Он мечтал не только о золотистых пшеничных нивах, радующих глаз, но о таких, которые дадут ему уже не тридцать, а пятьдесят центнеров зерна с гектара, — ведь он знал теперь, что это возможно.
Он узнал, что овес дает богатый урожай при фосфорных и калийных удобрениях, обеспечивающих твердость соломины и большую урожайность на почвах, содержащих в себе достаточно азота. И когда он в последний год севооборота сеял овес, потому что овес неприхотлив и его многочисленные корни жадно впитывают удобрения, оставшиеся в почве, он перед посевом подготовлял почву, не колеблясь вносил в нее по пятьсот килограммов суперфосфата и сто килограммов хлористого калия на гектар. Получив не очень сильные всходы, он к внесенным удобрениям с большим успехом добавил (в марте — апреле) по сто килограммов аммиачной селитры на гектар; посеял он вовремя — ранней весной, а вспахал поздней осенью, притом глубокой вспашкой, прикатал пашню катком, как только поднялись всходы, пробороновал, как полагалось, и, борясь с сорняком, именуемым полевой горчицей, обработал почву веществами, убивающими это растение; люди восхищались его нивой, дивились, как она ему удалась, а когда он сжал овес, то получил почти сорок центнеров прекрасного тяжелого зерна — пятьдесят килограммов в гектолитре, а кроме того, больше пятидесяти центнеров соломы с гектара.
Такого рода опыты убедили его в необходимости знаний, а главное, в том, что он ничего не знал до сих пор. Альсид сравнил собранный им урожай с весьма посредственным урожаем на полях Женетов и с некоторым презрением, а главное, с большим самодовольством пожал плечами: вон как эти люди ошибаются и портят дело.
С тех пор он все учился и учился. Он искал наилучшие способы поднять урожайность. Поскольку он был малограмотным, для него не представлялось никакой возможности поступить в Сельскохозяйственный институт в Гриньоне, в Ренне или в Монпелье, или в Национальный институт, о котором сообщалось по радио, — представлявший собою своего рода политехническое училище или Нормальную школу в области сельского хозяйства; не мог он даже поучиться зимой на какой-нибудь «учебной ферме» — на это у него не было времени. Пришлось ограничиться тем, что было доступно, — читать, узнавать, самоучкой приобретать знания, полезные ему, так как даже на основе своих скромных опытов он понял ценность знаний. Но главное, все это породило в Альсиде совсем новый дух, — вот что было важно.
Альбер, хозяйствуя в «Белом бугре», оставался таким же, каким был со дня своего рождения и каким был до него Фирмен Женет, его отец. В первое время после войны, поглощенный неотложными работами, он еще мог думать, что вовсе не нужно прилагать какие-то особые усилия, а просто делать по-прежнему то, что когда-то так хорошо ему удавалось. Он позабыл, что своей удачей и возможностью купить столько земли, он был обязан исключительным обстоятельствам, которые не так-то скоро могли бы повториться, он не предугадывал, что положение дел, несмотря на весь его оптимизм, вскоре вновь станет нелегким, что наступала новая социальная эра, когда общие производственные расходы, в особенности если землевладелец уже привык вести хозяйство руками батраков, работников и поденщиков, с каждым днем все будут возрастать. Женетам при их большом земельном владении необходимо было изменить методы земледелия. Только эволюция, чтобы не сказать, революция, в этой области дала бы им возможность справиться с трудностями, увеличивавшимися день ото дня, из месяца в месяц, из года в год, как скапливаются тучи на горизонте. Но Альбер смотрел и не видел туч — словно ослеп; он, несомненно, и не хотел их видеть. А стоило ему открыть глаза, и он был бы спасен.
В Энкорме подрастали дети. Гюстав стал крепышом, помогал отцу, и не только помогал — слушался его советов. Закончив школу, он поработал некоторое время на ферме, а теперь покидал ее — родители решили отправить его в город учиться. Женеты говорили, что это безумие, да еще разорительное безумие; нет, вовсе не нужно учиться хозяйничать по книгам, чтобы извлечь из своей земли все, что она может дать. Но отец и сын упрямо стояли на своем, да и Люсьенна держалась их мнения: Альсид уговорил ее, это оказалось нетрудным, ведь она воспитывалась в Шартре, ей льстило, что сын будет учиться; кругозор у нее был шире, чем у бывших обитателей «Края света». В «Белом бугре» смеялись над Альсидом и Люсьенной, над их претензиями. Так как соседи по-прежнему не разговаривали друг с другом, насмешки Женетов не имели последствий, но Альбер и Адель потирали от удовольствия руки, думая о том, что при таком мотовстве у Альсида не хватит денег на покупку новых участков земли; Женеты останутся богатыми, а вот Альсид всю жизнь будет скромным землеробом.
Однажды, когда Альбер прохаживался по меже, отделявшей его поля от полей Альсида, он заметил Люсьенну. Он давно не видел ее, во всяком случае, не видел так близко, и тут словно электрическая искра ударила его. Люсьенна немного пополнела, но сохранила прежнюю грацию, только больше расцвела, и все такие же были у нее светлые глаза, которые в эту минуту она подняла на Альбера, глаза, которые так часто волновали его, когда она жила на «Краю света» и муж ее батрачил у Женетов. Около Люсьенны прыгал ее младший сынишка, такой же хорошенький, как и старший. У Альбера защемило сердце при мысли, что у него никогда не будет ни такой жены, ни ребенка. Он вспомнил маленького Гюстава, и слезы, нелепые, неожиданные слезы, навернулись ему на глаза. Люсьенна уже выходила на проселочную дорогу, и Альбер не мог сдержать себя.
— Люсьенна, — позвал он немного сдавленным голосом. — Люсьенна, ты не находишь, что это глупо: жить по соседству и не разговаривать друг с другом?
— Я всегда так думала, — ответила она, — но ведь вы сами этого пожелали.
— Ты же знаешь, что произошло: твой муж мне ножку подставил.
— В чем? Раньше вас землю купил? Расторопным оказался? А вы не поступили бы так? Нет?
— Может, и поступил бы. Но только уж не со своим хозяином.
— Вы тогда уже не были его хозяином. Да ведь и надо же ему пробивать себе дорогу. Вы с ним в то время, как бы это сказать, были на равной ноге, и кто оказался похитрее, тот верх одержал. Вы на это рассердились. Ну, что ж мы можем сделать?
— Твой муж рад был мне свинью подложить, он никогда меня не любил.
— Может, и так. Но служил он вам старательно.
— Признаю это. Мне жаловаться на него не приходилось, он всегда работал усердно.
— А разве он не имел права поработать на себя самого, на меня…
— Если б ты не была целиком и полностью на его стороне, я бы мог…
Он пристально смотрел на нее, и взгляд его говорил очень много.
— Он мне муж, — отрезала Люсьенна.
— Но все ж таки, когда ты была с Обуаном…
— Обуан умер, — сказала она. — Одни умирают, но другие-то живут. Каков бы ни был Альсид, я в нем не обманулась.
— И он в тебе, конечно.
— Правильно вы сказали, — ответила Люсьенна.
Наступило долгое молчание. Потом Альбер смиренно спросил:
— Как Гюстав поживает?
— Очень хорошо. Крепыш такой! Учится хорошо. Готовится поступить в сельскохозяйственное училище.
— Ты, конечно, догадываешься, какого я мнения на этот счет.
— Это ваше дело. Мы думаем иначе.
— Земля — это земля, и больше ничего. Зачем учиться по книжкам всяким премудростям о временах года? Сами научаемся.
— Да ведь не только времена года.
— А что еще?
— Все остальное: севообороты, семена, удобрения, всякие цифры, законы…
— Да на кой Гюставу все это знать?
— Тверже будет стоять на ногах.
— Выдумали тоже барина из него сделать.
— Вы так говорите, потому что он сын Альсида и вам досадно.
— Нет, — возразил он, — я по сути дела говорю.
— Да как это можно! Такие устарелые взгляды.
— А твой Альсид очень уж много о себе воображает.
— Погодите, он кем захочет, тем и будет… а если не он сам, так сын достигнет.
— Для этого не нужно сто училищ проходить!
Говоря это, он явно думал о себе самом. Люсьенна с твердостью возразила:
— Может, и надо. Нельзя же отсталыми быть.
— Это кто тебе сказал? Альсид?
— А кто же еще, по-вашему?
— Люсьенна, — после краткой паузы заговорил Альбер, — тебе не кажется, что мы напрасно вот так цапаемся?
— Не я начала… — ответила она.
— Верно, я сам виноват, — согласился Альбер. — Каждый имеет право жить как хочет. Будь у меня дети, я, может быть, поступил бы так же, как вы, хоть это и безрассудно.
— Ну, что ж, в конце концов, — сказала она раздумчиво, словно приняла какое-то решение.
— Мы узнали друг друга в трудные дни. Жили вместе. Работали. Старались все делать как можно лучше. Альсид нехорошо со мной поступил, я обиделся. Но ведь не может же так тянуться без конца… Как же это — жить рядом и в молчанку играть.
Он говорил все это с горестным выражением, а она смотрела на него и видела перед собой человека, которого еще не так давно знала молодым, — он не был ей тогда противен, она даже относилась к нему благосклонно за его безотчетное преклонение перед ней, лестное для всякой женщины, и, возможно, ответила бы на его чувство, если б к этому времени, после опыта с Обуаном, не остепенилась и окончательно не решила прожить свою жизнь с Альсидом, имевшим на нее огромное влияние. А теперь Альбер состарился, — можно сказать, состарился прежде времени, тогда как сама Люсьенна, хоть она была, конечно, и моложе его, но все же стала женщиной зрелых лет, чувствовала себя по-прежнему молодой, несмотря на свой нелегкий труд, на крестьянскую работу по четырнадцать часов в день; да, перед ней стоял человек пожилой — ему уже явно было за пятьдесят лет, человек отяжелевший от изобильной пищи, которую он мог теперь себе позволить, одетый так же, как и прежде, а не так, как Альсид, носивший современную и удобную одежду. На мгновение легкая улыбка тронула ее губы, когда она подумала, какая разница между обиходом Женетов и их соседей: Альсид носит джинсы, а на Альбере старый, потрепанный костюм; сама Люсьенна, собирая упавшие колосья, ходит по жнивью в шортах, а как бы выглядела Адель, если б тоже осмелилась носить летом коротенькие брючки, открывающие голые икры?
— Знаете, — сказала она, — я всегда чувствовала к вам дружбу.
Люсьенна сказала это ласково, потому что действительно так думала, а кроме того, ей было в эту минуту жаль Альбера, но она не придавала своим словам особого значения. Однако в сердце Альбера они отозвались глубоко, он был просто ошеломлен. Он схватил ее руку, крепко сжал, долго тряс:
— Правда? Правда, Люсьенна?
— Ну, конечно. — И добавила: — Зачем мне неправду говорить?
— Ах, как мне это приятно слышать!.. Тепло стало на душе…
Так он, значит, не переставал о ней думать, хотя они были в ссоре и прошло уже столько времени. Люсьенну это тронуло, но тут же ей пришла мысль: «Ты, стало быть, по-прежнему в моей власти, дурачок?»
— Уж обязательно надо нам разговаривать, — повторил он.
— А мы что с вами сейчас делаем? Кажется, разговариваем, — ответила она и засмеялась.
Она знала, что Альберу нравился ее смех, и теперь инстинктивно обласкала его этим звонким смехом.
— А если Альсид узнает?
— Я ему расскажу.
— Он, пожалуй, не позволит.
— Я с ним потолкую. Мы никогда ничего не имели против вас. Но вы нехорошо говорите про Альсида, да и ваша Адель тоже.
— Ну, Адель… Как я скажу, так она и сделает. А ведь прежде-то она тебя любила.
— Что было, то прошло.
— У меня-то не прошло, ты же видишь.
— Верно, — сказала Люсьенна, — совершенно верно! Если была дружба, так она и после размолвки вернется. Как о ней забыть? Для этого уж сущим чертом надо быть.
— Ах ты, ласковая, как хорошо ты говоришь!
Сынишка Люсьенны, игравший в стороне, подбежал к матери, — ему уже надоело бегать, бросать комки земли и камешки. Очевидно, он хотел прервать бесконечный разговор взрослых.
— Мама, — протянул он. — Ужинать пора.
— Да, — согласилась мать. — Сейчас пойдем, Адриан. Этому молодцу всегда до смерти есть хочется.
— Видно, мальчик крепенький! — сказал Альбер.
— Он настоящий обжора! Раз захотел кушать — дай! Но надо сказать, он мамин помощник. Верно, мой маленький?
Уцепившись за юбку Люсьенны, мальчик внимательно смотрел на чужого. Альбер потрепал его по щеке. Это была мальчишеская, твердая щечка, но еще нежная, покрытая пушком. У Альбера сжалось сердце.
— Счастливая ты, Люсьенна! Какие у тебя дети красавцы!
Она ничего не ответила. Как и все в округе, она знала, чем Альбер упрочил свой брак с Жильбертой, как он обеспечил себе возможность купить «Белый бугор», на какие жертвы пошел ради этого.
— Приятно будет время от времени повидать тебя, — сказал Альбер, словно догадываясь, о чем она думает. — Честь по чести, — добавил он стыдливо и простодушно, будто хотел подчеркнуть, что ни ей, ни Альсиду не надо чего-нибудь опасаться.
— Согласна! — ответила Люсьенна и опять засмеялась, но в ее смехе не было ничего обидного, — она постаралась, чтобы в переливах его звучали веселость и дружелюбие.
Она взяла сына за ручку и пошла по дороге. Альбер смотрел ей вслед. Люсьенна была олицетворением всех радостей, которых у него не было и никогда не будет, и у него стало тяжело на сердце. Право, для него, казалось, все было кончено, и он уже отжил свой век. Он видел на дороге удалявшуюся детскую фигурку и фигуру женщины, видел, как Люсьенна идет, слегка покачивая боками, не такая легкая, как прежде, но все еще стройная, крепкая… У него возникла смутная мысль, вернее, чувство, что эта встреча ничего не дала: хоть они и поговорили друг с другом, но решительно все разделяло их, между ними зияла пропасть, — пропасть между тем, что было живым, и тем, что живым уже не было. Вдалеке над равниной поднимались столбы серого дыма ноябрьских костров, красного пламени не было видно, заметен был только дым цвета пепла, дым, расплывавшийся в небе цвета дыма и пепла. Альбер повернулся и пошел к «Белому бугру». Во дворе фермы Адель переговаривалась с кем-то. Какой у нее был крикливый, пронзительный голос! На крыльце стояла Жильберта, она показалась ему чужой старой женщиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37