https://wodolei.ru/catalog/unitazy/nedorogie/Jika/
– Пушкин?
Я подобострастно улыбалась.
– Стилизовано неряшливо, лексика не та, синтаксис не тот. – Он укоризненно покачал головой. – Хотя, конечно, интересная работка. Чувствуется, что человек осведомлен. Да… Кое-какие факты, известные только специалистам. Кое-что, насколько я знаю, даже не публиковалось… Но эти измышления о Боге, о поэзии – извините, – он надулся обиженно, – это же полный бред!
Я продолжала глупо улыбаться.
– А почерк! – гнусно хихикнула я. – Почерк-то как подделан, взгляните!
Он потянулся к оригиналу, глянул небрежно, потом еще раз – более внимательно. С неожиданной живостью старик подскочил к одному из шкафов, порылся там, извлек какие-то бумаги. Начал сличать. Улыбка сходила с его лица, уступая место растерянности. Ощупал бумагу, понюхал, поглядел зачем-то на свет…
– Где вы это взяли?
– Не важно, – ответила я и, видя выражение священного ужаса, занимавшееся на его лице, добавила спокойно: – Мне кажется, это имеет некоторую ценность.
Он долго молчал.
– Невозможно, – пробормотал он наконец. – Этого не может быть, явная мистификация, новодел. – И тут же: – Оставьте мне это ненадолго?
Наверное, такими глазами голодный смотрит на хлеб. Мороз пошел по коже – я поняла, что и он, отдавший изучению пушкинского наследия больше пятидесяти лет, съевший на этом свору собак, – и он не до конца уверен, что перед ним – игрушка, вранье, бессмыслица…
– А впрочем, – сказал он вдруг вяло, – это уже маразм. Какие исследования? Какие подлинники? Забирайте свои бумажки и идите, пока меня не хватил удар!
Он так разозлился и покраснел, что я забеспокоилась. Более получаса прошло за чаем и вкрадчивыми уговорами, прежде чем вредный старик согласился просмотреть рукопись поподробнее. Чем более умоляющим становился мой тон, тем больше привередничал старик. Сошлись на том, что если мой визит его доконает, я профинансирую похороны и первая пойду за гробом.
Все это отрезвило меня окончательно, и по дороге домой я кляла свою разбушевавшуюся фантазию и склонность к авантюрам.
Прошло недели две. В воскресенье затрещал телефон – это был старик профессор.
– Все, разумеется, нуждается в длительных проверках, – повторил он раз десять. – Экспертиза поверхностная, предварительная, так, знаете, одним глазом…
Результаты дикие, ошеломляющие результаты. Совпадает все – структура лексики, состав чернил, бумаги, рисунок почерка…
– Главное, что нас беспокоило, – кричал мне в трубку старик, – невероятная сохранность рукописи. Но сегодня, примерно часов с десяти утра…
Сегодня с десяти утра с рукописью началось непонятное. На глазах десятка научных сотрудников, собравшихся на совет, она вдруг начала стариться. Страницы желтели, коробились, надрывались и затрепывались края, будто кто мусолил их грязными пальцами полтора века подряд, проступали пятна плесени, выцветали чернила… К четверти двенадцатого процесс прекратился, и теперь она вполне соответствует предполагаемому возрасту.
– Можно допустить, что до того, как она попала к нам, рукопись была реставрирована каким-то неизвестным нам способом, – булькал профессор, пенясь слюной и восторгом. – Но допустим, нарушились условия хранения… Словом, восемьдесят из ста, что это подлинник. Я, похоже, этого не выдержу, инсульт обеспечен… Вы что-то сказали? Алло, вы меня слышите?..
Шаги на лестнице. Не дожидаясь звонка, я выскочила в прихожую, распахнула дверь. Мальчишка-посыльный.
– Утром просили передать, но вы не открыли. Спали, наверное. Я два раза приходил…
Я вырвала у него клочок бумаги и, не успев еще прочитать, поняла.
Кто-то приезжал, звонил и стучал в дверь, часто и тревожно гудела телефонная трубка, потом смолкла. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала – так, как не плачут по живым.
Главное – никому ничего не рассказывать. Я придумала шикарную версию того, где взяла рукопись. Мне поверили. Сигнальный экземпляр «Исповеди» стоит на моей полке. Я бросила работу – с того дня, как птичий профиль Николая Васильевича Гоголя примерещился мне в коридоре издательства.
Главное – никому ничего не рассказывать. Короткая встреча искалечила мне жизнь. Я не могу думать о будущем. Я не читаю книг. Я пью транквилизаторы и храню в ящике стола маленькую записку:
«Спасибо за все. Прощайте. Ваш Пушкин».
Он был уверен, что выполнил свою миссию. Он еще не знал, что спустя полгода старый профессор, благополучно избежав удара, примется за новую книгу – «Прозрение Пушкина», полную новых бесплодных попыток, догадок, трактовок…
Нет, мой бессмертный гений, люди никогда не оставят тебя в покое. Вечно бродить тебе в сумерках серединного мира, вечно ждать, когда же забудет тебя беспощадная людская молва, перед которой и жизнь, и смерть, и дар – все ничто.
ПРО ЛЮБОВЬ
Художник и Соня
Настала весна. Город вылез из мехового и серого, по городу бегали разноцветные курточки. Солнце старалось вовсю, и в воздухе пахло праздником.
Танька уволилась с работы. К черту дурацкого зава, теток из машбюро и всю их шарашкину контору. Впереди – счастливые месяцы полуголодной жизни. Она будет вставать, когда ей захочется, ехать за город, рисовать, а потом продавать этюды прямо на улице. Будет готовить, стирать и шить, переделает все, до чего не доходили руки. Лешенька станет заходить к ней все чаще и чаще, и, как знать, может быть, и получится у них что-то по-настоящему. Лешенька Любит комфорт, придется становиться хозяюшкой. А потом… потом она напишет что-нибудь очень большое и талантливое, и тогда…
– Привет, Танюха!
Старый знакомый. Конечно, она ему рада. Дела нормально, уволилась с работы, красота! А ты как? Давно не виделись, с окончания училища два года прошло, кто-то влюбился, кто-то женился, началась взрослая жизнь…
– Я вчера видел Лешку рыжего. Помнишь? С какой-то мартышкой-блондиночкой. Симпатичная!
Помнит, Лешку рыжего, Лешеньку, она помнит, еще бы!
– Ну, ты не теряйся, звони. Запиши телефончик…
Телефончик она записала, звонить пообещала. «А теперь извини, я спешу». И заспешила, размахивая руками, совсем в другую сторону.
Шли дни, деньги таяли, а Танька все никак не могла приняться за работу. Каждое утро она с тоской рассматривала что-нибудь, начатое сто лет назад, но все как-то «руки не стояли» – лень? нехватка вдохновения? – и, поразмыслив, она отправлялась гулять. Улицы уже подсохли. Давно не являлся Лешенька, но это почему-то не печалило, печалила весна, яркое солнце. Танька гуляла, упиваясь своим одиночеством, тоской по чему-то новому, невероятному. Огромное солнце росло и ширилось в ней самой, и Танька вслушивалась в него с восхищением и опаской.
– Да что же вы, девушка, ей-богу…
Визг тормозов. Брань водителя. Кто-то схватил ее за рукав и продолжал держать.
– Жить надоело, идиотка? – орал водитель, а мужчина в сером плаще нервно теребил воротничок, другой рукой сжимая ее запястье.
– У вас что-то случилось?
– Стерва! – резюмировал водитель, хлопнув дверцей. Очевидцы, бурча, расходились.
– Что случилось? – повторил мужчина. – У вас горе? Уши у него были пламенно-розовые.
– Все нормально. – Танька утерла слезы. – Руку пустите, больно…
Подобрала с мостовой сумку и пошла прочь. Тщедушная фигурка в рваной джинсе, подросток-недоросток, растрепанные волосы, огромные боты заляпаны грязью. Он нагнал ее.
– Послушайте, я понимаю, случается всякое – проблемы, несчастья… Но ведь это не выход!
– Вы что? – Она уже не плакала. – Вы что, думаете, я специально под машину кидалась? Вы думаете, я вправду идиотка? Не заметила просто… И нечего за мной идти!
– А я не за вами. Мне в эту же сторону. Танька ускорила шаг. Он упрямо топал следом.
– А знаете что? – Она обернулась. – Мне действительно что-то нехорошо, вы меня проводите, ладно? Меня Таней зовут. А вас?
– Павел Васильевич. – Он подумал и прибавил: – Сонников.
– Прелесть какая! – Танька всплеснула руками. – Сонников! Вас, наверное, в детстве Соней звали, да?
Он усмехнулся.
Некоторое время они шли молча, и Сонников слышал, как шаркали об асфальт ее ботинки. Танька пожелала влезть на бордюрчик, огораживающий раздетый газон, усыпанный прозрачными тенями прошлогодних листьев. Теперь она шла, озабоченно глядя вниз-вперед, и Сонников внутренне сжимался всякий раз, когда, удерживая равновесие, взлетали ее раскинутые руки. Оградка была невысокая, но узкая и шаткая, а его поддержку она решительно отвергла.
– Можно я буду звать вас Соней?
– Нежелательно, – нахмурился он. – Да слезайте же оттуда!
– Нет, Соня – замечательное имя. Мне нравится. Давай на ты?
Он пожал плечами.
– И не надо дуться. На меня нельзя дуться. Меня надо любить. Дайте-ка руку!
Она наконец спрыгнула с гудящей решетки и огляделась.
– А вот мой дом. Вон тот, кирпичный, видите? Теперь у нас есть шикарный выбор: мы можем подняться ко мне и посидеть, можем пойти дальше, как ни в чем не бывало. Но лучше всего взять Додика, чуть-чуть погулять и уж тогда подняться. Они свернули во двор.
– Какого еще Додика?
– Давида Соломоновича. Я сейчас!
И прежде чем Сонников надумал что-то ответить, Танька сорвалась и исчезла в дверях подъезда. У крыльца на лавочке сидели старухи. Они разглядывали пришельца и явно не одобряли. «Новый хахаль», – донеслось до Сонникова. Еще не поздно было уйти, девочка Таня его раздражала. Впереди маячило приключение, но, как частенько бывало, сонниковский разум вторгался в дела сердечные и все портил. Ему хотелось домой.
Он, наверное, и ушел бы, но тут двери подъезда распахнулись, и тяжело, как пушечное ядро, теряющее скорость, во двор вылетело огромное черное животное. Следом неслась Танька. Зверь добежал до скамейки и облегченно задрал ногу, вызвав новое оживление в старушечьих рядах.
– Танька, паразитка такая, ты б его хоть на веревке выводила, что ли… Во, гляди, всех детей распугал!
– Таких распугаешь, – огрызнулась Танька, – До-дик, ау!
Давид Соломонович оказался ньюфаундлендом редкостных статей. Круглая, почти медвежья голова ткнулась в руку Сонникова.
– Признал, – расплылся тот.
– А он всех признает, – беззаботно ответила Танька. Сонников вспомнил «нового хахаля» и промолчал.
Танька играла с собакой, дразня палочкой.
– Ну, – собрался Сонников, – мне пора.
Глаза ее округлились, потом опечалились.
– Это называется, он спас мне жизнь. Ты что, не видишь – у меня же действительно горе! Меня, может, любимый бросил. Я, может быть, сирота. У меня не жизнь, а тридцать три несчастья, пробка в счетчике и та перегорела, и некому поставить жучок. Мне плохо, понял? У меня депрессия и суицидальные наклонности. А ему, видите ли, пора. Ладно, спаситель, отваливай!
И, опустив голову, она пошла к подъезду. Развеселившийся было ньюф растерянно топтался на месте. Бабки на лавочке замерли. «Догоним!» – глазами попросил пес. Догнали.
– Ну что ты, Танечка… Обиделась?.. Она улыбнулась.
– Нет, конечно. А ты испугался, Соня… Ты чего так испугался?
Дверь открылась, и Соню поразили темнота и ощущение полной заброшенности. Только в прихожую, толкаясь и мяукая, выскочили кошки.
– Черная – Нонна, рыжий – Шурик, – скороговоркой представила Танька. – Ты раздевайся, я скоро. И нечего так орать, сейчас покормлю. – Это уже неслось из глубины квартиры, очевидно, по дороге на кухню.
Сонников поискал, куда бы повесить плащ, вешалки не нашел, повесил на ручку антресолей. Танька гремела посудой, воркуя со зверьем. Кошки вторили истошным дуэтом, что-то жалобно пытался добавить Додик.
Сонников сообразил, отчего у комнаты такой нежилой вид. На окнах висели черно-лиловые занавески, напоминающие театральный занавес. Теплый, уже предвечерний свет, проникающий между ними, ложился на голый и не очень чистый пол. На стенах висели мутные эскизы без рамок и нарочито живописные, невычищенные палитры. Полкомнаты занимала громадная ширма, за которой угадывалось нечто монументальное.
– Там есть диван, – крикнула из кухни Танька. – Правда, я немножко на нем разбросала…
Диван действительно имелся – узкий и жесткий, с высокой деревянной спинкой, довоенный еще. Такой был у Сониного деда. Разбросано было совсем немного: ворох бумаг, несколько колод карт с разными рубашками, альбом репродукций Дали, парочка жалко переплетенных брошюрок с астрологическими прогнозами, карманный Карнеги, кассеты без футляров, футлярчики от помады, гипюровая блузка и замусоленный резиновый мяч. Сонников высвободил себе местечко, мяч прыгнул вниз, подскочил два раза и, лениво оттолкнувшись от стены, уплыл за ширму.
– Лопайте! – сказала Танька, входя в комнату и вытирая о штаны руки. Выдернула из угла табуретку, села напротив.
– Я смотрю, ты интересно живешь. Такая богемная обстановка, картины…
– Ай, – отмахнулась Танька, – богема… Ну какая богема? Берлога, а не дом, спартанская обстановка. Это не причуды, а необходимость.
В дверь позвонили. Танька вздрогнула и, секунду промедлив, пошла открывать.
– О! – крикнула она из коридора. – Какая гостья! В комнату вплыла дева с осанкой Екатерины Великой и могучей косой на плече. Сонников кинул взгляд на маленький рисунок, заметно выделявшийся среди прочих.
Там из кубической чепухи призраком подымался туманный овал явившейся незнакомки.
– Здравствуйте, кисоньки, здравствуй, Додик! – запела дева.
Кошки, игнорировавшие Соню, волчком вились у ее ног, а предатель Додик подполз на полусогнутых и сел, застучав хвостом по полу, изнемогая от счастья.
– Знакомься, Катерина, это Соня.
– Вообще-то я Павел, – начал Сонников.
– Понятно, – засмеялась Катерина, – это Танька вас обозвала. Она любит пообзываться. Меня Цыганкой зовет.
– Не Цыганкой, а Цыганчой, – встряла Танька, – потому что гадает практически профессионально. Позолоти ручку, она и тебе погадает.
Сонников:
– Погадаете? Катерина:
– А вы позолотите? Танька:
– А куда он денется?
Внешность Катерины располагала к самовару, купеческим перинам и ворожбе. Она немедленно выудила откуда-то карты и принялась раскладывать башню, покачивая тяжелым янтарем сережек и улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Я подобострастно улыбалась.
– Стилизовано неряшливо, лексика не та, синтаксис не тот. – Он укоризненно покачал головой. – Хотя, конечно, интересная работка. Чувствуется, что человек осведомлен. Да… Кое-какие факты, известные только специалистам. Кое-что, насколько я знаю, даже не публиковалось… Но эти измышления о Боге, о поэзии – извините, – он надулся обиженно, – это же полный бред!
Я продолжала глупо улыбаться.
– А почерк! – гнусно хихикнула я. – Почерк-то как подделан, взгляните!
Он потянулся к оригиналу, глянул небрежно, потом еще раз – более внимательно. С неожиданной живостью старик подскочил к одному из шкафов, порылся там, извлек какие-то бумаги. Начал сличать. Улыбка сходила с его лица, уступая место растерянности. Ощупал бумагу, понюхал, поглядел зачем-то на свет…
– Где вы это взяли?
– Не важно, – ответила я и, видя выражение священного ужаса, занимавшееся на его лице, добавила спокойно: – Мне кажется, это имеет некоторую ценность.
Он долго молчал.
– Невозможно, – пробормотал он наконец. – Этого не может быть, явная мистификация, новодел. – И тут же: – Оставьте мне это ненадолго?
Наверное, такими глазами голодный смотрит на хлеб. Мороз пошел по коже – я поняла, что и он, отдавший изучению пушкинского наследия больше пятидесяти лет, съевший на этом свору собак, – и он не до конца уверен, что перед ним – игрушка, вранье, бессмыслица…
– А впрочем, – сказал он вдруг вяло, – это уже маразм. Какие исследования? Какие подлинники? Забирайте свои бумажки и идите, пока меня не хватил удар!
Он так разозлился и покраснел, что я забеспокоилась. Более получаса прошло за чаем и вкрадчивыми уговорами, прежде чем вредный старик согласился просмотреть рукопись поподробнее. Чем более умоляющим становился мой тон, тем больше привередничал старик. Сошлись на том, что если мой визит его доконает, я профинансирую похороны и первая пойду за гробом.
Все это отрезвило меня окончательно, и по дороге домой я кляла свою разбушевавшуюся фантазию и склонность к авантюрам.
Прошло недели две. В воскресенье затрещал телефон – это был старик профессор.
– Все, разумеется, нуждается в длительных проверках, – повторил он раз десять. – Экспертиза поверхностная, предварительная, так, знаете, одним глазом…
Результаты дикие, ошеломляющие результаты. Совпадает все – структура лексики, состав чернил, бумаги, рисунок почерка…
– Главное, что нас беспокоило, – кричал мне в трубку старик, – невероятная сохранность рукописи. Но сегодня, примерно часов с десяти утра…
Сегодня с десяти утра с рукописью началось непонятное. На глазах десятка научных сотрудников, собравшихся на совет, она вдруг начала стариться. Страницы желтели, коробились, надрывались и затрепывались края, будто кто мусолил их грязными пальцами полтора века подряд, проступали пятна плесени, выцветали чернила… К четверти двенадцатого процесс прекратился, и теперь она вполне соответствует предполагаемому возрасту.
– Можно допустить, что до того, как она попала к нам, рукопись была реставрирована каким-то неизвестным нам способом, – булькал профессор, пенясь слюной и восторгом. – Но допустим, нарушились условия хранения… Словом, восемьдесят из ста, что это подлинник. Я, похоже, этого не выдержу, инсульт обеспечен… Вы что-то сказали? Алло, вы меня слышите?..
Шаги на лестнице. Не дожидаясь звонка, я выскочила в прихожую, распахнула дверь. Мальчишка-посыльный.
– Утром просили передать, но вы не открыли. Спали, наверное. Я два раза приходил…
Я вырвала у него клочок бумаги и, не успев еще прочитать, поняла.
Кто-то приезжал, звонил и стучал в дверь, часто и тревожно гудела телефонная трубка, потом смолкла. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала – так, как не плачут по живым.
Главное – никому ничего не рассказывать. Я придумала шикарную версию того, где взяла рукопись. Мне поверили. Сигнальный экземпляр «Исповеди» стоит на моей полке. Я бросила работу – с того дня, как птичий профиль Николая Васильевича Гоголя примерещился мне в коридоре издательства.
Главное – никому ничего не рассказывать. Короткая встреча искалечила мне жизнь. Я не могу думать о будущем. Я не читаю книг. Я пью транквилизаторы и храню в ящике стола маленькую записку:
«Спасибо за все. Прощайте. Ваш Пушкин».
Он был уверен, что выполнил свою миссию. Он еще не знал, что спустя полгода старый профессор, благополучно избежав удара, примется за новую книгу – «Прозрение Пушкина», полную новых бесплодных попыток, догадок, трактовок…
Нет, мой бессмертный гений, люди никогда не оставят тебя в покое. Вечно бродить тебе в сумерках серединного мира, вечно ждать, когда же забудет тебя беспощадная людская молва, перед которой и жизнь, и смерть, и дар – все ничто.
ПРО ЛЮБОВЬ
Художник и Соня
Настала весна. Город вылез из мехового и серого, по городу бегали разноцветные курточки. Солнце старалось вовсю, и в воздухе пахло праздником.
Танька уволилась с работы. К черту дурацкого зава, теток из машбюро и всю их шарашкину контору. Впереди – счастливые месяцы полуголодной жизни. Она будет вставать, когда ей захочется, ехать за город, рисовать, а потом продавать этюды прямо на улице. Будет готовить, стирать и шить, переделает все, до чего не доходили руки. Лешенька станет заходить к ней все чаще и чаще, и, как знать, может быть, и получится у них что-то по-настоящему. Лешенька Любит комфорт, придется становиться хозяюшкой. А потом… потом она напишет что-нибудь очень большое и талантливое, и тогда…
– Привет, Танюха!
Старый знакомый. Конечно, она ему рада. Дела нормально, уволилась с работы, красота! А ты как? Давно не виделись, с окончания училища два года прошло, кто-то влюбился, кто-то женился, началась взрослая жизнь…
– Я вчера видел Лешку рыжего. Помнишь? С какой-то мартышкой-блондиночкой. Симпатичная!
Помнит, Лешку рыжего, Лешеньку, она помнит, еще бы!
– Ну, ты не теряйся, звони. Запиши телефончик…
Телефончик она записала, звонить пообещала. «А теперь извини, я спешу». И заспешила, размахивая руками, совсем в другую сторону.
Шли дни, деньги таяли, а Танька все никак не могла приняться за работу. Каждое утро она с тоской рассматривала что-нибудь, начатое сто лет назад, но все как-то «руки не стояли» – лень? нехватка вдохновения? – и, поразмыслив, она отправлялась гулять. Улицы уже подсохли. Давно не являлся Лешенька, но это почему-то не печалило, печалила весна, яркое солнце. Танька гуляла, упиваясь своим одиночеством, тоской по чему-то новому, невероятному. Огромное солнце росло и ширилось в ней самой, и Танька вслушивалась в него с восхищением и опаской.
– Да что же вы, девушка, ей-богу…
Визг тормозов. Брань водителя. Кто-то схватил ее за рукав и продолжал держать.
– Жить надоело, идиотка? – орал водитель, а мужчина в сером плаще нервно теребил воротничок, другой рукой сжимая ее запястье.
– У вас что-то случилось?
– Стерва! – резюмировал водитель, хлопнув дверцей. Очевидцы, бурча, расходились.
– Что случилось? – повторил мужчина. – У вас горе? Уши у него были пламенно-розовые.
– Все нормально. – Танька утерла слезы. – Руку пустите, больно…
Подобрала с мостовой сумку и пошла прочь. Тщедушная фигурка в рваной джинсе, подросток-недоросток, растрепанные волосы, огромные боты заляпаны грязью. Он нагнал ее.
– Послушайте, я понимаю, случается всякое – проблемы, несчастья… Но ведь это не выход!
– Вы что? – Она уже не плакала. – Вы что, думаете, я специально под машину кидалась? Вы думаете, я вправду идиотка? Не заметила просто… И нечего за мной идти!
– А я не за вами. Мне в эту же сторону. Танька ускорила шаг. Он упрямо топал следом.
– А знаете что? – Она обернулась. – Мне действительно что-то нехорошо, вы меня проводите, ладно? Меня Таней зовут. А вас?
– Павел Васильевич. – Он подумал и прибавил: – Сонников.
– Прелесть какая! – Танька всплеснула руками. – Сонников! Вас, наверное, в детстве Соней звали, да?
Он усмехнулся.
Некоторое время они шли молча, и Сонников слышал, как шаркали об асфальт ее ботинки. Танька пожелала влезть на бордюрчик, огораживающий раздетый газон, усыпанный прозрачными тенями прошлогодних листьев. Теперь она шла, озабоченно глядя вниз-вперед, и Сонников внутренне сжимался всякий раз, когда, удерживая равновесие, взлетали ее раскинутые руки. Оградка была невысокая, но узкая и шаткая, а его поддержку она решительно отвергла.
– Можно я буду звать вас Соней?
– Нежелательно, – нахмурился он. – Да слезайте же оттуда!
– Нет, Соня – замечательное имя. Мне нравится. Давай на ты?
Он пожал плечами.
– И не надо дуться. На меня нельзя дуться. Меня надо любить. Дайте-ка руку!
Она наконец спрыгнула с гудящей решетки и огляделась.
– А вот мой дом. Вон тот, кирпичный, видите? Теперь у нас есть шикарный выбор: мы можем подняться ко мне и посидеть, можем пойти дальше, как ни в чем не бывало. Но лучше всего взять Додика, чуть-чуть погулять и уж тогда подняться. Они свернули во двор.
– Какого еще Додика?
– Давида Соломоновича. Я сейчас!
И прежде чем Сонников надумал что-то ответить, Танька сорвалась и исчезла в дверях подъезда. У крыльца на лавочке сидели старухи. Они разглядывали пришельца и явно не одобряли. «Новый хахаль», – донеслось до Сонникова. Еще не поздно было уйти, девочка Таня его раздражала. Впереди маячило приключение, но, как частенько бывало, сонниковский разум вторгался в дела сердечные и все портил. Ему хотелось домой.
Он, наверное, и ушел бы, но тут двери подъезда распахнулись, и тяжело, как пушечное ядро, теряющее скорость, во двор вылетело огромное черное животное. Следом неслась Танька. Зверь добежал до скамейки и облегченно задрал ногу, вызвав новое оживление в старушечьих рядах.
– Танька, паразитка такая, ты б его хоть на веревке выводила, что ли… Во, гляди, всех детей распугал!
– Таких распугаешь, – огрызнулась Танька, – До-дик, ау!
Давид Соломонович оказался ньюфаундлендом редкостных статей. Круглая, почти медвежья голова ткнулась в руку Сонникова.
– Признал, – расплылся тот.
– А он всех признает, – беззаботно ответила Танька. Сонников вспомнил «нового хахаля» и промолчал.
Танька играла с собакой, дразня палочкой.
– Ну, – собрался Сонников, – мне пора.
Глаза ее округлились, потом опечалились.
– Это называется, он спас мне жизнь. Ты что, не видишь – у меня же действительно горе! Меня, может, любимый бросил. Я, может быть, сирота. У меня не жизнь, а тридцать три несчастья, пробка в счетчике и та перегорела, и некому поставить жучок. Мне плохо, понял? У меня депрессия и суицидальные наклонности. А ему, видите ли, пора. Ладно, спаситель, отваливай!
И, опустив голову, она пошла к подъезду. Развеселившийся было ньюф растерянно топтался на месте. Бабки на лавочке замерли. «Догоним!» – глазами попросил пес. Догнали.
– Ну что ты, Танечка… Обиделась?.. Она улыбнулась.
– Нет, конечно. А ты испугался, Соня… Ты чего так испугался?
Дверь открылась, и Соню поразили темнота и ощущение полной заброшенности. Только в прихожую, толкаясь и мяукая, выскочили кошки.
– Черная – Нонна, рыжий – Шурик, – скороговоркой представила Танька. – Ты раздевайся, я скоро. И нечего так орать, сейчас покормлю. – Это уже неслось из глубины квартиры, очевидно, по дороге на кухню.
Сонников поискал, куда бы повесить плащ, вешалки не нашел, повесил на ручку антресолей. Танька гремела посудой, воркуя со зверьем. Кошки вторили истошным дуэтом, что-то жалобно пытался добавить Додик.
Сонников сообразил, отчего у комнаты такой нежилой вид. На окнах висели черно-лиловые занавески, напоминающие театральный занавес. Теплый, уже предвечерний свет, проникающий между ними, ложился на голый и не очень чистый пол. На стенах висели мутные эскизы без рамок и нарочито живописные, невычищенные палитры. Полкомнаты занимала громадная ширма, за которой угадывалось нечто монументальное.
– Там есть диван, – крикнула из кухни Танька. – Правда, я немножко на нем разбросала…
Диван действительно имелся – узкий и жесткий, с высокой деревянной спинкой, довоенный еще. Такой был у Сониного деда. Разбросано было совсем немного: ворох бумаг, несколько колод карт с разными рубашками, альбом репродукций Дали, парочка жалко переплетенных брошюрок с астрологическими прогнозами, карманный Карнеги, кассеты без футляров, футлярчики от помады, гипюровая блузка и замусоленный резиновый мяч. Сонников высвободил себе местечко, мяч прыгнул вниз, подскочил два раза и, лениво оттолкнувшись от стены, уплыл за ширму.
– Лопайте! – сказала Танька, входя в комнату и вытирая о штаны руки. Выдернула из угла табуретку, села напротив.
– Я смотрю, ты интересно живешь. Такая богемная обстановка, картины…
– Ай, – отмахнулась Танька, – богема… Ну какая богема? Берлога, а не дом, спартанская обстановка. Это не причуды, а необходимость.
В дверь позвонили. Танька вздрогнула и, секунду промедлив, пошла открывать.
– О! – крикнула она из коридора. – Какая гостья! В комнату вплыла дева с осанкой Екатерины Великой и могучей косой на плече. Сонников кинул взгляд на маленький рисунок, заметно выделявшийся среди прочих.
Там из кубической чепухи призраком подымался туманный овал явившейся незнакомки.
– Здравствуйте, кисоньки, здравствуй, Додик! – запела дева.
Кошки, игнорировавшие Соню, волчком вились у ее ног, а предатель Додик подполз на полусогнутых и сел, застучав хвостом по полу, изнемогая от счастья.
– Знакомься, Катерина, это Соня.
– Вообще-то я Павел, – начал Сонников.
– Понятно, – засмеялась Катерина, – это Танька вас обозвала. Она любит пообзываться. Меня Цыганкой зовет.
– Не Цыганкой, а Цыганчой, – встряла Танька, – потому что гадает практически профессионально. Позолоти ручку, она и тебе погадает.
Сонников:
– Погадаете? Катерина:
– А вы позолотите? Танька:
– А куда он денется?
Внешность Катерины располагала к самовару, купеческим перинам и ворожбе. Она немедленно выудила откуда-то карты и принялась раскладывать башню, покачивая тяжелым янтарем сережек и улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30