Он уже изменился - проступила командирская подтянутость, командирская твердость.
- Комиссар ранен, товарищ генерал.
- Ранен? Куда?
- В левое плечо. Ему на поле боя санитар сделал перевязку.
- Я... - начал комиссар и смолк.
- Говорите, - сказал Белобородов.
- Завтра я приду к вам, товарищ генерал, с докладом, что задача выполнена, или... - Комиссар запнулся, но заставил себя договорить: - Или не приду совсем!
Белобородов пристально посмотрел на комиссара.
- Хорошо, - сказал он. - Больше вопросов нет? Нет? Все. Идите.
11
15.40. Белобородов возвращается к себе и молча шагает по комнате. Потом говорит:
- На войне жалость в сторону. Будешь жалеть - и людей погубишь, и задачу не выполнишь.
Он смотрит на часы:
- Ого, дело к вечеру. Скоро второй день начнем.
- Как второй? - спрашиваю я.
Генерал смеется:
- Это у меня собственная астрономия. Привык по-своему считать: до вечера один день, а потом - второй. В один день два боевых дня укладываем, а иначе теперь и воевать нельзя. Но война войной, а обедать надо. Власов! Опять голодом моришь? Как с обедом? Давай, давай - и чтобы щи были погорячей.
15.50. На стол, где стоит телефон, ставят тарелки, хлеб, стаканы.
Белобородов берет трубку и вызывает командира второго гвардейского полка:
- Алексей? Ну, как у тебя дела? Все еще возишься со школой? Почему севернее не идешь? Как некуда?
Что за чепуха, какой-то заколдованный круг. А почему Николай прошел? Он уже кирпичный завод миновал! Что? Не миновал? Вот я вас соберу обоих и палками отдеру. Один на другого оглядываетесь. Вы думаете, нам простится это безобразие? Целоваться будут с нами? Давай обтекай! Никаких отсрочек! Какую помощь я тебе дам? Михаила? Нет, дорогой, Михаила я тебе в помощь не пошлю. Выполняй собственными силами. Пойми, Алексей, мне нужно, чтобы ты все держал там в напряжении, а то провороним всю операцию... Пускай народ пообедает, передохнет - и опять за дело! А ты сейчас же приезжай ко мне сюда! Я на новом месте. Знаешь? Найдешь? Приезжай, только быстро-быстро, чтобы через четверть часа был здесь!
15.55. Генерал звонит командиру первого гвардейского полка и, расспросив о положении, приказывает явиться через четверть часа.
16.00. Белобородов зовет Витевского, берет у него черную твердую папку, раскрывает и смотрит на карту. Там красными стрелами нанесено продвижение полков и батальонов. Некоторые линии пришлось стереть резинкой - от них на карте сохранился слегка вдавленный розоватый след, - здесь атакующие части отошли. Другие стрелки остались короткими - уже в течение часа или двух по проводам, идущим оттуда, сообщают: "На старом месте. Положение прежнее", и нет ни одного донесения, которое позволило бы удлинить хотя бы на миллиметр замершие красные линии.
- Эх, - произносит Белобородов, - все просят помощи. А мы с тобой, Витевский, ни разу не просили. И не будем!
Генерал поднимает голову. Лицо спокойно, глаза ясны, он улыбается. Ему - командиру 9-й гвардейской - есть чем гордиться, есть о чем вспомнить.
- Что же, - продолжает он, - сообщи штабу армии обстановку. И добавь... - Белобородов подмигивает: - И добавь: начинаем второй тур. Понятно?
- Понятно, товарищ генерал...
- Иди обедай. Мы тут тоже перед новыми делами немного подзаправимся... И как только пообедаю, давай мне сюда подполковника Суханова и этого... лейтенанта-сорвиголова... Сидельникова! За Сухановым сейчас же пошли мою машину.
- Есть, товарищ генерал.
16.05. Белобородов идет вместе с Витевским к двери, отворяет ее и кричит:
- Власов!
Потом вдруг другим тоном спрашивает:
- А это кто? Откуда вы?
- От комиссара дивизии, полкового комиссара Бронникова, товарищ генерал.
- Что-нибудь сногсшибательное?
В голосе Белобородова звучит тревога.
- Нет, товарищ генерал, ничего такого...
- А почему не по телефону?
- Там телефона нет... Товарищ комиссар сейчас в лесу с разведчиками. Допрашивают там пленного унтер-офицера.
- Раздобыли "языка"? Молодчина Родионыч.
- Товарищ комиссар приказал передать, что будет здесь к семнадцати часам вместе с капитаном Родионовым.
- Вот это кстати! Вот это вовремя!
- Разрешите идти, товарищ генерал?
Белобородов весело кричит:
- Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?
16.20. Обедаем. Я говорю:
- Какое у вас странное отчество: Павлантьевич...
- Эх, - отвечает генерал. - Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Паладий, Евлампий, Аполантий... Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься - и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали...
Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне, правда, очень кратко, историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году, шестнадцатилетним подростком, пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. "Недавно по дороге на фронт, - рассказывал он, - я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии".
Я спрашиваю генерала:
- А что же, по-вашему, самое лучшее?
Он отвечает не задумываясь.
- Творчество.
- Творчество? На войне?
- Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогнешься: какой ужас - война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской; с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем... Думаешь, думаешь - и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься...
- Сомневаешься? - переспросил я.
- Еще как! Поставить задачу, отдать приказ - это не просто. Иногда измучаешься, пока найдешь решение. А ведь бывает, что надо решать мгновенно. И за одну минуту столько переживешь, будто вихрь через тебя пронесся. Ошибешься - людей погубишь, соседей подведешь, весь фронт может колебнуться из-за твоей ошибки. А ведь какой фронт - Москва сзади! Возьми, например, сейчас. Что делать? Может быть, послать резерв к Засмолину, чтобы отбросить противника, который взял инициативу в Рождествено и прорывается сюда? Нет! Если пойти на это, значит, уже не я командир, а противник мною командует, навязывает мне свою волю. А сегодня мы должны переломить его! Сегодня мы должны погнать его назад, погнать по нашей воле! Ты знаешь обстановку, противник здесь крепко держится. И надо искать решение. Где оно?
- Но мне кажется, Афанасий Павлантьевич, что у вас как будто есть решение.
- Да, наклевывается. Но надо еще взвесить, потолковать с людьми, проверить и только потом сказать: "Да, так!" Но знаешь, что помогает?
- Что?
- Ненависть!
Он произнес это слово, и его лицо, которое я знал хмурым и веселым, добрым и разгневанным, на миг стало беспощадным.
Я смотрел на его широко раздавшееся лицо - лицо "иркутской породы", и мне стало радостно и жутко. Ведь сейчас, во время негромкой беседы за столом, в этом лице промелькнуло лишь слабое, отдаленное отражение беспощадности, что в нем живет.
- Не знаю, - продолжал Белобородов, - мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом - о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам все такое, что даже жизнь моего отца серая, скудная жизнь придавленного человека - показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!
Генерал говорит, я слушаю с волнением.
Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.
Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.
Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова они все различны и все похожи.
И Белобородов похож на них.
Это люди-созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым - по манере, повадке, характеру, духу - не знает история.
И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, тот, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.
И вместе с этим - воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!
Это люди страсти - творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.
После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.
Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.
12
16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.
У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.
Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.
- Обедали? - спрашивает Белобородов.
- Да, мы теперь регулярно обедаем, - отвечает Суханов.
- Небось две порции трахнули? - подмигивая, говорит Белобородов.
- Нет, особого аппетита не было.
- Я не о тех порциях говорю.
- А... Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.
- Садитесь. Скоро будем толковать.
- Полк готов, товарищ генерал.
- Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.
17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.
Снег опять пошел гуще, и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий слой верхних снежинок, запылит и понесет.
Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров... Далеко и близко горят деревни.
В Снегирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.
Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.
Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, - сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет - мина не взорвалась.
Белобородов прислушивается к звукам боя.
- Держатся... - радостно говорит он. - Слышишь?
Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.
- В Рождествено! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка...
Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.
- Он к ним прорвется, - говорит генерал. - Зря я его... Орел!
И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.
- Да и тут неплохо, - продолжает, вслушиваясь, Белобородов, - наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.
И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.
Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех.
- Хороша погодка... Морозцу еще бы! - произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль.
- Эх, уйдут, уйдут... - вырывается у него.
- Уйдут?
- А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров... Почему зажгли? Плохо. Убегут.
- Убегут? Почему же это плохо?
- Потому что... Надо сделать аминь всей этой группировке!
17.10. Возвращаемся в комнату.
Белобородов спрашивает Витевского:
- Что сообщают от Засмолина?
- Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов - все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает, и к тому же глуховат...
- Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.
17.15. Появляется лейтенант Сидельников.
- По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал.
- Садись. Будет для тебя задача.
- Слушаю. Какая, товарищ генерал?
- Обеспечить на завтра работой начальника трофейного отдела. - И Белобородов опять хохочет. - Погоди, садись.
17.20. Входит подполковник Докучаев, командир первого гвардейского полка. У него удлиненное лицо, армия и война смахнули мягкость с этого лица, поставили свою печать - печать энергии и суровости.
Шея забинтована. Шинель кое-где запачкана землей. Это странные пятна - кажется, будто кто-то с силой бросал в Докучаева комьями сухой, рассыпающейся глины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11