Нет, мою машину искорежили основательно и целенаправленно — как я понял, орудовали бейсбольными битами. Престижная, хотя и не новая модель, стоившая восемнадцать тысяч долларов три года назад, была истерзана с ненавистью, не поддающейся осмыслению, — осмыслению в эстетическом плане, ведь эти купе очень красивые, особенно в серебристо-сером исполнении. Мой дорогой друг Джордж Свибел как-то сказал с определенной долей горького восхищения: «Если немцы что и умеют, так это убивать евреев и делать автомобили».
Нападение на машину оказалось для меня тяжелым ударом и в социологическом смысле, поскольку я всегда утверждал, что знаю свой Чикаго и убежден, что даже гангстеры уважают хорошие автомобили. Правда, недавно какую-то машину выловили из лагуны в Вашингтон-парке и в ее багажнике нашли человека, который, очевидно, пытался выбраться с помощью монтировки. Очевидно, он стал жертвой грабителей, решивших утопить его, чтобы избавиться от свидетелей. Но машина-то была всего лишь «шевроле». А с «мерседесом 280-SL» такого сделать не посмеют. Я говорил Ренате, что в Чикаго человека могут зарезать или спихнуть с железнодорожной платформы, но на такую машину ни у кого не поднимется рука.
Так что тем утром я убедился, какой скверный из меня психолог-урбанист. Я понял, что в моем суждении психология отсутствовала в принципе, и было оно одним пустым бахвальством, или, скажем, охранительной магией. Ведь жителям больших американских городов необходима эмоционально непроницаемая оболочка, так сказать, критическая масса безразличия. И от теорий есть определенная польза — они помогают отгородиться от мира защитной стеной. Смысл здесь в том, чтобы избежать неприятностей. И вот теперь мне на собственной шкуре пришлось почувствовать, что такое ад урбанистической идиотии. На моей элегантной машиночке, на моей блестящей серебристой моторизованной жестянке, на моей безалаберной покупке — разве разумно водить такое сокровище в моем шатком положении? — не оставили живого места. Ни одного! Тонкая крыша с люком, капот, крылья, дверцы, багажник, замки и фары, даже маленькая эмблема
— все было разбито или смято. Ударопрочные боковые стекла выдержали, но были сплошь заплеваны. Ветровое стекло прорезали трещины, как отметины какого-то кровоизлияния в кристаллах. Потрясенный и почти сломленный, я едва не свалился в обморок.
Мою машину растерзали. Говорят, крысы, тысячами шныряющие по продовольственным складам, взрезают и растерзывают бесчисленные мешки с мукой. Я чувствовал, что сердце мое трещит по швам, как такой вот мешок. Машина появилась в те времена, когда мой доход превышал сто тысяч долларов. Такие доходы привлекли внимание налогового управления, и с тех пор оно самым тщательным образом проверяет все мои прибыли. Тем утром я как раз собирался поговорить с Уильямом Муррой, хорошо одетым, вкрадчивым и чудодейственным экспертом, дипломированным бухгалтером высшей квалификации, который уже дважды спас меня от федерального правительства. Хотя теперь мой доход упал до самого низкого уровня за много лет, налоговики все еще охотились за мной.
Вообще-то я купил этот «мерседес 280-SL» из-за своей подруги Ренаты. Увидев «додж-компакт», который я водил, когда мы познакомились, она сказала:
— Разве эта машина годится для значительного человека? Это какой-то нонсенс.
Я пытался объяснить ей, что подозрительно отношусь к вещам и к людям, которые водят восемнадцатитысячедолларовые автомобили. Такой великолепной машине нужно соответствовать, и, следовательно, за рулем перестаешь быть самим собой. Но Ренату это не тронуло. Она заявила, что я не умею тратить деньги, пренебрегаю собой, уклоняюсь от возможностей, которые подарил мне успех, и вообще боюсь его. Рената — дизайнер интерьеров, не удивительно, что стильность и щегольство у нее в крови. Внезапно у меня возникла идея. И я нырнул в настроение, которое называю «Антоний и Клеопатра». Позволил Тибру затопить Рим. Решил показать миру, что влюбленная парочка может рулить по Чикаго в серебристом «мерседесе», мотор которого тикает, как игрушечная многоножка, как швейцарские часы марки «Аккутрон» — нет, как «Одемар Пиге» с крылышками перуанской бабочки, усыпанной драгоценными камнями! Словом, я позволил автомобилю стать продолжением моей души (ее глупой и тщеславной стороны), и нападение на него показалось мне нападением на меня самого. Мне пришлось пережить жуткую эмоциональную встряску.
Как могло такое случиться на довольно людной улице? Шум должен был быть громче, чем от клепального молотка. Конечно, тактика партизанской войны джунглей уже давно применяется во всех больших городах мира. Бомбы взрываются и в Милане, и в Лондоне. Однако я живу в относительно спокойном Чикаго. Паркуюсь за углом своей многоэтажки, в узком переулке. Как же привратник не услышал такого грохота среди ночи? Конечно, люди не любят тревожиться и норовят с головой накрыться одеялом. Они слышат пистолетный выстрел и говорят друг другу: «Какой громкий выхлоп!» А ночной сторож… Он закрывает дверь в час ночи и моет полы. Переодевается в кладовке в серый пропахший потом комбинезон. Когда входишь в вестибюль поздно ночью, непременно чувствуешь смесь запахов: хлорная известь пополам с мускусным ароматом гниющих груш, идущим от его костюмчика. Нет, у бандитов, которые покалечили мою машину, не было проблем с привратником, да и с полицией тоже. Они дождались, пока проедет патрульная машина и, зная, что она вернется только минут через пятнадцать, выскочили из укрытия и обрушились на мой «мерседес» с битами, дубинками и молотками.
Мне было прекрасно известно, кто устроил это побоище. Меня предупреждали не раз и не два. Из ночи в ночь раздавался поздний телефонный звонок. Рывками приходя в сознание, я подымал трубку и еще до того, как подносил ее к уху, слышал вопли:
— Ситрин! Эй, ты! Ситрин!
— Да? Да, это Ситрин. Да?
— Ты, сукин сын. Заплати мне. Посмотри, что ты со мной сделал!
— Сделал с тобой?
— Со мной! Чертов праведник! Чек, который ты аннулировал, мой! Будь человеком, Ситрин. Верни этот чертов чек по-хорошему. Не доводи меня.
— Я только уснул…
— А я не могу спать! Так какого же черта спишь ты?
— Я пытаюсь проснуться, мистер…
— Никаких имен! Мы будем говорить только об аннулированном чеке. Никаких имен! Четыреста пятьдесят баксов. Единственный предмет беседы.
Эти гангстерские ночные угрозы мне — мне! это же надо! моей измученной и, как мне кажется, хотя это, конечно, и глупо, невинной душе — смешили меня. Вот только мой смех… Он всегда вызывал нарекания. Добродушных людей он забавляет. Других оскорбляет.
— Не смейся! — вскипал мой ночной собеседник. — Кончай! Это какой-то ненормальный звук. Ты думаешь, я позволю поднимать себя на смех? Слушай, Ситрин, ты проиграл мне деньги в покер. Может, тебе сказали, что это просто посиделки, или ты выпил лишку, но денег проиграл много. Я принял твой чек и не намерен спокойно проглотить такое оскорбление.
— Ты прекрасно знаешь, почему я остановил платеж. Вы жульничали.
— Может, ты поймал нас за руку?
— Вас раскусил хозяин. Джордж Свибел клянется, что вы делали друг другу знаки, подсказывая, какие у кого карты.
— Так почему же этот немой хрен не сказал обо всем сразу? Почему он просто не выбросил нас вон?
— Может, боялся связываться с тобой.
— Кто? Этот здоровяк, у которого морда переливается всеми цветами радуги? Побойся бога, он выглядит как наливное яблочко, которое пробегает пять миль в день и накачивается витаминами. Я видел эти пилюльки в его медицинском саквояже. В игре было семь или даже восемь человек. Они могли запросто отметелить нас. У твоего приятеля нет ни капли мужества!
Я вздохнул:
— Ладно, тот вечер был не слишком удачным. Я увлекся, хотя ты можешь мне и не верить. Все как с цепи сорвались. Давай будем вести себя разумно.
— Неужели ты думал, что когда в банке мне скажут, что ты аннулировал платеж и я могу засунуть твой чек себе в задницу, неужели ты думал, что я проглочу это за просто так? Ты думаешь, я придурок? Конечно, глупо было ввязываться во все эти разговорчики об образовании и колледжах. Я-то помню, как ты взглянул на меня, когда я упомянул провинциальный колледж, в котором учился.
— Да при чем здесь колледжи?
— Ты что, не понимаешь? И это после того, как ты накропал все эти штуки и попал в «Кто есть кто»? Господи, какая же ты тупая задница, раз ничего не понимаешь!
— В два часа ночи мне очень трудно что-нибудь понять. Мы могли бы встретиться днем, когда моя голова хоть что-то соображает.
— Никаких больше разговоров. Разговор окончен.
И все же он звонил мне снова. Должно быть, Ринальдо Кантабиле звонил еще раз десять. Покойный Фон Гумбольдт Флейшер тоже использовал драматургию ночи, чтобы доставать и изводить людей.
Приостановить платеж посоветовал мне Джордж Свибел. Мы подружились с ним еще в пятом классе, а дружба с такими ребятами так и осталась для меня святой. Сколько раз мне советовали избавиться от этой ужасной слабости, точнее даже зависимости от детской дружбы. Джордж когда-то был актером, но давным-давно ушел со сцены и стал подрядчиком. Это дородный румяный парень; в его одежде, манерах, да и во всей его жизни нет никаких приглушенных тонов. Долгие годы он оставался моим добровольным экспертом по преступному миру. Рассказывал мне об уголовниках, проститутках, скачках, рэкете, наркотиках, политиках и операциях мафии. Бывая на радио, телевидении, вращаясь в журналистских кругах, он все время расширял свои связи «среди чистых и нечистых», как он говаривал. Меня он относил как раз к «чистым», хотя я ни на что такое не претендую. Просто объясняю, как относился ко мне Джордж.
— Деньги ты потерял за моим кухонным столом, и тебе придется меня выслушать, — заявил он. — Эти придурки обжучили тебя.
— Ну, тогда ты должен был уличить их. Кантабиле прав.
— Ни черта он не прав, и вообще — он ничтожество. Если бы он задолжал тебе три бакса, тебе бы пришлось за ним гоняться, чтобы вернуть их. А кроме того, он был под кайфом.
— Я не заметил.
— Ты вообще ничего не замечаешь. Я десяток раз подмигивал тебе.
— Не видел. Не помню…
— Кантабиле все время на тебя работал. Он запорошил тебе глаза. Как дымовой шашкой. Трепался об искусстве, о культуре и психологии, о клубе «Книга месяца» и похвалялся своей образованной женой. В общем, поимел тебя вовсю. И какую бы тему я ни просил тебя не затрагивать, ты только о ней и распространялся.
— Джордж, эти его ночные звонки вымотали меня. Я ему заплачу. Почему нет? Я всем плачу. Сдыхаться бы этого подонка.
— Не плати! — Театр научил Джорджа пугаться и ужасать, выпучивать глаза и взвивать голос в драматическом крещендо. Он выкрикнул: — Чарли, не смей!
— Но ведь я имею дело с гангстером.
— Кантабиле уже давно не в чести. Их выдавили много лет назад. Я рассказывал тебе…
— Ну, тогда он очень хороший имитатор. В два часа ночи. Я не сомневаюсь, что он вполне реальный гангстер.
— Этот итальяшка насмотрелся «Крестного отца» или чего-нибудь в том же роде, усы отрастил. Но он всего лишь задрипанный придурок, дерьмо в проруби. Я больше не позволю ни ему, ни его кузену переступить порог моего дома. А ты просто забудь его. Они играются в гангстеров, потому и передергивали. Я пытался помешать тебе выписать чек. А теперь уж точно не дам платить. Не позволю, чтобы тебя надули. В любом случае, все это — я обещаю тебе! — уже закончилось.
Я сдался, не в силах противостоять напору Джорджа. И вот теперь Кантабиле разнес мою машину вдребезги. В сердце едва не вскипала кровь. Я бросился за помощью. Только раз решил развлечься в низкопробной компании — и вот результат: мучаюсь в аду городского дна.
«Низкопробная компания» — не мое выражение. Я его слышал от своей бывшей жены. Дениз любит такие определения — «подонки общества», или «низкопробная компания». Судьба моего бедного «мерседеса» доставила бы ей глубокое удовлетворение. Между нами шла почти что война, а у Дениз самый воинственный характер. Она ненавидела Ренату, мою нынешнюю подругу. И верно связывала Ренату с этим автомобилем. Кроме того, Дениз испытывала отвращение к Джорджу Свибелу. Джордж, однако, относился к ней не так однобоко. Он соглашался, что она потрясающе красива, только красота ее не вполне человеческая. Действительно, огромные круглые аметистовые глаза Дениз в сочетании с низким лбом и острыми зубками Сивиллы соответствуют этому утверждению. Ее потрясающая изысканность ничуть не вяжется с ужасающей неистовостью. Впрочем, приземленный Джордж не прочь придумать собственный миф, особенно, если речь идет о женщинах. Он придерживается взглядов Юнга, хотя излагает их немного грубовато. Он разочаровался в возвышенных чувствах, которые обретаются в его душе, потому что, играя ими, Джорджем можно вертеть как попало, а он все принимает слишком близко к сердцу. В любом случае, если бы Дениз увидела разбитую машину, она бы рассмеялась от счастья. А я? Развод избавил меня от супружеского «я же тебя предупреждала». Так что теперь приходится бросать себе этот упрек самому.
Дениз пилила меня постоянно. Например, так: «Смотрю я на тебя, Чарли, и не могу поверить! Неужели это тот самый человек, жизнь которого отмечена изумительными озарениями, автор множества книг, уважаемых эрудитами и интеллектуалами всего мира? Иногда я спрашиваю себя — неужели это мой муж? Человек, которого я знаю? Ты читаешь лекции в лучших университетах, тебе дают гранты, ты знаком с важными людьми, тебя окружает почет. Де Голль сделал тебя кавалером Почетного легиона, а Кеннеди пригласил нас в Белый дом. Твоя пьеса имела успех на Бродвее. И какого же черта ты после всего этого делаешь? Едешь в Чикаго! И носишься повсюду со своим идиотскими чикагскими школьными приятелями, с этими уродцами. Это же умственный суицид, позыв к смерти! А действительно стоящие люди — архитекторы, психоаналитики и даже университетские профессора — тебе не интересны. Когда ты настоял на переезде сюда, я постаралась устроить твою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13