– Ты чего? – спросила она, свесившись вниз посильнее.
– Ничего, – так же тихо ответил он, – курю.
– А что ты куришь? – спросила она. – У тебя сигареты такие вонючие…
– «Бонд», – ответил он, и по голосу было понятно, что он пожал плечами. – Не такие уж и вонючие.
Они помолчали. Где-то далеко проехала машина.
– Спать пора, – заметила Маша.
– Ага, – согласился Костя. – Спокойной ночи! И ушел.
Маша еще полежала грудью на подоконнике, тоже пожала плечами, выключила свет, упала в кровать и уснула.
Разбудил ее дверной звонок. Звонили настойчиво, как к себе домой. Маша еле отодрала голову от подушки – в ушах раздался низкий басовой «бом-м-м!», и перед глазами покачнулась комната. Часы идиотски-радостно отщелкивали воскресный полдень.
На пороге стоял Костя с полиэтиленовым пакетом в руках. В пакете оказалась двухлитровая бутыль пива и пара громадных вяленых лещей.
– Пиво? Утром? – в ужасе вскричала Маша. – Я не алкоголик, я не буду опохмеляться…
Но Маше было плохо, и пиво было кстати.
– Здорово у тебя, – отметил Костя, озираясь по сторонам.
Домом своим Маша гордилась.
Стояла здесь совсем простая мебель, но много было такого, чего не найдешь ни в каких других домах. Были розами расшитые занавески, было много хитро связанных кружев. Постель с подзором, который давным-давно, в юности, вязала баба Валя, с доброй дюжиной думок, вышитых четырьмя поколениями Щербининых, с покрывалом, над которым Маша просидела всю зиму.
Были иконы бабушки Маши, убранные полотенцами Маши-маленькой, был шелком шитый на стене ковер – натюрморт с пионами, словно засвеченный избытком солнца: белые лепестки шевелились от ветра. Было много цветов, много старого фарфора, которого давно не отыщешь ни в продаже, ни в домах, шкатулки, безделушки, фигурки мускулистых спортсменок…
– Кукольный домик, – заключил Костя. Маша обиделась.
– Слишком белый, – пояснил Костя. – Непонятно, как здесь можно жить. Любая пылинка на виду.
– У меня нет пылинок, – буркнула Маша. Когда Машина голова перестала кружиться, Костя повел ее не улицу. Маша шла рядом с ним и внимательно себя слушала – что она чувствует, идя по улице рядом с симпатичным парнем? Чувствовалось что-то вполне приятное. Оба были в белых брюках и голубых футболках и гармонировали друг с другом. И было бы совсем хорошо, кабы не думать, что придет вечер и надо будет что-то решать.
А вечер пришел незаметно. Засветло вернулись домой, сели смотреть детективный сериал. Не досмотрели.
Маша все время ждала, что вот сейчас он спросит: ты что, до сих пор целоваться не умеешь? Целовалась Маша отвратительно, не говоря уже о чем-то большем.
Но Костя ни о чем не спрашивал. Он так самозабвенно сопел, что было ясно – его вполне устраивало, как целуется Маша. Его устроило и все остальное.
«Не может быть, – не верила себе Маша, – он просто делает вид, что не замечает…» Но в конце концов пришлось признать: Костя не ждал, что окажется у Маши первым мужчиной, а потому так этого и не заметил.
Маша довольно ловко выдернула из-под себя испорченную думку и убежала с ней в ванную. «И это все? – недоумевала она, глядя на несколько жалких капель на вышитой васильками наволочке. – И этого я боялась?»
Ей стало смешно и легко, несмотря на то что там, внизу, все с непривычки ныло. Она стояла под горячим душем и улыбалась сама себе. Приятно было сознавать себя женщиной и знать, что за стенкой, на белой кровати с крахмальным подзором, лежит и смотрит в потолок блаженными глазами твой мужчина.
Они встречались несколько месяцев. Спустя неделю после похода в ресторан Ольга созналась, что «подсадка» ребят за столик была спланирована заранее, что об этом позаботились они с Артемом, которым пришлось прикидываться незнакомыми, чтобы не смущать Костю и Машу.
Костя приходил почти каждый вечер, возвращаясь с работы. Иногда забегал ненадолго, иногда оставался ночевать.
Как-то у него случился день рождения. Маша долго искала подходящий подарок и нашла – отличную грушевую трубку и запас табаку. Когда Костя раскуривал трубку, в комнате пахло горячим деревом, травой, душистым летом. И запах этот удивительно шел к Машиной квартирке, к кукольной чистоте белого полотна, к наивности льняного кружева.
А лето между тем кончилось. Рано начинало темнеть. Приходил Костя, заставал Машу за работой. Она вставала из-за пялец, разогревала ужин, смотрела, как он ест, потом смотрела, как он аккуратно набивает табаком рыжий чубук, как вырываются из-под руки первые клубы дыма… Костя часто молчал, но Машу, привыкшую к одиночеству, это не тяготило: молчать с Костей было совсем не то, что молчать без Кости.
В конце сентября Маша засела за очередной заказ, постельный комплект. Довольно долго возилась с эскизом. Она рисовала то, что чувствовала в эти дни. Рисовала то, что ей снилось, когда она прижималась во сне к горячему Костиному плечу. Рисовала то, о чем думала по утрам, рассматривая безмятежный Костин профиль и улыбаясь себе.
Она начала воплощать это в ткани, соединяя несоединимое – изысканную гладь со шведским кружевом, аристократичный орнамент – с простонародной мережкой.
Через неделю поняла: с этим комплектом она не расстанется. Люди пишут про свою любовь песни, романы, картины, ваяют и творят, посвящают ей походы и подвиги. А Машина любовь расцветала на простынях и наволочках – белых, прохладных, сказочно красивых, но все-таки тех, на которые ляжет кто-то безнадежно чужим телом, потом скомкает и бросит в грязное белье, потом крутить будет в машинке, потом все это поблекнет, застирается, придет в негодность…
Для заказчика она тогда сделала что-то другое – без сердца, без души, в спешке. Даже Ольга, посмотрев, вздохнула: «Да, Костя сделал свое черное дело. Пока ты счастлива – ты не художник». Ольга, конечно, шутила.
А Маша тем временем продолжала отложенную работу. Она шила, и лицо ее было лицом ангела, а под пальцами расцветал райским перламутром идеально простой вензель – М и К.
В конце декабря работа подходила к завершению. Костя исчез куда-то на целую неделю, и это было кстати – Маша почти закончила пододеяльник. Работы оставалось на неделю, не больше. Костя видел только самое начало, спросил, что это будет. «Свадебная постель», – ответила Маша.
Костя о свадьбе ничего не говорил, и Маша его не торопила. Но решила про себя – загадала, что ли, – когда готова будет вышивка, она постелит сказочное это белье, и Костя сам все поймет, без слов.
Костя появился незадолго до Нового года. Отказался от ужина, раскурил трубку, долго молчал. Потом сказал, глядя куда-то вбок и вниз, что надо бы попрощаться, он не вернется больше, жизнь изменилась, прости.
Маше, наверное, было, что ответить на это. Она могла бы сказать, что так не делается, он должен объяснить, что происходит, и тогда, возможно, все окажется не так серьезно, как он думает. Что она понимает, как боится Костя расстаться со своей свободой, но она на нее и не претендует, и все такое.
Но Маша ничего говорить не стала. Она стояла в розовом халатике у белой стены своей чистой, душистой, кукольной, цветами расшитой квартирки, а Костя в свитере цвета хаки сидел за кухонным столом, и одного рукава его толстого свитера было достаточно, чтобы закрыть полкухни. Он был тяжелый и грубый.
Она закрыла за ним дверь своего мира, включила пластинку с журчащей, цвета подснежников, музыкой, села за пяльцы. Можно было аккуратно срезать жемчужную К, закрыть поврежденную ткань другим рисунком. Но тогда точная, выверенная гармония, ангельская чистота линий была бы утеряна.
«И это все? – думала Маша, глядя на несколько жалких капель, расплывающихся на девственной белизне полотна. – И это вся любовь?»
Но это было не все – слезы еще продолжали капать.
Рассказ про любовь
На улице горячилась весна, спешила, захлебывалась голубыми потоками, лилась солнечным золотом и прорастала травой. Она кричала о своей власти и радости, она смеялась и клокотала как бесноватая. Мне было двадцать семь – горячка юности прошла, но скучать от жизни я пока не научилась. И вот еще что – я была одинока.
Эти обстоятельства толкала на самые разные поступки. Можно было выброситься из окна, прямо в солнечный ливень, застилающий тротуары. Можно было сойти с ума или отдаться первому встречному. Я предпочла снять чехол с пишущей машинки и быстро нашлепала заголовок: «Рассказ про любовь». Это должно было спасти хотя бы на несколько дней.
Сначала я подумала о трогательной истории секретарши, старой девы, безответно влюбленной в собственного шефа. Но это было как-то банально, несвежо как-то, и даже если сделать шефа старым, больным и некрасивым, все равно выходила преснятина.
Потом я решила развить тему любви одинокой женщины к женатому мужчине. Но и здесь ничего оригинального не получалось: все мои знакомые женщины, влюбленные в женатых мужчин, вели себя так, словно с младенчества затвердили наизусть памятку «Как испоганить жизнь себе и ближнему» и действовали строго по ее правилам.
Крайне заманчивой казалась история какой-нибудь однополой любви, и не просто так, а с психологическими вывертами. Но и с этой мыслью, к сожалению, приходилось расстаться за недостатком сведений о том, на что же похожа эта самая однополая любовь.
В отчаянии я ринулась в собственное прошлое, бегло просматривая многочисленные и бурные, но унизительно короткие романчики. И что же? Все это уже где-то было, было не раз, все описано, препарировано и заспиртовано навеки.
Кому интересна первая связь семнадцатилетней дурочки с подвернувшимся мужланом? Связь со строго научной целью – определить, что же это такое, что такое это ЭТО, о чем хихикают одноклассницы, что яростно клеймят врачи, выступающие в школе с лекциями, о чем упорно молчит мать и о чем так сладко мурлычет старшая подруга? И вот оно, горькое разочарование: земля не сдвинулась со своей оси, , никто ничего не заметил, и в жизни – надо же! – ничего не изменилось, когда ЭТО наконец произошло.
Кому интересен и непременный первый в жизни мерзавец?.. Нет, об этом не хочу. Может быть, эта история была бы и забавна, и поучительна, и при всей своей обязательности не так уж банальна. Ведь зло многолико. Повторяясь миллионы раз, оно все же остается всегда неожиданным, новым, будоражащим чувства и воображение… Но пусть эта дрянная история останется где-нибудь далеко. Опустим ее, и я замечу только, что она надолго отбила у меня охоту верить и ждать, и стоило лишь допустить мысль, что жизнь не кончилась, и надо как-то ее продолжать, что рядом всегда найдется кто-нибудь, с кем можно ее продолжить, – как к горлу тотчас подкатывала неудержимая дурнота, тело сковывала судорога ужаса, и я ретировалась.
А потом появился доктор, которому суждено было спасти меня от этой болезни. Доктора звали Илья, он курил наркотики, регулярно напивался, ссорился и мирился со своей девушкой и был самым лучшим другом на свете.
Нет-нет, никакой любви не было. Мы слушали музыку и разговаривали о том, что можно было бы сделать в жизни хорошего и интересного. Он подарил мне молоток из мягкой пластмассы – если стукнуть им кого-нибудь по лбу, молоток отчаянно пищал. «Вы с Ильей просто созданы друг для друга», – сказала мне одна приятельница. «Идеальная пара», – подтвердила другая. Я смеялась и не обращала внимания, а когда обратила, выяснилось, что все вокруг были уверены, что мы с Ильей любовники, и притом любовники счастливые.
Это было неправдой, но дело шло к тому. Я запаниковала и вызвала себя на откровенный разговор. Я долго отпиралась, но в конце концов созналась себе, что абсолютно не понимаю, почему бы мне и не сойтись с Ильей.
И однажды мы с Ильей победили страх, живущий во мне, изгнали бесов и на весь мир протрубили победу.
Это длилось недолго – настолько недолго, что Илья вообще вряд ли заметил тот клочок времени, те несколько недель, на протяжении которых я стремительно возвращалась к жизни, радостно узнавала ее запах, цвет и вкус. Я училась быть счастливой и свободной, училась смеяться, петь лихие песни, танцевать так, как подсказывало мое тело, ставшее родным, милым и бесконечно мудрым.
В сущности, Илья стал моим первым мужчиной – не объектом эксперимента, не учителем жизни, обучающим самой нехитрой науке, науке горя, – он стал первым, с кем оказалось так сладко делить постель и просто идти рядом по заснеженной улице. У нас не было никаких целей, мы не загадывали о будущем, мы были вместе, только и всего.
Илья исчезал и появлялся. Как-то незаметно он переспал со всеми моими дальними знакомыми, а потом и с хорошими знакомыми… Круг сужался, и я видела это, но я любила дурацкого Илью.
Однажды на вечеринке мы повздорили. Я пошла в ванную красить обиженные губы, моя подруга зашла следом. «Поругались?» – спросила она. Я кивнула. «Сильно?» – спросила она. Я кивнула. «Навсегда?» – И я, не задумываясь, кивнула снова.
«Послушай, – сказала моя подруга. – Тогда, может быть, ты не возражаешь, если я… если он…» Я закончила красить губы и твердо сказала: «Валяй!»
У нее все получилось. У нее получилось увести Илью в тот же вечер и накрепко привязать его к почти семейному очагу. Мой буйный, мой неуправляемый Илья был стреножен, спеленат, накормлен и убаюкан.
…Однажды, совсем еще маленькая, где-то на южном пляже я радостно неслась к маме, протягивая ей чудесную, только что найденную перламутровую раковину. Мама стояла в ярком сарафане, в лучах яркого солнца, распахнув руки, чтобы поймать меня на бегу. Это было похоже на глянцевую открытку, это была картинка о счастье, и я бежала со всех ног, чтобы соединить свое и мамино счастье и чтобы обе мы стали счастливыми окончательно. Я не заметила бетонной лестницы, чьи навесные пролеты, причудливо изламываясь, вздымались к набережной. И со всего лету впечаталась лбом в это навесное чудовище, которое оказалось лишь на два пальца выше моих глаз, – я не заметила преграды.
Вокруг меня сразу же стало белым-бело и тихо-тихо. Потом свет перед глазами стал красным и оглушительно зазвенел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30