Я же хотел до прибытия Харви, а вот прибудет ли он, создать вокруг нее живой щит из людей, я хотел окружить ее миллионами летающих шариков, фейерверком огней, тысячами нитей с воздушными змеями, даже, не боюсь в этом признаться, телами невинных детишек из богатых семей.
Такова была ситуация, и это, то, что я ждал, случилось, дай бог памяти, только на пятом заезде с начала спектакля, отрежиссированного мной. Лошади бежали по далекому повороту, все бинокли были подняты, и я, по наитию свыше ли, каким шестым чувством, увидел, узнал, узрел, почувствовал, что один бинокль направлен в другую, отличную от остальных сторону. По одному тонкому отблеску солнца, я мгновенно вычислил, что смотрю в туннель двух внимательных глаз, которые рассматривают ложу Дрю с неторопливостью истинного профессионала. И ни солнце, ни тень от большого козырька трибун, ни восторженный рев толпы и плотность человеческих тел, слитых в экстазе наблюдения за скачками, не мешают глазам делать то, за чем они сюда приехали
– изучить, подстеречь и убить! Я развернулся и побежал, что есть силы, вниз, пронесся по деревянным ступеням, мимо будок кассиров, около которых сидели и стояли игроки, слушая голос ведущего по громкоговорителю, хотя им стоило пройти два шага и все увидеть своими глазами. Везде были разбросаны порванные билеты ставок, если бы мне было поменьше лет, я бы обязательно насобирал много билетов, они так похожи на вещи, которые можно начать собирать. Но мое предполагаемое место было уже занято какими-то личностями, бродящими среди моря этих билетов, поднимающими их и рассматривающими, в надежде найти выигрышные. Бесполезные надежды освещали бледные лица этих горе-игроков.
На нижнем ярусе трибун я немедленно почувствовал жару, столп солнечного света опускался прямо и мощно, он слепил глаза, через плечи орущих людей я увидел хвосты лошадей несущихся вскачь к финишу. Вы видели футболиста несущегося в одиночку к воротам противника, вы слышали трибуны в этот момент? Так и здесь, только вопли, вопли, вопли. Куда скачут лошади – выиграть забег или просто сбегают с поля от этих оглашенных?
Я нашел Ирвинга и Микки. Они были у самых перил, истинные игроки – пиджаки по погоде, бинокли на шее. Лысый череп Микки прикрывала панама, очки закрывали его глаза.
– На повороте исчезает в пыли, – сказал Ирвинг, – Черт, одни ноги! Таких лошадей с такой скоростью гнать больше мили просто бессердечно!
Он раздраженно порвал несколько билетов и сунул их в урну.
Микки смотрел в бинокль на трибуны.
– Ее ложа находится по прямой у самого финиша, – сказал я.
– Сами знаем. Им там только нашего звездно-полосатого флага не хватает!
– сказал Ирвинг полушепотом, – Что там за праздник?
– Он очень счастлив ее увидеть.
– Кто он?
– Престон. Мистер Харви Престон, ее муж.
Ирвинг посмотрел в бинокль на ее ложу.
– Как он выглядит? Высокий? Старый? Который?
– Дай мне бинокль на минуту, – сказал я и постучал Микки по плечу. Он снял с шеи перевязь и протянул мне бинокль. Я навел резкость на нее и увидел близко-близко ее глаза, мне даже захотелось крикнуть ей, что я здесь, но сладость моей жизни смотрела, увы, не на меня, а на своего мужа, Харви, который как раз в этот момент спускался к ней в ложу. Минуту спустя она была в его объятиях, они улыбались, он что-то говорил ей, она была неподдельно искренне рада видеть его. Потом она что-то ответила и они вместе огляделись на цветы, он покачал головой и поднял вверх руки ладонями вверх, она расхохоталась, толпа вокруг них зашевелилась, а один старый джентльмен даже захлопал непонятно чему.
– Не нравится мне этот переполох! – сказал я, – Он в полосатом пиджаке с темно-бордовым шелковым фуляром.
– С чем?
– Так они называют платки, которые повязывают на шею вместо галстука.
– Я вижу его, – сказал Ирвинг, – Надо было предупредить нас.
– А откуда я знал, что он появится? – сказал я, – Свалился как снег на голову. Вообще-то они в это время всегда здесь. Откуда мне знать? Они практически всем здесь владеют.
Через несколько минут вся ложа поднялась, пошли волны людей и цветов, Харви и Дрю направились к выходу. Он махал людям рукой, как политик на митинге, вокруг забегали служки ипподрома, расторопно предлагая свои услуги. Я не отрывал глаз от Дрю с охапкой цветов. Она двигалась в толпе очень осторожно, я подумал бы, что рядом с ней идет ребенок. Бинокля у меня не было и что там происходило точно, сказать я не мог, но впечатление было именно таким. Когда они исчезли у выхода, мы пошли вслед за ними, пробираясь через игроков, мимо кассовых будок. Выйдя на улицу, мы встали около сосисочной на другой стороне улицы и стали наблюдать за всей процессией. Харви уже ждала машина, ее даже пропустили через ворота на территорию ипподрома. Около машины Дрю привстала на цыпочки и попробовала оглядеть толпу вокруг, она искала меня, недоумевая, куда я подевался. Не хватало еще, чтобы она увидела меня. Харви подтолкнул ее к машине, залез внутрь вслед за ней. По телефону я предупредил его, что полицейские не обязательны, но двоих он все-таки привез, они стояли рядом, в касках, ремень под подбородок, с подвешенными пистолетами и дубинками – эти парни служили всего лишь декорацией, если, к примеру, подъезжал губернатор или еще какая шишка, но они были здоровенными парнями, наверно, честными и не коррумпированными. Да и что они смогли бы сделать? Освободить от транспорта дорогу? А ситуация тем временем стала двусмысленной, Ирвинг хмурился и его сдвинутые брови мне вовсе не нравились. Что если они поймут, что Дрю чего-то испугалась и пытается скрыться? Тогда мы с ней в опасности!
– Никак не пойму в чем дело! – сказал Ирвинг.
– Развлекаются, – ответил я, – Им делать-то нечего, вот они и придумывают друг другу сюрпризы время от времени.
Без спешки, но быстро, Микки и Ирвинг двинулись к своей машине, припаркованной на стоянке. Они настояли, чтобы я пошел с ними, и я не стал спорить. Когда мы залезли в «Паккард», там я обнаружил, шокированный, мистера Бермана. Его штучки-дрючки мне уже поднадоели. Я промолчал, он – тоже. Но я уже знал, что теперь все, что пойдет, будет идти под его руководством. Ирвинг произнес:
– Муж появился.
Микки выехал на улицу, быстро догнал процессию с Дрю и Харви и поехал за ними чуть позади. Машина Харви, к моему собственному изумлению, при выезде из города резко увеличила скорость и помчалась по шоссе. Они даже не заехали за ее вещами в отель.
Саратога с пригородами быстро закончилась. Мы ехали за ними десять или пятнадцать минут. Затем, взглянув в бок, я увидел, что мы приблизились к летному полю, маленькому аэродрому – виднелись аэропланы, ангары, летная вышка. Самолеты, с двойными крыльями, одинарными, стояли рядами, как машины. Харви завернул на поле, а мы проехали мимо и свернули чуть дальше на обочину. Микки заехал под деревья и остановился, нам открывался вид на аэродром, на близко стоящий ангар и начало взлетной полосы. Ветер трепал флажки на тонких антеннах вдоль этой полосы. Я ощутил себя таким же флажком, слабо трепыхающемся на ветру.
В машине стояла пугающая тишина, мотор гудел, Микки оставил его на холостых оборотах. Я нутром чувствовал, как мистер Берман подсчитывает что-то про себя. В это время машина Харви подъехала прямо к каком-то самолету, стоявшему в изготовье для взлета с открытой дверью для пассажиров. Кто-то изнутри помог им забраться внутрь, мы видели протянутые руки. И снова, Дрю обернулась недоуменно, но Харви быстро затолкнул ее внутрь. В руках у нее виднелись цветы.
– Выглядит все будто эта маленькая леди заранее решила удрать, – сказал мистер Берман, – Ты ничего не заметил?
– Конечно, заметил, – сказал я, – Еще за час до того, как Лулу сломал мне нос, я тоже все знал.
– Что она может думать?
– Она вовсе не выглядела испуганной, если вы это имеете в виду, – сказал я, – Так они, богатенькие, путешествуют. А по правде говоря, она что-то намекала мне на возможность отъезда.
– Так-так! Она тебе сказала, что уедет?
– Нет. Но я понял, что может собраться и куда-то рвануть.
– Очень интересно. – Он задумался. – Если ты прав, то картина меняется. Она говорила что-нибудь про Голландца? Сердилась на него?
– Нет.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю. Ей в принципе наплевать. И не только на него.
– Наплевать на что?
– Да на все. Она и машину бросила в отеле. Можем поехать и забрать ее, ей все равно. Она ничего не хочет, и ничего не боится. Никого не ревнует и никого не любит. Делает все что хочет, но чаще всего ей скучно. Тогда она пытается развлечься. Вот и все.
– Скучно?
Я кивнул.
Аббадабба прокашлялся.
– На будущее. Для всех, – сказал он, – То, что здесь было сказано – отныне забыто. Никто ничего не слышал. Теперь о муже. Как ты думаешь, он может доставить нам какую-нибудь неприятность?
– Он – полный тюфяк, – сказал я, – А между тем я пропустил седьмой забег и не успел поставить на верняк, который вы мне дали. Вот где был мой главный интерес!
Из ангара вышел механик, подошел к самолету, крутнул пропеллер двумя руками и отскочил, когда взревел двигатель. Затем он пролез под крыльями, вытащил «башмаки» из-под колес, и самолет начал движение. Красавец, белоснежный, с серебристыми крыльями. В начале полосы он приостановился на мгновенье, хлопнул элеронами, затем быстро набрал скорость и спустя минуту взлетел. Мы проводили взглядами его легкий полет в сильных потоках ветра. Вскоре, в вышине, он сделал плавный разворот, набрал еще высоты и полетел по направлению к солнцу, смотреть на него было больно из-за света. Я смотрел вслед за уменьшающимися чертами аэроплана и вскоре видел только точку. Затем самолет влетел в облако и исчез.
– Ничего, малыш, ты еще успеешь сделать свою ставку! – сказал мистер Берман.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава семнадцатая
Вернувшись, я обнаружил, что жизнь в провинции обострила мои чувства: нос чуял только запах горелого угля, глаза болели от непотребных видов, шум улиц лишь оглушал. Все вокруг выглядело грязным, старым, некрасивым: квартиры напоминали свалки, дома – огромные мусорные баки, мостовая – сплошной булыжник вместо изящества асфальта. Но самым большим изменением было изменение в голове: какой маленькой стала моя улица, какой сжатой, кривой, унылой она стала по сравнению с другими. Я шел по ней в смятом белом костюме, застегнутый наглухо, галстук приспущен, и думал, что когда-то появление перед мамой в таком вот костюме доставляло мне удовольствие, мне было приятно, что она могла оценить успехи сына, сумевшего за лето заработать на такой костюм, но вместо законной гордости чувствовал лишь вымотанность после долгой поездки. Стояла душная и жаркая нью-йоркская суббота, я был выжат. Тяжелый чемодан из настоящей кожи оттягивал руку. Прохожие смотрели на меня тем особым взглядом, которым они смотрят на чужаков – слишком я бросок в этой одежде для нашего квартала. Я возвращался домой, но стал абсолютным иностранцем, никто в восточном Бронксе не носил таких костюмов, ни у кого не было такого кожаного чемодана с двумя застежками. Обитатели домов моей малой родины смотрели на меня, дети прекращали играть на улице и оборачивались в мою сторону, взрослые забывали про свои разговоры и смолкали при моем приближении, а я шагал мимо них, в ушах – гул, в глазах – боль, будто воздух вокруг был пропитан ядовитым газом.
Но это было лишь присказкой. Основное началось непосредственно дома, в квартире. Когда я поднялся на свой этаж, то обнаружил, что, хотя дверь и закрыта, но замок в ней сломан – так началась целая серия изменений произошедших в мое отсутствие. Я толкнул дверь – она поддалась и моему взору открылась моя бывшая квартира: гнетущий низкий потолок, знакомый и все такой же идиотский вздутый линолеум на полу, обстановка, обшарпанная и скрипучая. За окном, на отступе пожарной лестницы – высохший цветок в горшке, из открытого шкафа выглядывают старые вещи, кухня практически вся черная от гари и копоти – видно мама занималась раздутием свечек в стаканах сверх меры. Кухонный стол был временно освобожден от стаканов и был покрыт завитушками и кляксами топленого воска. На воске виднелись точки, я подумал, что передо мной – модель планетария с уменьшенной копией звездного неба. Никаких видимых знаков присутствия моей мамы не было, хотя ощущалось, что она все еще живет здесь. Кувшин с ее заколками стоял на знакомом месте, ее молодых лет фото с изрезанным бритвой лицом стоящего рядом мужчины – моего отца – тоже. Висели также ее некоторые вещи. На шкафу лежала шляпа, которую я прислал ей из Онондаги. Она была нераспакованной, в той же коробке, даже ценник из магазина не оторван.
В холодильном ящике было несколько яиц, половина буханки серого хлеба, завернутого в бумагу и бутылка молока, неполная.
Я включил свет, сел на пол в этом царстве одинокой женщины и ее блудного сына и достал из карманов скомканные бумажки, имеющие разные ценности, но все одного и того же цвета – светло-зеленого. Я распрямил их, разгладил и разложил по номинациям, пятерку – к пятерке, десятку – к десятке, сотню – к сотне. Затем сложил их все в стопку, подровняв края ударами ладони: я приехал из летнего полу-отпуска с шестью сотнями и пятьюдесятью долларами, остатками Саратогского богатства, которые мистер Берман не взял обратно у меня, а оставил мне как зарплату. Сумма была огромной, но все же, увы, недостаточной, чтобы оплатить все счета, предъявляемые этим высоким, святым в своей простоте, образом жизни, этой чистой верой в порядочность и идеалы, а также купанием в ванне, которая находится на кухне. Я сложил деньги в сумку, сумку засунул в сортир. Там я нашел старые свои штиблеты, стертые до дыр, полосатые трусы и штаны, с дырками на коленках. Я одел все это и почувствовал себя увереннее и лучше. Сидя на окне у пожарной лестницы, я закурил и начал вспоминать – а кто же я есть на самом деле? Чей сын? Краснокирпичный дом приюта напротив сначала отвлек меня от этих мыслей, а затем привлек мое полное внимание. Я засунул сигарету в угол рта, вылез наружу, спустился по лестнице вниз, повисел на последней перекладине и спрыгнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44