Когда мы оказались одни, я передал Рустаму один из полных отпечатков и сказал ему, чтоб тотчас же ехал в кишлак и показал его Хассану. Рустам бережно завернул снимок в платок, спрятал под халатом на груди, запряг лошадь, разбудил еще спавшую Лейлу и, попрощавшись со мной, уехал.

5
На следующий день мы снова все вышли к раскопу.
Первое время я в глубине души ждал, что лопаты ударят о что-либо твердое и на свет появится колонна здания, или невиданная статуя, или по крайней мере монета, но к обеденному перерыву наивный пыл прошел и на смену ему пришло некоторое разочарование, усталость и раздражение.
За столом Толмачев и Листер обменялись какой-то шуткой по моему адресу. Затем Толмачев сказал, обращаясь ко мне:
— Не торопитесь, Глеб. Настройте себя так, что хотя у нас и есть то, что называется точным предположением, где искать, мы можем ничего не найти ни в этом году, ни в следующем и, может быть, совсем ничего не найдем.
— Как — совсем? — ужаснулся я.
— Очень просто. Семя так глубоко посеяно, что срок его всхода две тысячи сто пятьдесят лет, а вы бросите копать, когда пройдет всего лишь две тысячи сто сорок девять.
Я молчал.
— Ну ладно, шутки в сторону, тут на верный месяц работы лопатами без малейшей надежды найти что-либо, пока мы не углубимся по крайней мере на четыре сажени.
— Почему четыре? — спросил я.
— Это высчитано по средней глубине отложений, но может быть и несколько меньше и гораздо больше. Может случиться и так, что все сокровища, по которым томятся Эрмитаж и другие музеи мира, залегли на вершок левее, чем то место, где мы, окончательно отчаявшись, бросили раскопки. Ну ладно, ладно, — закончил Толмачев, видя мое вытянутое лицо, — не думайте об этом, надейтесь на лучшее. А пока что давайте-ка поедем сегодня на перевал. Возьмем с собой двух узбеков. Захватите с собой бинокли, буссоль, геологический молоток и сумки. Сделаем маленькую глазомерную съемку.
Мы сели в лодку, узбеки перевезли нас через Голубое озеро и остались при лодке; мы же, Толмачев, Листер и я, начали подъем сначала по осыпи, а потом по каменной крутизне наверх, на перевал, где в незапамятное время произошел обвал, запрудивший реку и превративший ее в озеро. Несмотря на возраст, Толмачев оказался проворным и неутомимым ходоком. Ступал он мягко и уверенно, как медведь, и лишь по настоянию Листера несколько раз соглашался на отдых.
Временами Толмачев останавливался, протягивая руку за геологическим молотком, который ему подавал Листер, откалывал кусочек породы и клал его в сумку, которую нес я. В результате этого мы добрались до вершины перевала не раньше чем часа через полтора. Солнце еще не зашло и обливало сильным, но уже не слепящим светом и гладь озера, и наш лагерь, и ленточку реки, и узкую дорогу на противоположном берегу. Все было ясно видно, как на ладони, или, вернее, как на топографической карте.
— Ну-с, вот, милостивые государи, — проговорил Толмачев, — арабские источники утверждают, что именно в этом месте было найдено древнее, городище эллинистической эпохи, оставшееся от греков или их наемников. По данным Гидрографического управления и Главной физической обсерватории, которые я захватил из Петербурга (он все еще, по привычке, звал его Петербургом), уровень озера остается почти стабильным. Один из учеников славного Мушкетова нашел подземные выходы озера по ту сторону перевала, Географическое же общество разработало мне три возможных варианта уровня озера: один с учетом усыхания Центральной Азии, другой, исходящий из теории циклических изменений климата, и третий, который кажется мне наиболее приемлемым, предполагающий, что климат Туркестана при небольших вековых колебаниях в историческое время остается почти стабильным. В конце концов, две тысячи лет — слишком незначительная величина в истории земли, чтобы можно было говорить о фундаментальных сдвигах. Поэтому мы и копаем именно здесь и не уйдем, пока не найдем городища и не истратим на это все силы, все упорство, всю изобретательность и смекалку.
Мы с Листером с интересом слушали эту маленькую импровизированную лекцию на вершине того самого перевала, где когда-то могли стоять вооруженные копьями воины Александра Македонского, а позже в дамасской броне посланцы Саладина и в более новое время монгольские воины с луками и стрелами, в кожаных доспехах, на своих маленьких степных конях.
— А ну, давайте поглядим кругом в бинокли и возьмем опознавательные точки, — сказал Толмачев, — мне нужен маленький обзорный план.
Листер подал Толмачеву буссоль, сам же вынул планшет и приготовился наносить точки по указанию Толмачева, внимательно оглядывавшего окрестности в бинокль.
Вынул свой бинокль и я и для начала навел его на наш лагерь. Бинокль был превосходный, военный, восьмикратный, как позже мне сказал Листер, один из тех, что мы привезли в поезде из Петрограда.
«Вот узбеки еще копают, — говорил я себе по мере того, как различал детали. — Вон дымятся круглые котлы, наверно, скоро будет ужин. Вон Соснов и три мушкетера. Где же Борис? А вот он, недалеко от котлов. А где же новые рабочие, Петров и Осоргин? Их нигде нет». Я опять навел бинокль на Бориса, ожидая найти их вблизи него, но нет, никого не было.
Я еще раз обвел биноклем лагерь, а затем навел его на тугаи. Я различил пронизывавшие их белые ниточки проточной воды, соединявшиеся с озером. Потом я оглядел покрытое травой пространство, отделявшее лагерь от тугаев, и, пристально всмотревшись, уловил в ней какое-то змееобразное движение, не такое, при котором волнуется или склоняется от ветра вся трава, а словно по ней прокладывают дорожку. Постой, что это? Это так же, как в тот раз, когда Борис оставил под желтым полотенцем письмо и за ним приползли. И сейчас, видно, кто-то полз, но не в лагерь, а от него. Я обвел биноклем пространство вокруг и заметил, что змейки ползли в разных направлениях. Я хотел было схватить за руку Толмачева и обратить его внимание, но потом подумал о Листере и воздержался.
— Азимут пятнадцать градусов, кусты можжевельника, — раздался голос Толмачева.
— Есть, — отозвался Листер, что-то быстро отмечая на плане.
Я продолжал приглядываться к змейкам. Одна ползла от нас к тугаям, три же змейки тянулись с разных гонцов и почему-то навстречу первой.
— Азимут девяносто градусов, седловина, — диктовал Толмачев.
Теперь змейки встретились.
— Азимут сто тридцать пять градусов, выходы гипса...
Внезапно я увидел, как на том месте, где встретились змейки, что-то стало подыматься, будто змея становилась на хвост. Я лихорадочно подкрутил бинокль и узнал нашего бородатого рабочего. Поднялись и другие фигуры в серых узбекских халатах.
— Азимут двести пятнадцать градусов, ущелье, — говорил Толмачев.
Что это? Бородатый рабочий Петров отчаянно вертелся, молотя руками. Один из полуподнявшихся людей вновь упал в траву. Вот получилась какая-то общая куча. Бородатый вырвался из рук остальных.
— Двести сорок пять градусов, двойной пик...
В лучах заходящего солнца сверкнули длинные блестящие полоски. Так мог отражать свет только металл. Ножи сверкнули в нескольких направлениях, опустились, упала и фигура бородатого.
— Двести семьдесят пять градусов, летовка...
Теперь три змейки поползли прочь от места, где произошла свалка. Я опустил бинокль. Так вот конец драмы в предтугайской траве, случайным и безмолвным свидетелем которой я стал. Во всем этом было какое-то особое зрительное своеобразие. Было так странно смотреть издали с большой высоты и наблюдать всю сцену, как игру кукол. Не видно отчетливо лиц, не слышно ни одного звука — какая-то молчаливая, страшная пантомима...
— Глеб, вы что, не слышите, мы окликаем вас в третий раз.
Я оглянулся. Толмачев и Листер уже уходили.
— Давайте спускаться.
Я положил бинокль в футляр и замкнул шествие. Я не переставал думать о виденном. Я понял все, что случилось. Это могли быть только Хассан и его люди. Ведь я послал им наш снимок, они опознали Погребнякова — человека без двух пальцев, — Хассан с охотниками выследили его, поймали на ничьей земле между лагерем и тугаями и убили. И я им дал этого человека. На минуту у меня сжалось сердце. Я был причиной смерти человека. Но тут же перед глазами встали ограбленные дехкане, повешенные узбеки, умирающие дети.
Я сжал челюсти. Что ж, кровь за кровь. Во всяком случае, кровь злодея за кровь невинных жертв. Я помог им отомстить. Нет, это не был акт мести — это был акт правосудия, только в этих тугаях и в этих условиях была своя форма его: быстрая, немедленная, беспощадная и не менее справедливая.
Глава IX
«ЗАДИГ» ВОЛЬТЕРА

1
На следующее утро Толмачев очень рано уехал в город; рабочие с утра вышли под наблюдением трех мушкетеров копать траншеи. Листер и Борис нигде не появлялись и, следовательно, оставались дома. Утро было полно нервного ожидания: должна была распутаться вчерашняя история. Я лег на койку у себя в палатке и стал наблюдать сквозь отогнутый полог.
Часов около восьми появился Борис, огляделся как бы невзначай кругом, прошел на край лагеря — я ясно видел его — и вновь повесил на дерево желтое полотенце — сигнал. Через некоторое время в траве началось змееобразное движение, и не в одном месте, а по крайней мере в четырех. Люди ползли медленно, часто останавливаясь и оглядываясь. Неподалеку от лагеря змейки сошлись, и одна из них поползла по направлению к желтому полотенцу. Борис сидел на корточках, и там в течение десяти минут происходил какой-то разговор. После этого змейки поползли обратно. Борис вернулся, зашел ко мне в палатку, удостоверился, что я сплю, и направился в палатку к Листеру. Я прошел за ним и остановился с внешней стороны палатки.
— Сегодня утром, — услышал я голос Бориса, — приполз мой друг, передал мне обещанный кусочек бумаги для вас — помните, мы говорили, — велел хранить его дороже жизни. Это ваш паспорт.
— Давайте, — сказал Листер, вероятно протягивая руку.
Наступило молчание. Рассматривал ли Листер свой новый паспорт?
Борис быстро и, видимо, волнуясь продолжал:
— Я уже вчера думал, что что-то неладно. Сейчас были пластуны, сказали — ночью Погребнякова нашли зарезанным в траве. Кругом вытоптано, как будто шла отчаянная борьба.
Наступило молчание. В тишине раздался медленный и грозный голос Листера:
— Почему он оказался там?
— Не знаю, — ответил Борис. — Разве только у него было какое-то условие сноситься со своими по ночам. Я ему строго-настрого запретил отлучаться из лагеря. Не могу ума приложить.
— Не можете ума приложить? Стоило мне уйти на несколько часов, как убивают нужнейшего человека. Но вы-то были здесь?
— Но как я мог знать? — растерянно оправдывался Борис.
— Как мог знать? А не знали ли вы все это наперед?
— Я? — ахнул Борис.
Из палатки послышался шум отодвигаемого стула, медленные, тяжелые шаги. Другие — быстрые, суетливые — могли принадлежать только Борису.
— Ты знал, мерзавец, знал! — страшно гремел гневный голос Листера. — Ты — провокатор! Сейчас я с тобой разделаюсь, как ты с Погребняковым.
— Я... Погребняковым? — задохся голос насмерть перепуганного Бориса. — Эспер Константинович, помилуйте!
— Помиловать? Сейчас я тебя помилую. В лучшем случае ты трус, слюнтяй и баба, и тебя нужно лечить этим.
В палатке раздался звук одной оглушительной оплеухи, потом другой.
— И помни: не смей вперед заикаться об офицерской чести. Так учили трусов на фронте, а когда они вызывали на дуэль, их просто выгоняли. Докажи, что ты заслуживаешь другого. А теперь — вон!
Борис опрометью вылетел из палатки и, к счастью, не заметил меня.
В наш лагерь въезжала арба, с нее мне кивал Рустам. Он подошел ко мне, и я заметил, что за приветливым выражением его лица крылась какая-то озабоченность.
Оглянувшись, он быстро зашептал:
— Погребняк кончай. Хассан джигит. — Он показал выразительным движением на горло.
— Знаю. — Я показал ему кивком головы в направлении травы, отделявшей нас от тугаев.
В глазах Рустама засветилось изумление:
— Твой знай!
— Ну, идем, — сказал я Рустаму, — распрягай лошадь. Как Лейла, здорова?
Он закивал головой:
— Здоров, здоров, тебе привет посылает.
В этот момент вернулся из города Толмачев.
— Ну, друзья, — сказал он, обращаясь ко мне, к трем мушкетерам и к Листеру, Борис все еще не показывался, — я опять должен вас покинуть на несколько недель. Наткнулись на очень важные следы в местах, где предполагаются остатки Антиохии Маргианы. Пока еще вы доберетесь до дела, я смогу съездить.
Новость была принята со смесью гордости и уныния.
— А для вас, молодой человек, — обратился он ко мне, — есть работа. Я говорил кое с кем из Коканда. Там во дворце хана Худояра нашли довольно много индийской керамики и доставили сюда, в Фергану. Я обещал прислать для экспертизы вас как индолога. Смотрите не подкачайте. Езжайте завтра, осмотрите марки — они, конечно, могут быть поддельными, и после анализа черепка, росписи, формы прислушайтесь к внутреннему голосу.
— Это еще что за научный инструмент — внутренний голос? — засмеялся Листер.
— Вполне научный, — успокоил его Толмачев. — Это совокупность неучтенных, неуловимых или неанализированных моментов. Он нужен одинаково врачу, полководцу, ученому. Да, Глеб, вы увидите там Лишкина, передайте ему привет.
— Знаете что, Владимир Николаевич, — внезапно вызвался Листер, — и я, пожалуй, поеду, а то я здесь совсем закис. Дни длинные, а читать нечего. Едем вместе, Глеб.
«Почему он решил ехать? — гадал я. — Неужели заподозрил и теперь выслеживает меня? Или хочет связаться с кем-либо по поводу убийства Погребнякова?»
Рустам согласился отвезти нас в город и обещал разбудить на рассвете. От ночевки в палатке он отказался и спал у себя в арбе, в которой было много всякого тряпья, халатов и одеял, служивших хорошей защитой от утренней свежести в горах.
...Листер, когда я зашел за ним, был уже выбрит, бодр и, как всегда, подтянут.
— Вы что же, молодой человек, думали, раньше меня встанете? Дудки! Не забудьте, что имеете дело со старой солдатской косточкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26