Смежающиеся глаза старого солдата загорелись при этих словах, он приподнялся в постели, вспышка воинственного огня промелькнула по его лицу, он стиснул в кулак исхудалую руку, словно почувствовал в ней саблю, которой он победоносно размахивал перед стенами форта Кристина, затем со свирепой торжествующей улыбкой опустил голову на подушку и скончался.
Так умер Питер Стайвесант, доблестный солдат, верноподданный гражданин, честный губернатор и прямодушный голландец, которому не хватало только разрушить несколько империй, чтобы заслужить бессмертие героя!
Ему устроили величественные и торжественные похороны. Город совершенно опустел; жители шли толпами отдать последний скорбный долг своему старому губернатору. Все его высокие достоинства вставали во весь рост в их памяти, а его ошибки и слабости умерли вместе с ним. Старые бюргеры спорили о том, кто из них удостоится чести поддерживать концы покрова, простые люди силились занять место в первых рядах за гробом: печальную процессию замыкали седовласые негры, из года в год в течение большей части столетия жившие в доме усопшего хозяина.
С печальными, мрачными лицами стоял народ вокруг могилы. С грустью в сердце люди вспоминали о доблестной отваге, славных заслугах и благородных подвигах храброго старого служаки. Испытывая в глубине души угрызения совести, они вспоминали о своем мятежном противодействии его начинаниям, и многие старые бюргеры, чьи флегматические черты лица никогда не смягчались, чьи глаза никогда не увлажнялись, теперь задумчиво попыхивали трубкой, и большая слеза скатывалась по их щеке, когда они растроганно бормотали, печально покачивая головой: «Ну, что ж… Вот и ушел от нас Твердоголовый Пит!»
Его останки положили в семейный склеп под часовней, которую он благочестиво построил в честь святого Николая у себя в имении; она стояла на том самом месте, где теперь находится церковь святого Марка и где еще в наши дни можно увидеть могильную плиту старого губернатора. Его поместье, или bouwery, все время оставалось во владении его потомков; все они прямотой своего поведения и строгой приверженностью к обычаям и привычкам, господствовавшим в доброе старое время , показали себя достойными своего знаменитого предка. Много раз предприимчивые кладоискатели навещали по ночам ферму в поисках горшков с золотом, якобы закопанных в землю старым губернатором; впрочем, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них разбогател от своих поисков. А найдется ли здесь среди моих сограждан – местных уроженцев – хоть один, кто не помнит, как в те дни, когда он был озорным мальчишкой, считалось великим подвигом обокрасть под вечер в праздник «сад Стайвесанта».
В этой семейной цитадели еще можно увидеть вещи, напоминающие о бессмертном Питере. Его портрет во весь рост, внушая страх своим воинственным видом, хмуро смотрит на вас со стены гостиной, его треуголка и сабля все еще висят в самой лучшей спальне. Его зеленовато-желтые штаны долгое время украшали прихожую, пока несколько лет тому назад не стали причиной ссоры молодоженов. А его отделанная серебром деревянная нога до сих пор бережно хранится в кладовой, как бесценная реликвия.

* * *

А теперь, любезный читатель, прежде чем я с грустью прощусь с тобой – увы! должно быть, навсегда – я хотел бы высказать пожелание, чтобы мы расстались друзьями и ты сохранил обо мне добрую память. Не моя вина, что мне не удалось написать более совершенный исторический труд о днях патриархов; если бы кто-нибудь другой до меня написал не хуже, я вовсе не стал бы предпринимать этой попытки. Я нимало не сомневаюсь, что в дальнейшем появится много авторов, которые превзойдут меня, и еще меньше тревожусь об этом, ибо прекрасно знаю, что после того, как великий Кристобаль Колон (обычно называемый Колумбом) однажды поставил стоймя яйцо, все сидевшие за столом могли бы проделать то же самое в тысячу раз проворней. Если в моем сочинении кто-нибудь из читателей найдет что-либо для себя оскорбительное, я буду очень огорчен, хотя ни в коем случае не подвергну сомнению его проницательность, сказав ему, что он ошибается, или его добродушие, сказав ему, что он придирчив, или чистоту его совести, сказав ему, что он пугается тени. Разумеется, если он столь искусен в выискивании обид там, где никто не собирался их наносить, то мне было бы очень жалко лишить его возможности насладиться плодами своих открытий.
Я слишком высокого мнения о здравомыслии моих сограждан, чтобы счесть для себя возможным давать им наставления, и слишком ценю их расположение, чтобы лишиться его, давая им добрые советы. Я не принадлежу к числу тех циников, которые презирают мир, потому что он презирает их; напротив, сколь ни низок я в его глазах, я отношусь к нему с величайшим добродушием, и меня печалит лишь то, что он не достоин той безграничной любви, какую я к нему питаю.
Если, однако, в этом историческом сочинении – скудном плоде долгой и трудолюбивой жизни – мне не довелось угодить тонкому вкусу нынешнего века, я могу только скорбеть о своей неудаче, ибо для меня уже слишком поздно надеяться, что мне удастся его исправить. Иссушающие годы уже припорошили снегом бесплодия мое чело; пройдет немного времени, и живительное тепло, которое еще не покинуло мое сердце и жаждет излиться, с нежностью излиться на тебя, любезный читатель, навсегда остынет. Как бы я хотел, чтобы этот тленный прах, при жизни породивший только бесполезные сорные травы, смешался со смиренной землей соседней долины и из него выросло много душистых полевых цветов, которые украсили бы мой любимый остров Манна-хату!




КОНЕЦ



ДОПОЛНЕНИЯ

I
ДОБАВЛЕНИЕ К «ОБ АВТОРЕ»

Приведенные выше сведения об авторе были предпосланы первому изданию настоящего труда. Вскоре после его выхода в свет мистер Хендесайд получил от мистера Никербокера письмо из голландской деревушки на берегу Гудзона, куда тот направился с намерением ознакомиться с некоторыми старинными документами. Так как это была одна из тех немногих счастливых деревень, куда газеты не проникают, то нет ничего удивительного в том, что мистер Никербокер не увидел многочисленных объявлений, напечатанных по поводу его исчезновения, и что он совершенно случайно узнал об опубликовании своей «Истории».
Он выразил большое сожаление по поводу ее преждевременного появления, ибо это помешало ему внести некоторые важные поправки и изменения, а также использовать множество любопытных данных, собранных им во время путешествий вдоль берегов озера Таппан и во время пребывания в Хэверстроу и Эзопусе.
Сочтя, что теперь больше не было настоятельной необходимости в его возвращении в Нью-Йорк, он продолжил путешествие, вознамерившись посетить своих родственников в Скагтикоке. По дороге туда он остановился на несколько дней в Олбани – в городе, к которому он, как известно, питал большое пристрастие. Он нашел там, однако, большие перемены и был очень опечален новшествами и улучшениями, вводимыми янки, и связанным с этим постепенным исчезновением добрых старых голландских обычаев. Ему было, конечно, известно, что захватчики вводят такие перемены по всей стране, причиняя исконным голландским поселенцам большие неприятности и огорчения устройством на дорогах застав для взимания пошлин и постройкой сельских школ. Говорят также, что мистер Никербокер скорбно покачал головой при виде постепенного разрушения величественного Вандерхейденского дворца и пришел в сильное негодование, заметив, что старинная голландская церковь, …старинная голландская церковь… – одна из достопримечательностей Олбани, описанная также в романе Дж. Ф. Купера «Сатанстоу».

которая в предыдущее его посещение еще стояла посреди улицы, теперь была снесена.
Так как молва об «Истории» мистера Никербокера достигла даже Олбани, то местные почтенные бюргеры оказали ему весьма лестное внимание; некоторые из них, впрочем, отметили несколько очень серьезных ошибок, допущенных им, в частности, в том месте его труда, где он писал о куске сахара, который подвешивали в Олбани над чайными столами, ибо этот обычай, уверяли они его, уже несколько лет как прекратил свое существование. Кроме того кое-какие семейства обиделись, что их предки не были упомянуты в его труде, и очень завидовали тем своим соседям; которые удостоились такого отличия; что касается последних, то, надо сознаться, они чрезвычайно гордились указанным обстоятельством, рассматривая эти упоминания как письменное свидетельство их знатности, подтверждающее их притязания на древность рода, – что в нашей республиканской стране является предметом немалых забот и тщеславия.
Рассказывают также, что к нему очень благосклонно и любезно отнесся губернатор, как-то пригласивший его к себе на обед и несколько раз на глазах у всех обменявшийся с ним рукопожатиями при встречах на улице. Это, конечно, кое-что да значило, принимая во внимание их разногласия в политике. Действительно, один из близких друзей губернатора, кому тот мог откровенно высказывать свое мнение по таким вопросам, уверял нас, что губернатор в душе питал к нашему автору искреннее расположение; больше того, он однажды дошел до того, что заявил, притом во всеуслышание и у себя за столом, сразу после обеда, что «Никербокер весьма благонамеренный старый джентльмен и отнюдь не глуп». На основании этого многие сочли возможным высказать предположение, что, придерживайся наш автор иных политических взглядов и пиши он в газетах, вместо того, чтобы тратить свои дарования на исторические сочинения, он мог бы занять какое-нибудь почетное и выгодное положение, возможно, стал бы нотариусом или даже мировым судьей.
Наряду с уже упомянутыми почестями и любезностями мистер Никербокер встретил также весьма ласковый прием со стороны олбанских ученых, в частности, мистера Джона Кука, который очень радушно принимал его у себя в библиотеке-читальне, где они попивали минеральную воду …минеральную воду… – В английском тексте – Spa, название модного в XVIII в. курорта в Бельгии, ставшее нарицательным для обозначения минеральной воды.

и беседовали о древних писателях. Мистер Кук пришелся ему по душе, так как занимался серьезными учеными разысканиями и был неутомимым собирателем книг. При расставании мистер Кук подарил ему в знак дружбы два самых старинных труда из своего собрания; это были первое издание Гейдельбергского катехизиса …первое издание Гейдельбергского катехизиса. – Памятник литературы Реформации, Гейдельбергский катехизис опубликован 19 января 1563 г. и позднее переводился с немецкого на многие языки мира.

и знаменитое описание Новых Нидерландов Адриана Вандердонка. Вандердонк, Адриан (ум. 1655) – голландский историк и правовед. Приехал в Америку в 1641 г. Автор книг «Отчет о Новой Голландии» (Гаага, 1650) и «Описание современного состояния Новой Голландии» (1655).

Последний из них мистер Никербокер широко использовал в этом втором издании.
Очень приятно проведя некоторое время в Олбани, наш автор продолжил свой путь в Скагтикок, где, надо отдать справедливость, его приняли с распростертыми объятиями и отнеслись к нему с изумительной любовью. Его родственники взирали на него с большим почтением, ибо он был первым историком в их семье; он был, по их мнению, почти таким же великим человеком, как и его двоюродный брат, член конгресса, с которым, к слову сказать, он окончательно помирился и стал крепко дружить.
Все же, несмотря на доброту родственников и их большую заботу о его удобствах, старый джентльмен вскоре стал испытывать беспокойство и досаду. После того, как издали его «Историю», у него не было больше предметов для размышлений и не было никаких планов, которые пробуждали бы в нем надежды и ожидания. Для человека столь деятельного ума такое положение было поистине прискорбным, и не отличайся он непоколебимой нравственностью и твердыми привычками, возникла бы большая опасность, что он ударится в политику или в пьянство – два гибельных порока, которым, как мы ежедневно видим, люди начинают предаваться просто от хандры и безделья.
Правда, он иногда занимался тем, что подготавливал второе издание своей «Истории», в котором намеревался уточнить и улучшить ряд не нравившихся ему мест и исправить вкравшиеся ошибки. Он ведь так жаждал, чтобы его труд был образцом достоверности, и впрямь являющейся душой и телом истории. Но огонь вдохновения иссяк, многие места, которые он хотел было изменить, ему пришлось оставить нетронутыми и, даже внеся поправки, он как будто оставался в сомнении, улучшают ли они его сочинение или ухудшают.
Прожив некоторое время в Скагтикоке, он загорелся желанием вернуться в Нью-Йорк, к которому всегда относился с самой нежной любовью; не просто потому, что это был его родной город, а потому, что действительно считал его наилучшим городом во всем мире. По возвращении он полностью насладился преимуществами положения всеми признанного писателя. Ему постоянно докучали просьбами написать объявление, прошение, рекламный листок и тому подобные произведения; и хотя он никогда не имел дела с журналами, ему приписывали бесчисленные заметки и сатирические очерки, публиковавшиеся на всякие темы и с самых различных точек зрения; во всех этих статьях его авторство с несомненностью устанавливали «по стилю».
Он сильно задолжал на почте за многочисленные письма, которые получал от авторов и типографщиков с просьбами подписаться на их издания, все благотворительные общества обращались к нему за ежегодными взносами, и он охотно их платил, так как считал эти обращения для себя лестными. Однажды его пригласили на большой банкет и дважды назначали присяжным на заседания мирового суда. Поистине он стал до того знаменит, что не мог, как прежде, беспрепятственно бродить незамеченным повеем городским закоулкам, где ему вздумается, и несколько раз, когда он в своей треуголке и с палкой в руке прогуливался по улицам, занимаясь обычными наблюдениями, мальчишки кричали ему вслед:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65