Павел Иванович тоже всем радостно улыбался, мужчинам пожимал руки, наклонялся и целовал ручки дамам, помогал раздеваться и вешать пальто. Скоро вешалка была совсем полная, и одежду стали носить в комнату дочери, класть на стол, на пианино.
Дочь, в коротеньком синем платье, похожем на распашонку, с высоко начесанными волосами, немного стыдливо отвечала на приветствия. Почти все гости, увидев дочку, хлопали в ладоши и говорили: «Господи, это Ирочка? Так выросла, а красивая какая, замуж скоро…»
Сначала эти восторги нравились Ирочке, а потом стали надоедать, все говорили одно и то же. Заходил новый гость, и она уже ждала: сейчас увидит ее и всплеснет руками, начнет говорить то же самое, что и все, — и не ошибалась.
Немного охладило ее праздничное настроение и то, что гости были один в одного старые, ровесники родителей, а такие гости, Ирочка знала уже из своего опыта, после двух-трех рюмок начнут говорить о своем, запоют песни и о ней забудут. Поэтому она тихонько обрадовалась, когда увидела, что Митя, ее двоюродный брат, художник, привел с собой друга. Друг был с коротенькой черной бородкой и не ровесник Ирочки, постарше, но Ирочка почувствовала, что с ним ей будет веселее.
Людмилу Макаровну незнакомый парень, непрошеный гость, не обрадовал, она подумала, что ее племянничек поступил не очень тактично — привел к ней неизвестно кого, — но ничем не показала своего неудовольствия, приветливо приняла парня, тем более что тот подал ей букет белых нарциссов и, знакомясь, поцелов руку.
— Меня зовут Олегом, — отрекомендовался парень.
Он был в толстом шерстяном свитере, в ботинках на резиновой подошве и среди гостей Людмилы Макаровны сразу выделился своей будничной одеждой.
В квартире теперь было полно людей, сидели, стояли, кто где мог, кто где нашел место, потому что почти всю гостиную занимал сервированный стол. Возле него стояла группка мужчин, о чем-то разговаривали, женщины собрались в спальне, осматривали там друг у друга платья, вели разговор о своем, женском.
Пора было садиться за стол, но ожидали декана с женой. Если б опоздал кто-либо другой, Людмила Макаровна не томила бы всех гостей, заставляя ждать одну пару, но это был декан, начальник ее мужа, и Людмила Макаровна не хотела начинать праздник без него. Она старалась занять гостей, подтолкнула Павла Ивановича, чтоб шел к мужчинам, а сама отправилась в спальню — с женщинами она справится.
Павел Иванович подошел к мужчинам, стоявшим кучкой возле стола. Здесь были заместитель декана, высокий, крепкий мужчина с широким добродушным лицом, рядом с заместителем декана светил лысиной завуч, напротив него стоял муж Веры Петровны, старшей преподавательницы, что вела занятия в их институте, тот самый Верин Володя, которого жена сегодня приводила Павлу Ивановичу в пример.
Был с ними и Ходасевич, но, кажется, немного в стороне и не принимал участия в общем разговоре.
Павел Иванович давно не видел Ходасевича, наверное, целый год, с прошлого дня рождения жены, и теперь заметил, что Ходасевич сдал, постарел, лоб высоко оголился, шея под воротником сорочки собралась в морщины. У Павла Ивановича появилось нечто похожее на жалость, сочувствие к Ходасевичу, он подошел к нему, взял под руку.
— Как жизнь, Степа? Давно тебя не видел, — сказал теплым голосом.
Ходасевич оглянулся, улыбнулся Павлу Ивановичу, улыбнулся, казалось, одними губами, глаза были не то грустные, не то усталые.
— Растут дети, — ответил Ходасевич.
Павла Ивановича эти слова будто кольнули. При слове «дети» он почему-то подумал не о дочери, а представил того — стриженого, с ухмылочкой. «Может, он что-нибудь знает», — с тревогой подумал Павел Иванович про Ходасевича. Ответил с деланным спокойствием:
— Да-а, растут.
— Мой старший на четвертом курсе институ. Младший школу кончает… А твоя — глянул сегодня — еле узнал, выросла за этот год, — сказал Ходасевич.
«Ничего он не знает, — разозлился сам на себя Павел Иванович. — На мне уже, как на том воре, шапка горит».
Он начал слушать, о чем беседовали мужчины, собравшись в кучу.
— Нет, вы не говорите, дача — это лекарство, — говорил заместитель декана. — Летом ведь в городе задохнуться можно, а там свежий воздух и, скажу вам, физический труд. Подолбишь лопатой землю — потом вола готов съесть. — Он стоял, немного расставив ноги, заложив руки за спину, как человек, который чувствует под собой твердую почву, который привык, чтоб слушали, когда он говорит.
— А мы в этом году четырнадцать ведер клубники собрали! И варили, и компоты делали, и так ели, — похвалился муж Веры Петровны.
— Так ведь говорят, что дачи будут скоро отнимать и новых больше строить не разрешат, — сказал завуч.
— Бросьте вы, — махнул в его сторону рукой заместитель декана. — Будут отнимать у тех, кто нажил не своим трудом, у спекулянтов, у воров будут отнимать, а у честных людей не отнимут.
— А ты себе дачу еще не построил? — спросил Павел Иванович Ходасевича, желая и его втянуть в разговор.
Ходасевич засмеялся.
— Мне не за что строить дачи… Да если б и было за что, не по мне это, — ответил он. Ходасевич помолчал, может, ожидая, что у него спросят, почему строить дачу не по нем, но у него никто не спросил, и он заговорил, немного со смехом, а немного и с раздражением: — Насмотрелся я на этих дачников, на этих огородников. Иной из них за машину навоза готов черту душу продать. А построить дачу? Тут ремонт в доме делаешь, и то проблема — где кран достать, где раковину? — а там… Без махинаций ведь не обойдешься.
Заместитель декана крякнул, покачал головой.
— Да, конечно, трудности есть. Что ж, если у нас через государственные каналы не все легко купить, но я лично и гвоздя не взял незаконно.
— И вообще — диву даешься, — развел руками Ходасевич. — Садят на тех дачах картошку, огурцы, помидоры, все же это в магазинах есть, и дешевое.
— Это точно, — засмеялся завуч. — Один мой знакомый собрал первые яблоки со своего сада, принес домой, и начали они с женой считать, во сколько им обошлись эти яблоки. И что вы думаете? Вышло, что одно яблоко стоило двести пятьдесят рублей! Золотые яблочки!
— Ну, это на первых порах они такие дорогие, потом окупятся, — сказал муж Веры Петровны. — И вы говорите — магазины, — повернулся он к Ходасевичу. — Разве можно сравнить помидор покупной и тот, что у тебя на грядке вырос, свой, собственный помидор!
Теперь засмеялись глаза Ходасевича, одни глаза.
— Вот именно — свой, собственный помидор. Собственный! — Он сделал ударение на последнем слове.
Павел Иванович испугался, что начнется вдруг спор, он пожалел уже, что затронул Ходасевича, разве он не знает, как тот со всеми задирается. И начал ублажать гостей.
— Ладно, ладно, — заговорил он, — кто хочет, пусть ест покупные помидоры, кто не хочет покупных, пусть ест свои, кто хочет, пусть строит дачу, кто не хочет, пусть не строит.
Он недовольно посмотрел на часы, — было бы очень хорошо теперь пригласить гостей за стол, но декан еще не появился, и Павел Иванович не знал, ждать его дольше или нет, надо было посоветоваться с женой.
Лавируя между накрытым столом и в беспорядке поставленными стульями, он вышел из гостиной, подошел к двери спальни, открыл дверь и, отыскав взглядом среди женщин Людмилу Макаровну, мигнул ей, чтоб она вышла.
— Надо приглашать людей к столу, — зашептал Павел Иванович жене. — Девятый час, — он постучал пальцем по стеклу часов, которые были на его руке, — сколько можно ждать?
Жена посмотрела на него возбужденным взглядом, заговорила, поправляя на плечах платье:
— А почему его нет, не знаешь? Конфликта у тебя с ним не было никакого?
Павел Иванович пожал плечами.
— Кажется, не было.
— Хорошо, приглашай всех к столу… Сколько же можно ждать, — решительно сказала Людмила Макаровна. И, широко открыв дверь в спальню, громко сказала, показывая рукой на гостиную: — Дорогие женщины, там мужчины без вас совсем истосковались… Прошу к столу! Прошу, прошу. — И сама первая направилась в гостиную. Надо было тактично, незаметно, будто случайно посадить каждого на свое место.
— Василий Борисович, садитесь, пожалуйста, с Анной Романовной вот здесь, здесь вам удобно будет, пожалуйста, пожалуйста, — повела она к столу заместителя декана. — Садитесь все, садитесь, где кому нравится, — поворачивалась она к гостям. — Митя, ты молодой, садись с Нелли Игоревной, — подсаживала она племянника к учительнице музыки. Увидев, что дочку держит за руку бородатый Митин друг, собираясь вместе с ней сесть, будто не замечая парня, взяла дочь за плечи. — Ирочка, ты с нами сядешь, со мной и с папой, вот сюда иди. — «Ишь ты, схватил уже… Я тебе покажу», — разозлилась на бородатого Людмила Макаровна. Дочку она берегла, боялась, чтоб не закружил ей голову какой-нибудь шалопай.
Гости усаживались, двигая стульями, потесняя друг друга, оглядываясь, с кем и напротив кого оказались, бросая взгляды на бутылки, на закуски, которыми был загроможден стол. Два места в центре Людмила Макаровна все же оставила свободными, на тот случай, если декан все-таки придет.
Павлу Ивановичу на первых порах надо было взять руководство застольем на себя, и он постучал вилкой по графину с водкой, в которой плавали лимонные корки.
— Дорогие гости, прошу внимания! — сказал он. Подождал, пока за столом немного утихли, и весело заговорил: — Прошу налить рюмки! Кавалеры, наливайте своим подругам и соседкам, не забывайте и про себя. Сегодня никто не должен встать из-за стола трезвым!
Все опять весело зашевелились, мужчины потянулись к бутылкам, к графинам.
— Вы что будете пить?
— Вам коньячку?
— Нет, только вино.
— Вы себе, себе наливайте! — загомонило застолье, зазвенели рюмки, забулькали вино и водка. Некоторые сразу начали накладывать и закуски. Муж Веры Петровны держал перед собой тарелку жены и спрашивал:
— Верочка, тебе чего взять?
Заместитель декана уже положил на свою тарелку целую гору разной закуски, соседка, которая помогала Людмиле Макаровне готовить стол, наколола на вилку один скользкий грибок, и тот сиротливо лежал на ее чистой тарелке с синим ободком.
Павел Иванович поднялся, держа полную рюмку, повел взглядом по гостям, которые сидели, повернувшись к нему лицами. С высоты его роста теперь хорошо был виден весь стол, заставленный едой, еще мало тронутой гостями, — заливная курица на большом белом блюде, рыба разного приготовления — и фаршированная, и жареная, тонко нарезанные, почти прозрачные балыки, яйца с красной икрой, салат с крабами, свежие огурцы, хотя за окном гудела метель. Глянул на все это и как бы увидел другой стол — в коридоре, в суде, на котором стояла чернильница-невыливайка и лежала деревянная ручка с сухим пером, стол, на котором химическими чернилами было написано: «Я хочу домой… И есть хочу… И Вовку жалко…» Что-то неприятно, словно улитка, поползло по его груди, но он постарался мысленно отогнать это неприятное.
— Дорогие товарищи! — сказал он торжественно. — Потом мы выберем тамаду, праздник наш будет идти, как у всех добрых людей, но первый тост, первое слово я хочу сегодня сказать сам. Я хочу, чтоб вы выпили за мою жену, день рождения которой мы отмечаем, за славную женщину, мать моей дочери. Я сам желаю и хочу, чтоб и вы пожелали ей доброго здоровья, долгих лет жизни, счастья и радости…
— И вечной красоты, молодости, — вставил заместитель декана, поднимая вверх свою рюмку.
— Вы меня очень правильно дополнили, — любезно поклонился в сторону заместителя декана Павел Иванович. — И вечной красоты, молодости, говорят, что женщине это очень важно.
— И мужчинам не менее важно, — бросил реплику завуч.
— И мужчинам, — согласился Павел Иванович.
Кто-то крикнул, чтоб не мешали мужу говорить тост в честь жены, все смолкли, и Павел Иванович закончил свое торжественное слово, чокнулся с женой, опрокинул рюмку. Гости потянулись к имениннице, каждый хотел поздравить ее лично, сидевшие в конце стола вставали и шли, улыбаясь, с полными рюмками туда, где сидела хозяйка.
А она с рюмкой в руке поворачивалась то в одну, то в другую сторону, чокалась с гостями, наклонялась, чтоб достать своей рюмкой тех, кто сидел далеко, ее блестящее платье оттопыривалось на груди, даже была видно ложбинка посредине.
После первого тоста несколько минут в квартире было совсем тихо, только стучали ножи да вилки, потом гомон опять начал набирать силу.
Тамадой выбрали завуча, тому было не привыкать, его часто выбирали тамадой, и глаза его теперь возбужденно блестели, и лысина блестела, как полированная, он шутил, каламбурил, призывал застолье к вниманию. Встал и заявил, что раз именинница — преподаватель английского языка, то он скажет тост в ее честь на английском языке.
— Притом в стихах, в стихах! — поднял вверх он свою рюмку.
Все сразу согласились, притихли, готовые слушать, и завуч продекламировал:
Гут ивнинг, гут ивнинг, гут ивнинг ту ю,
Гут ивнинг, гут ивнинг, ви а глэд ту сы ю!
Людмила Макаровна покатилась со смеху и захлопала в ладоши.
— Браво, браво! — засмеялась она. — Прощаю вам и ваше произношение! За вашу смелость, за то, что вы, не зная английского языка, взялись на нем стихи писать!
Завуч поклонился.
— Я всю жизнь изучал французский, — сказал он, — но специально для вас, как видите, освоил и английский.
— Скажите, Костя, — спрашивала Людмила Макаровна у поэта, мужа своей приятельницы, — знаете ли вы в истории литературы факт, чтоб человек не зная языка, стихи на нем писал?
Поэт только что выпил и теперь закусывал.
— История все знает, — ответил он с полным ртом.
— А понимаете ли вы хотя бы, что сказали? — со смехом спрашивала Людмила Макаровна у завуча.
— О, как вы плохо обо мне думаете, дорогая именинница! — деланно обиделся тамада. — Я сказал вам «добрый вечер» и что я рад видеть вас!
— По-английски вы, по-моему, говорили дольше, — сказал поэт.
Все весело засмеялись.
Когда застолье уже гудело, как растревоженный улей, в дверь позвонили, и появились наконец декан с женой. Он невысокий, полноватый, с умными глазами, она слегка застенчивая, с мягкой улыбкой на немолодом, но еще привлекательном лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12