудиться полезно. Для здоровья хорошо. Вон какой ты здоровый — щеки-то румяные какие!
— Но у меня руки замерзли, сударь.
— Подойди-ка сюда! Покажи руки. Фу, как ты их запустил! Вся кожа в трещинах и болячках! Просто отвратительно!
— Это от холода, сударь. Это цыпки.
— Бр-р, вечно вы, бедняки, цепляете разные скверные болезни. Это все оттого, что вы такие грязные. Ну ладно, на — вот тебе за работу.
Он кидает бедняку пачку сигарет, и бедняк закуривает. Но он стоит у дверей, и пепельницы поблизости нет, а подойти к столу он не осмеливается, поэтому он стряхивает пепел себе в ладонь. Богач, который хочет поскорее выпроводить бедняка, притворяется, будто не замечает, что тому нужна пепельница. Но бедняк не хочет уходить, потому что он голоден. Он говорит:
— У вас хорошо пахнет, сударь.
— Это потому, что у меня в доме чисто. Это запах чистоты.
— У вас еще и горячим супом пахнет, сударь. Я сегодня еще не ел…
— И напрасно. Что касается меня, я сегодня обедаю в ресторане, потому что дал кухарке выходной.
Бедняк принюхивается:
— А супом пахнет…
Богач сердито кричит:
— Не может тут супом пахнуть; никто тут никакого супа не варит; это или от соседей тянет, или мерещится тебе! Вы, бедняки, ни о чем не можете думать, кроме своего брюха, — вот почему у вас нет денег: вы их проедаете на супе и колбасе! Свиньи вы прожорливые, вот и все! Нечего тут стоять, пеплом пол посыпать! Убирайся, и чтоб я тебя больше не видел!
Богач отворяет дверь, пинками выгоняет бедняка, и бедняк падает на мостовую.
Потом богач запирает дверь, садится за стол, наливает себе большую тарелку супа и, складывая ладони, говорит:
— Благодарю Тебя, Господи Иисусе, за милости Твои и блага, иже даровал нам за наше смирение!
Воздушная тревога
Когда мы только приехали к бабушке, воздушных налетов на Городок почти не было. Теперь они случаются все чаще и чаще. Сирены начинают выть в любое время дня и ночи — совсем как в Большом Городе. Люди прячутся по подвалам и погребам. Улицы во время налетов пустеют. Иногда хозяева даже оставляют открытыми двери домов и лавок. Мы этим пользуемся — заходим и берем что хотим.
Сами мы никогда не прячемся в погреб. Бабушка тоже не прячется. Днем мы работаем, как обычно, и ночью спим, как спали.
Чаще всего самолеты просто пролетают над Городком и сбрасывают бомбы по ту сторону границы. Но иногда бомба все-таки попадает в дом. Когда такое случается, мы находим место, куда упала бомба, по столбу дыма и идем посмотреть, что разрушено. Если в разрушенном доме находится что-нибудь нужное нам, мы это берем.
Мы заметили, что люди, которые прятались в подвалах разбомбленных домов, всегда погибают. Зато печка и труба почти всегда остаются неповрежденными, даже если дом рушится.
Иногда самолет пролетает очень низко, стреляя из пулеметов по людям на улице. Денщик объяснил нам, что, когда самолет летит на нас, нужно быть очень осторожными, но когда он над головой, опасности уже нет.
Из— за налетов запрещено зажигать огни, если окна не закрыты плотными шторами. Бабушка считает, что проще вовсе не зажигать лампу. Ночью патрули ходят по улицам и следят за соблюдением этого приказа.
Однажды за ужином мы разговариваем о самолете, который сбили возле Городка: он загорелся и упал. Мы видели, как летчик выпрыгнул из него с парашютом.
— Мы не знаем, что было дальше с этим вражеским летчиком, — говорим мы.
Бабушка говорит:
— Вражеским? Это наши друзья, наши братья. Скоро они придут сюда.
Как— то мы идем по улице во время налета. К нам бросается испуганный человек:
— Нельзя оставаться на улице после сигнала воздушной тревоги!
Он тянет нас за руки к двери:
— Сюда, сюда!
— Мы не хотим прятаться.
— Это же убежище! Здесь вы будете в безопасности.
Он открывает дверь и вталкивает нас внутрь. Подвал полон людей. Здесь царит молчание. Женщины прижимают к себе детей.
Вдруг где-то раздаются взрывы бомб. Они приближаются. Человек, который загнал нас в убежище, бросается к куче угля в углу и пытается зарыться в нее. Некоторые женщины при виде этого презрительно фыркают. Одна старуха говорит:
— У него нервы не в порядке. Поэтому ему дали отпуск.
Внезапно мы чувствуем, что нам трудно дышать. Мы отворяем дверь подвала; какая-то толстая женщина вталкивает нас внутрь и снова запирает дверь. Она кричит:
— Вы что, спятили?! Сейчас выходить нельзя!
Мы говорим:
— В подвалах люди всегда погибают. Мы хотим выйти отсюда.
Толстуха заслоняет собой дверь и показывает нам нарукавную повязку Гражданской обороны:
— Я здесь главная! И вы никуда не пойдете!
Мы кусаем ее толстые руки, мы пинаем ее в голени. Она кричит и пытается ударить нас. Люди смеются. В конце концов она, вся красная от стыда и гнева, говорит:
— Ну и катитесь! Ступайте! Чтоб вас там прибило! Невелика потеря!…
Оказавшись на улице, мы снова можем свободно дышать. Это был первый раз, когда мы испугались во время налета.
Налет продолжается, бомбы падают на Городок.
Человеческое стадо
Мы приходим в дом священника забрать стираную одежду. Мы сидим с экономкой на кухне и едим хлеб с маслом. Вдруг с улицы раздаются крики. Мы кладем хлеб с маслом на стол и выбегаем на улицу. Люди стоят возле своих домов; все смотрят в сторону железнодорожной станции. По улице бегут дети и взволнованно кричат:
— Ведут! Ведут!
Из— за угла показывается армейский джип с иностранными офицерами. Он медленно едет по улице, а за ним идут солдаты с ружьями, которые висят у них поперек живота. За ними движется как бы стадо -только это стадо состоит из людей. Идут дети, такие, как мы. Женщины, как наша мама. Старики, как сапожник.
Здесь их две или три сотни, они бредут по улице, а по сторонам идут солдаты. Некоторые женщины несут маленьких детей за спиной, на плече или прижимают их к груди. Одна женщина падает; ее соседи протягивают руки, подхватывают ее и ребенка и несут обоих, потому что солдаты уже навели на них ружья.
Никто ничего не говорит, никто не плачет; все смотрят только под ноги. Все, что слышно, — это только стук кованых сапог солдат.
Прямо перед нами из толпы протягивается худая, грязная рука:
— Хлеб…
Экономка улыбается и делает вид, будто хочет положить в протянутую руку свой кусок хлеба; она подносит его к грязной ладони и, хохоча, отдергивает и откусывает сама, говоря:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12