Но она сразу отогнала воспоминания: теперь уж не об этом речь. Подойдя к окну дома, где все было темно, она не поцарапала ногтем по стеклу, как прежде, а постучалась. Послышался голос:
— Кто там?
— Это я, — ответила она. — Это я — Адель.
Обуан тотчас же отпер дверь. Он еще не разделся. Сидел перед высоким черным от сажи и дыма очагом, где тлели угли. Когда Адель вошла, он подбросил в топку немного хворосту, пододвинул для гостьи стул и снова сел в свое кресло. В очаге вспыхнуло высокое пламя, и при свете его Адель поглядела на Обуана.
Он сидел безмолвный, встревоженный, не поворачивая головы в ее сторону, не спрашивая, зачем она пришла, думая только о себе и о том, что его мучило.
— У тебя неприятности? — спросила она наконец.
— Нет.
— Люсьенна мне говорила.
— Она ничего не знает.
— Нет, знает. Как ни скрывай, знает. Раз у тебя неприятности, я и пришла.
— Хорошо сделала, — сказал он.
— Ну вот, видишь!..
— Однако ж я старался, чтобы Люсьенна ничего не знала.
— Женщины — народ догадливый, — улыбаясь, заметила Адель.
Обуан посмотрел на нее. Подумать только, он жил с такой некрасивой толстой бабой, с такой старухой! Как это он не замечал ничего? Да просто он еще не знал Люсьенны, а стало быть, не знал, что такое женщина, — ведь только Люсьенна настоящая женщина. Теперь он не мог бы сойтись с Адель. Уж не за этим ли она пришла? Нет, успокаивал он себя, во всех ее словах сквозит лишь дружеское расположение; у женщины всегда сохраняется к бывшему ее любовнику что-то вроде материнского чувства, если она вовремя убедилась, что насчет другого все между ними кончено, и она может смотреть на него как на ребенка, на «маленького мальчика». А в тот вечер Обуану так нужна была добрая материнская ласка. Неприятностей не оберешься, вот Адель и пришла посочувствовать. Кому же в конце концов довериться, если не ей?.. Нет у него близких, да никому бы он и не открылся, тем более Люсьенне.
— Что у тебя не ладится-то?
— Да, так, ничего особенного, — ответил он. — Только вот в карты не везет за последнее время.
— А раньше ведь ты все выигрывал.
— Да. Но сейчас пошла плохая полоса. У картежников всегда так. То, бывало, Буано не везло, — целых три месяца, а теперь на меня повернуло: я ему задолжал.
— Много?
— Много! Я все хотел отыграться, понимаешь!
— Погоди, через день-другой твой черед придет…
— Я на это рассчитываю. Ну, а пока что…
— А пока что — платить надо? Да? — спросила Адель. И умолкла, как будто размышляла о чем-то. — В Товариществе попроси, — сказала она.
— Сейчас ничего не могу там просить. Они уже дали мне ссуду под урожай, а теперь требуют гарантий?
— Что ж, понятно. Продать тебе нечего?
— Ну вот еще! Не хочу я продавать. Один раз я уже продал Альсиду участок земли — два гектара. И зарекся. Больше не буду.
— Даже если жена Альсида тебя попросит?
— Даже и в этом случае, — решительным тоном ответил Обуан. — Она — это одно, а он — другое.
Обуан верил своему утверждению. Что ж, тем лучше. Адель же полагала, что он глубоко заблуждается. Но сейчас не о том шла речь.
— Как же ты теперь будешь?
— Не знаю, — ответил Обуан.
— Из-за этого ты и мучаешься?
— Еще бы!
— Должен же быть какой-то выход.
— Разумеется, но я не вижу выхода. А карточный долг — это долг чести.
— Ты не можешь попросить Буано, чтобы он подождал?
— Не могу. Так не делают. Если я не заплачу, мне лучше и на глаза не показываться этим ребятам.
— Значит, надо заплатить, — сказала Адель.
— А как?
— Надо найти деньги.
— Где?
— Какой-нибудь способ найдется.
— Не вижу — какой.
— Так ты говоришь — серьезный долг?
— Больше ста тысяч.
— Ох ты! Но ведь это по меньшей мере десять гектаров хорошей пахотной земли!
— Да. Но ведь я тебе сказал…
— Ладно, ладно… понимаю… Значит, надо найти эту сумму, ничего не продавая…
— Заметь, я могу дать только закладную на свою недвижимость.
— Сто тысяч! — воскликнула она, почесывая себе темя, — оно всегда у нее зудело, так как все не хватало времени вымыть голову, а в волосы набивалась и пыль и земля.
— Сто десять тысяч! — поправил ее Обуан.
— Хорошо, — сказала она. — Я тебя выручу.
— Ты?
— Да, я.
— Выручишь? Ты можешь меня выручить, Адель?
— Я же тебе сказала.
— У вас на «Краю света» есть сто тысяч?
— И даже больше. Мы скопили и еще копим.
— Хорошо. А если вам самим понадобится?
— Ну, когда там еще понадобится. Ты до тех пор отдашь.
— Разумеется, отдам.
Обуан уже представлял себе, как он играет с Буано, с другими партнерами и отыгрывает у них свои деньги.
— Вот видишь. Тебе когда надо платить?
— Завтра, — смущенно ответил Обуан.
— Ладно. Знаешь, что мы сделаем?
— Нет.
— Пойдем сейчас вместе. Ты меня проводишь до дому. Я войду, возьму деньги и принесу тебе.
— Вы держите деньги дома?
— Да, в бумажнике.
— Скажи пожалуйста! — воскликнул он, развеселившись. — Так ты стала богачкой, Адель?
— Не забывай, что нас трое — с матерью, да еще Фернан вернулся. Но если нам кое-что удалось отложить, так мы отчасти обязаны этим тебе, Мишель, ты ведь помогал мне во время войны.
— Пустяки! Я делал, что мог.
— Я этого не забыла… Да и другое тоже, — добавила она с некоторой грустью.
— И я не забыл, — сказал он из любезности. — В любви ты понимаешь толк, Адель!
— Меньше, чем Люсьенна.
— По-другому, — ответил он.
— Ну что ж, пойдем, — сказала Адель.
Он уже поднялся с кресла, но вдруг Адель застыла на месте.
— Я вот что вспомнила, — сказала она, — ведь бумажник-то у Альбера хранится. Сто десять тысяч он завсяко просто не выпустит.
— Вот видишь! — разочарованно воскликнул Обуан.
— Да я хочу сказать, что надо ему бумагу выдать.
— Ну, за этим дело не станет! — ответил Обуан, воспрянув духом.
— Да мне-то никаких бумаг не надо, это ему.
Мишель уже направился к старому секретеру, в котором покойный отец держал свои бумаги. Порывшись там, он достал листок бумаги в клетку, пузырек с черными чернилами, какие можно найти в деревенских лавочках, и красную ручку с «унтер-офицерским», слегка заржавленным пером — им не часто пользовались.
— Я напишу сейчас расписку, — сказал он.
— То есть… Расписка само собой. Но Альбер потребует гарантии. Наш Альбер не очень-то покладистый парень, надо его приманить чем-нибудь.
— Чем?
— Да уж не знаю, право. Ты ничего не придумаешь?
— Можно было бы…
— Что можно было бы?
Адель предоставила ему ломать голову, ждала, чтобы он сам предложил то, чего она хотела.
— Мне нужны эти деньги, — сказал он. — Тогда я выпутаюсь.
— Понятно, тебе нужны деньги, — поддакивала Адель. — Надо, чтобы Альбер дал их тебе.
— Подо что же он мог бы ссудить меня деньгами?
— Но ты же знаешь, кроме земли, у тебя нет ничего.
— Знаю, но ведь я тебе сказал…
— Слушай, он же не потребует, чтобы ты продал ему землю, а только… ну как это говорится… дал бы закладную…
— Да, да… в такой форме…
Он уже начал было писать, она его остановила:
— Ты, к примеру, так напиши: «Получил от Альбера Женета взаимообразно сто десять тысяч франков, которые и уплачу ему… ну, скажем, через полгода. Это тебе подходит — полгода? За это время ты сумеешь выкарабкаться, а если даже и не удастся, так мы договоримся с тобой. Подходит? Ну и пиши — „через полгода“, и добавь: „В гарантию уплаты отдаю ему в заклад сорок сетье своей земли…“
— Ого! — буркнул Обуан. — Сорок сетье? Это много за такую сумму.
— Речь-то идет не о деньгах, а о гарантии. Пусть Альбер не беспокоится, не опасается. Понимаешь? А то он и не согласится.
— Но все-таки! — упирался Мишель.
— Тебе нужны деньги или не нужны?
— Да ведь сорок сетье — это больше двадцати гектаров!
— А стоят они немного больше ста тысяч. Если я сказала сорок сетье, так только потому, что как раз за нашей землей, почти что рядом (только полоска Альсида там вклинилась), у тебя есть поле в сорок сетье. Альберу это понравится. Он и соблазнится. А тебе-то что беспокоиться, раз ты отдашь ему эти деньги?
— Ну что ж в конце концов, — согласился Обуан. — Значит, как ты говорила?
Адель продиктовала ему то, что она замыслила. Составляя закладную, Обуан думал, что полгода — долгий срок, вполне достаточный, чтобы обернуться, и если ему за шесть месяцев не улыбнется удача, так это уж будет просто дьявольское невезение. Деньги ему сейчас нужны до зарезу, иначе завтра, встретившись с Буано, он окажется лгуном и мошенником, а достать деньги он может только под эту закладную. Перо царапало, чуть не каждое слово приходилось подправлять; Адель нервничала и успокоилась только после того, как Обуан поставил свою подпись. Она хотела взять у него бумагу.
— Нет, — возразил Мишель. — Ты уж не обижайся, пожалуйста, но я дам ее в обмен на деньги. Не потому что я тебе не доверяю, но ведь и твой брат хозяин.
— Правильно, — сказала она. — Я просто хотела показать ему бумагу, ведь лучше всего мне сначала поговорить с ним, а ты чтоб не показывался…
— Вы с ним поговорите, и, когда все обсудите, ты вынесешь мне деньги. Ты видела бумагу, я тебе ее отдам взамен денег. Брат твой поверит тебе, я думаю?
Адель замялась. Такая форма сделки ей не нравилась, казалась рискованной.
— Да ведь он знает, что между нами было… он может подумать, будто я вздумала тебе угодить за его счет, ему в убыток. Ну, как хочешь, — сказала она, видя, что не удается убедить его. — Я попробую, а только у нас в Босе люди упрямые, ты же знаешь.
— Да ведь и я в Босе родился, — ответил Мишель.
Они вышли во двор. Обуан запер за собой дверь. Не обменявшись ни словом, они двинулись по дороге, залитой лунным светом, и быстро дошли до фермы Женетов.
— Подожди меня тут, — шепнула Адель.
Оставив Мишеля во дворе, она вошла в дом.
— Альбер!.. Альбер!.. — позвала она, встряхивая за плечо брата, спавшего на своей постели в большой комнате… — Альбер, я его поймала!
— Что такое? — бормотал он, протирая глаза.
— Он во дворе… С закладной на сорок сетье земли… мы ему даем в долг сто десять тысяч франков под эту закладную… на полгода…
— Погоди! Сто десять тысяч? Все, что у нас есть!
— Через полгода земля-то будет наша!
— Это еще неизвестно.
— Все известно. Ему нечем будет заплатить. Во всяком случае, никакого риска.
— Ты уверена?
— Ах, оставь! — с досадой воскликнула она. — Оставь! Сколько труда я положила, чтобы добиться этого.
Она почти что вырвала у него из рук кредитки, когда Альбер вынул их из бумажника и пересчитал.
— Дай сюда, — крикнула, она. — И не вылезай из дому.
Во дворе она подошла к Мишелю.
— Готово дело! — сообщила она.
— Быстро ты! Он, что, сразу согласился?
— На, считай, — сказала она, не отвечая на вопрос.
Обуан принялся пересчитывать при свете луны пачку кредиток, и Адель казалось, что он никогда не кончит.
— Да будет тебе, все правильно, — нетерпеливо сказала она.
— Погоди! Восемьдесят восемь… восемьдесят девять… девяносто.
— Давай закладную.
— Сто одна… сто две… сто три… сто десять… Правильно, — сказал он. — Вот расписка.
Мишель протянул бумагу, но все не отдавал ее.
— А мы о процентах-то позабыли, — сказал он.
— Ну, дашь сколько захочешь… Три процента подойдет тебе?
— Надо было бы указать…
— Да не нужно это. Лишнее. Деньги у тебя найдутся… да ведь и дали-то тебе по дружбе, ты же хорошо знаешь.
— А лучше было бы по-другому, — сказал он, отдав наконец закладную, не думая о том, какое значение могли иметь для Адель эти слова, в которые он, однако, и не вкладывал двойного смысла.
Адель сжала в кулаке закладную и, засунув ее в карман, сжала в руке так крепко, как будто у нее вот-вот отнимут бумагу, — ей все еще не верилось, что она действительно получила драгоценный документ.
— Спасибо, Адель, — сказал Обуан.
— Не за что, — ответила она.
Глава VI
Крестьянское упорство — это не пустые слова. Оно сказывалось не только в стремлении достигнуть своей личной, узкой цели, как это было у Адель, Альбера, Альсида, — цели, к которой они шли неуклонно — не так, как Мишель Обуан, избалованный легкой жизнью и преуспеянием его семьи, или Люсьенна, у которой ее мнимый взлет произошел так быстро, что она не могла сохранить хладнокровие. Это упорство направлено было и на другую цель — можно сказать, «общую», объединявшую всех крестьян Франции, хотя они это и не сознавали и не сговаривались между собой, — цель, к которой они шли в силу традиции и мудрости, передававшейся от отцов к сыновьям, — они стремились восстановить разрушенное, а затем и преуспеть всему крестьянству в целом, — ведь война оказалась, как это ни парадоксально, не только разрушительной, но и прибыльной для деревни.
Во Франции нет единого крестьянина, а есть крестьяне; в Перше, в Боcе или в Бри широко развита культура зерновых, и крестьянин этих краев зачастую нисколько не походит на бретонца, который разводит лошадей, и на садоводов Воклюза, так же как и нет типического земледельца. Однако люди, которые в нашей стране живут землей, в любой отрасли сельского хозяйства отличаются неким единством в своем поведении, в своих реакциях на внешние воздействия, и эволюция их одинакова — в рамках определенных норм и эпохи. В тысяча девятьсот четырнадцатом году крестьянина любой местности Франции отличало смирение, а в тысяча девятьсот двадцатом году эта черта у него уже отсутствовала. Иногда он бывал недоволен своим положением, иногда богател, но он уже не был пассивным.
Замечательно, что этот класс (ведь речь здесь идет именно о классе), имущественные интересы которого так пострадали (нельзя обойти молчанием опустошенные войною области), больше всех проливший своей крови в сражениях (семьсот тысяч убитых, пятьсот тысяч инвалидов), потерявший лучших своих работников, потому что война отняла у него так много молодых и трудоспособных людей, сразу же взялся за работу и очень быстро, несмотря на кровопускания, которым его подвергли, сумел восстановить свое положение. Конечно, тут сыграли роль пособия, которые выплачивали семье мобилизованного, пока он был на фронте: это были деньги неожиданные, необычные, и зачастую их частично откладывали, — так плохо еще в деревнях знали, на что их можно истратить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37