Смеялся он не то чтобы неловко, а как будто неумело, странно и трогательно. Они снова выпили. Он долго рылся в карманах пиджака, висящего на стуле, достал оттуда бумажник, выудил визитную карточку и отдал мне. Доктор Бурмистров. В бумажнике оказались и фотографии: пухлявая девочка со смешной челкой («Это Аська», – сказал Егор) и сам Егор с длинноногим мальчиком – оба в белых рубашках, в галстуках и в очках. Мой племянник по виду был абсолютным заучкой.
Они еще долго пили коньяк, заказали второй графинчик, а мне – мороженое. Отец рассказывал, как Николай Иванович помогал искать Егора, не нашел, нашел телефон бывшей жены, как бывшая жена отказалась Егора искать, как нашли его почти чудом… Мой брат приезжал в Москву всего на неделю, по делам. Отец много курил, к пяти оба оказались изрядно пьяны, и уши у них одинаково покраснели.
– Жаль, что я не взял с собой Сережку, – посетовал Егор. – Надо было. Я улетаю завтра. Жаль.
А вечером мы с отцом и Николаем Ивановичем смотрели старое смешное кино про Фросю Бурлакову. Такая трогательная история про деревенскую нескладеху, приехавшую поступать в артистки. Мы смеялись. А потом там была песня – там много было песен, Фрося все время пела, – и была одна, самая прекрасная, которую я слышала когда-нибудь: «Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной…» «Это ведь она сама поет, – сказал отец про актрису. – Голос какой сильный, да?.. И песня хорошая…» – «Да», – согласилась я. Я плакала. Под такие песни плачется легко.
Через шесть лет я все-таки закончила университет, получила хорошую специальность, нашла хорошую работу. С Егором мы виделись несколько раз – однажды он приезжал к нам, в остальные разы мы встречались в Москве.
Через семь лет умер отец. Умирал тяжело и долго, я намучилась с ним. Все это было очень страшно, очень. У меня была семья – бабушка, тетка, дед, – но когда после похорон Егор предложил уехать с ним, я согласилась не раздумывая.
Он мало был похож на отца, он не мог мне его заменить, он просто был моим братом, но в этот момент мне был нужен именно он, и никто другой.
Ему предстояло полгода проработать в России. Он подумывал перевезти в Москву семью, планов было много. Я прожила у него месяц и вернулась обратно.
Не знаю, почему так вышло. Дело было совсем не в Егоре. И даже не в том, что я оказалась в чужом городе. Меня одолела болезнь, над жертвами которой я так потешалась раньше.
Я привыкла думать, что она поражает только бездельников и дураков, тех, кому некуда приложить свои силы. Мне было куда себя приложить, я обожала свою работу, отнимавшую все силы и чувства, превращавшую меня в помесь ломовой лошади и конька-горбунка, с дымом из ноздрей и пылью из-под копыт. Я жила сломя голову, я любила каждую секунду своей жизни – и вдруг все кончилось разом.
Возможно, причиной тому стала смерть отца. Вся боль, которую я старалась не чувствовать, все печали, от которых я отмахивалась как от докучливых мух, вся усталость – все это, не замечаемое раньше, вдруг материализовалось внутри меня, стало физически ощутимым. И этот ком рос, становясь непосильным.
И вот тогда-то была эта девочка со скрипкой в подземном переходе и ее песня без слов. И тогда я впервые и с ужасом ощутила сосущую, всепоглощающую, звериную тоску, такую тоску, что впору было упасть на бетонный пол и завыть, потому что ничего страшней этого чувства нельзя было придумать. Не то чтобы я хотела умереть, нет. Но и жить мне не хотелось.
Оказывается, может быть безразлично, как долго еще я буду шагать по этому переходу, по улице, по земле, сколько раз еще подниму вот так руку, поправляя волосы, оглянусь, вздохну. Совершенно бессмысленным показалось ожидание «завтра» и «потом», никчемным и глупым все, что было до этого, безнадежным – все, что ждало впереди.
Моя мать умерла в двадцать пять, отец – в шестьдесят девять, а разницы не было никакой – результатом обеих жизней, короткой и долгой, оказалась я, неприкаянная, растерянная, бестолковая, одна из миллиардов таких же растерянных и неприкаянных, одна из миллиардов не нужных друг другу людей.
Что ни делай, как ни живи – результат один, и разницы в том, как ты придешь к нему, нет. Никто не заметит твоей жизни, и тебе самому в какой-то момент станет абсолютно безразлично все, что еще вчера волновало, пугало и радовало. Мне показалось, что все, кто шел в этот миг мимо меня, рядом со мной, понимали это, и думали только об этом, и лишь старательно делали вид, что есть в их жизни смысл и цель, что они живут для чего-то, а не просто так, что им все это ужасно интересно…
И когда я поняла это, ком страха и боли во мне начал таять и проливаться слезами, и вылился вовсе, когда я вышла из перехода, так же, как все, делая вид, что все это очень важно и нужно, стараясь не думать о том, что будет и что теперь делать со страшной догадкой.
Был выходной день. Егор работал дома.
– Егор, послушай… Тебе интересно жить?
Он повернулся ко мне, посмотрел внимательно.
– Да.
Вот так просто. Без вопросов и раздумий. О, мой мудрый брат!
– Почему?
Он пожал плечами.
– Много причин. Я делаю то, что до меня никто не делал. Мою работу ждут, он нее многое зависит. Это интересно. У меня растут дети. Они меняются, становятся самостоятельными людьми. Это тоже интересно. Все вокруг меняется. Это очень интересно наблюдать, а менять что-то самому – еще интересней. Продолжать?
На все, на все у него есть ответы! Я не верила ни единому слову.
– Егор, а ведь все это кончится. И когда кончится, будет абсолютно все равно, как все это было. И никто не вспомнит, что ты жил и что-то делал, и спустя несколько поколений о тебе забудут даже твои потомки, и все мы, в конце концов, только делаем вид, что живем, а на самом деле – боимся; делаем вид, что нам что-то интересно, – а на самом деле мы равнодушные и бессильные…
– Камю, Кьеркегор, Сартр, – ответил мой брат бесцветным голосом. – Страх перед великим Ничто, или как оно там называется… Экзистенциализм – штука серьезная, имеющая право на существование. Но это не единственное, о чем стоит думать.
– Замолчи! – крикнула я. – Не надо бубнить мне прописные истины. Не надо говорить со мной с таким лицом. Откуда ты знаешь, о чем стоит думать?.. Ох как все у вас просто и понятно – у тебя, у отца, – все по полочкам. . Надутые индюки, которые знают все наперед, ..
Егор молча смотрел на меня. Он был очень серьезен. Даже слишком.
– Самоуверенный киборг! У тебя мозги устроены, как процессор компьютера. Ты понимаешь только то, что в тебя вложили, – и ни одним байтом больше.
– Депрессия, – констатировал Егор, отворачиваясь и сосредоточиваясь на мониторе компьютера. – Надо показаться психоаналитику.
– Да пошел ты со своими американскими штучками! – Я понимала, что так нельзя, но не могла остановиться. – Что я скажу психоаналитику? Что я не знаю, для чего мне жить дальше? Если даже ты ничего не можешь мне на это ответить, чем мне поможет чужой человек?..
Я выскочила в свою комнату, упала на постель. Я плакала от собственного бессилия, от невозможности разобраться, что со мной происходит и как, как теперь смеяться, ходить в кино, брать в руки книгу, как жить теперь с этой страшной догадкой, так некстати пришедшей в переходе метро…
– Где ты сейчас была? – спросил Егор.
Он вошел неслышно и задал самый нелепый вопрос все тем же тихим, спокойным, занудным голосом.
Я начала ему что-то рассказывать, отворачиваясь и пряча зареванное лицо, и дошла до девочки со скрипкой.
– И я поняла, что мне все равно – что будет завтра, послезавтра, через десять лет… Я не знаю, зачем тогда, для чего… Что со мной, Егорушка, что мне делать?
Он присел рядом, сложив руки на коленях и глядя мимо меня, в стену.
– Ничего особенного. Искать то, для чего ты будешь жить. Каждый ищет сам для себя. Кто-то живет, чтобы искать правду. Кто-то – для любви. Кто-то – для детей или для работы. А кто-то для того, чтобы просто понять, для чего же все это, собственно, надо. Ты живешь по инерции, а потом вдруг что-то случается – девочка со скрипкой, например. Ерунда, в сущности. Но ты останавливаешься, понимая, что по инерции уже не получается, надо определить свою цель. Ты сейчас остановилась. Вот и все. – Но ведь тяжело, Егор… И что потом? Разве что-то изменится?
Он вдруг погладил меня по голове горячей сухой ладонью.
– Изменится. Снова услышишь скрипку. Или еще что-нибудь случится – что-нибудь очень простое и неважное. Просто все станет по-другому. – Он помолчал. – Что ты так смотришь?
– Тебе нужен другой шампунь. У тебя очень сухие волосы.
Через два дня я вернулась в свой город, Егор понял меня без всяких объяснений. Снова была работа, была жизнь, привычный ритм захватил меня, мало-помалу все встало на свои места. Я так и не сформулировала для себя никаких особенных выводов. Просто мне стало вдруг спокойно.
Так прошла зима, наступила оттепель. В апреле у Егора день рождения. Я взяла несколько дней отпуска, чтобы съездить к нему. Он перевез семью в Москву и писал, что они с женой теперь подумывают о том, чтобы снова жить в России. «По-моему, я стал нужен своей стране» – он так написал. Кому-то это могло бы показаться пафосным, но я-то знала своего брата, его привычку называть вещи своими именами, не заботясь о том, не надо ли где замаскироваться цинизмом или иронией. Он очень серьезный человек, мой Егор.
Еще в поезде я поняла, что жду чего-то. Неосознанно, но жадно жду чего-то важного, что изменит всю мою жизнь. И я загадала – если до того, как встречусь с Егором, произойдет хоть что-нибудь хорошее, значит, все у меня получится. Что именно «все», я не знала. «Все» – это означало все, может быть – всю жизнь, может быть – еще больше.
И вот оно, вот оно желтое небо над Белорусским вокзалом, мгновенное попадание в точку, концентрация всей мировой гармонии, всей красоты и всего покоя – на секундочку только, но и этого было довольно, чтобы важное случилось, чтобы жизнь, замерев на миг, вдруг обрушилась на меня ветром и музыкой, чтобы все началось с нуля и дорога пролегла в плюс бесконечность.
– Приехали, – сказал таксист, – с вас полтинник.

ЭФФЕКТ КУПЕ
Эффект купе
Мне было почти пятнадцать, когда перед самым Новым годом я попала в больницу. Неудачно упала, на голени вместо синяка образовалась подозрительная шишечка, которая болела нещадно и все увеличивалась. Школьная медсестра посоветовала приложить холод, «скорая помощь», вызванная через несколько часов, посоветовала чем-нибудь погреть. К тому моменту когда решились вызвать вторую «неотложку», шишка выросла, как вторая коленка. Врач начал было разговор о домашних средствах в виде уринотерапии (применять наружно), но мама распорядилась от греха подальше свезти меня в приемный покой – день предпраздничный, поликлиники не работают.
Мама умеет настоять на своем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что меня увезли в больницу, где немедленно и зарезали. То есть разрезали мою вторую коленку на правой ноге, предварительно объяснив, что еще бы немножко послушали этих коновалов со «скорой» – и все. Что именно «все», мы уточнять не стали.
И вот в ночь на 31 декабря я лежала в коридоре экстренной хирургии (в палатах не было мест), чумная от новокаина, и рыдала. Мне было жаль себя, свои неполные пятнадцать, свой Новый год, который впервые предполагалось провести в собственной компании, и всю свою загубленную жизнь.
Мне представлялся шрам на ноге – не менее десяти сантиметров, – возможные осложнения, ампутация, инвалидное кресло и одинокая старость в каком-нибудь приюте. И когда я представила, как по утрам к окнам приюта будут слетаться голуби и ворковать, а я, жертва врачебной ошибки, буду тянуть к ним свои иссохшие старческие руки, – тут я уже заревела в полный голос.
Заспанная медсестра выглянула из какой-то двери и предложила баралгинчику внутримышечно. Баралгинчик не мог спасти от чудовищных видений, и я отказалась. Сестричка посоветовала мне не драть горло зазря и не будить тех, кому действительно тяжело.
Я притихла и скулила уже под одеялом, поэтому не услышала, что кто-то ко мне подошел, и вздрогнула, когда чужая рука коснулась моего затылка.
В конце коридора горела единственная лампочка, коридор был длинным, а возле меня стоял некий молодой человек и глядел внимательно, как я плачу.
– Новенькая? – спросил он вполголоса. – Ты с чем?
– С ногой, – ответила я недоверчиво.
– Ну, это не страшно. Без ноги было бы хуже, – успокоил он меня. – Ты чего ревешь-то? Больно?
Мне было не больно, мне было страшно, но я все равно кивнула. Судя по тому, что я могла разглядеть в сумраке коридора, он был молод, у него были слишком длинные волосы, патлавшиеся по плечам, и правая рука была забинтована до состояния боксерской перчатки.
– Сестру позвать?
Я отказалась от сестры. Он присел на мою кровать и спросил:
– А ты знаешь, откуда у человека вот тут ямочка? – Он показал между губами и носом. – Это, когда ты еще не родилась, к тебе пришел ангел. Он подарил тебе очень важную тайну и сделал вот так: тс-с-с! Никому не рассказывай!
– А что это за тайна? – спросила я, ощупывая искомую ямочку.
– Это твоя душа, – сказал утешитель. – Меня зовут Володя. А тебя?
Я назвалась, он посоветовал поспать до утра и ушел.
Утром кто-то бегал мимо моей постели на громадных каблуках – это была дежурная сестра, по поводу Нового года нарядившаяся в новые туфли и огрызок елочной мишуры поверх белого колпачка. Я ее видела сквозь сон, в котором бегали туда-сюда дрессированные пони. Потом мне под мышку ткнули ледяной градусник, и я окончательно проснулась. Три вещи – 31 декабря, мерзкая боль в ноге и голубые больничные стены – сфокусировались в единой точке, и новый день начался новыми слезами.
Больные уже вовсю разгуливали по коридору, волоча руки и ноги, спеленатые бинтами, бережно неся послеоперационные животы. У меня не было халата, не было даже ночной рубашки, и встать на глазах у восхищенной публики из-под одеяла я не могла. Женщина в белом, стуча каблуками, пронеслась мимо, остановилась, глянула на меня:
– Он тебе сейчас все принесет, не переживай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30