— Я показал в направлении лагеря экспедиции. — А я останусь здесь, пока он не вернется.
Я сбросил пиджак и сел на лавку.
— Везите, — сказал я им повелительно, — мой здесь.
Узбеки посоветовались было о чем-то, и после некоторого колебания переводчик сказал мне:
— Будем едеть больница.
В арбу положили мягкой люцерны, поверх — целую кучу халатов, на все это — больного.
Я вынул карандаш и кусок бумаги, написал несколько слов и передал переводчику.
— Отдай доктор-ханум. Будет хорошо.
После этого я махнул рукой арбе, чтобы трогались. Узбеки вопросительно смотрели на меня.
— Езжайте, — сказал я толмачу, — неужели не понимаете, я останусь здесь, пока он не приедет. Понятно? Если его убьют, вы можете убить меня.
Узбеки еще раз переглянулись. Со сдержанным и скупым благородством они расступились и открыли мне дорогу.
— Твой иди, — сказал мне узбек. Я поднялся и пошел за арбой.

3
В больнице я пробыл недолго. Хассана приняли и положили без звука.
— У него тиф, — сказала мне Александра Ивановна. — Вы привезли его вовремя. Еще день, и он погиб бы. Я не знаю, выживет ли он и сейчас. Все зависит от сердца.
Я прогуливался в саду больницы. Катя была с больным; через двор пробежала с халатом Юля и, увидев меня, остановилась:
— А, Глебчик! Вы не в город? Я хотела бы поехать, но не на чем. Линейка с вами?
— Нет, я на арбе.
У нее сделались большие глаза.
— На арбе! Почему так?
— Привез больного рабочего.
Она подумала, потом что-то сообразила:
— Долго вы здесь пробудете? Может быть, я за это время успею съездить в город на вашей арбе и вернуться. Там мягко?
— Люцерна, — коротко ответил я.
— Глебчик, будьте миленьким...
В это время в сад вышла Катя.
— Катя, уговорите Глеба остаться пообедать, а я тем временем съезжу в город. Ведь вы не отпустите его голодным?
Катя посмотрела на Юлю тем безразличным взглядом, каким только женщины — все равно, молодые или старые — умеют смотреть друг на друга.
— Конечно, не отпустим, — спокойно ответила она. — Разве вы забыли, что у Глеба болит нога? Мы должны сделать ему перевязку.
— Ну и великолепно. Итак, вы разрешаете.
Ее полные плечи, пудреное лицо и неприятный рот мелькнули перед моими глазами, и она исчезла.
Стало как-то легче дышать в саду. Я решил, что действительно имеет смысл задержаться до вечера и вернуться по холодку.
Мы с Катей остались одни и, как всегда, обменялись нас одних касавшимися новостями. Леля — так мы между собой называли нашу общую любимицу Лейлу — больше не появлялась, хотя ее звали, зато верный Рустам заезжал раз или два. Катя опять отметила еще одну необычную деталь в поведении Юли. Однажды она обратилась к Александре Ивановне с вопросом, нельзя ли греку приходить к ней в больницу на перевязки: у него было случайное ранение, полученное от шальной пули в Ростове несколько лет тому назад. По словам Юли, она дружила с греком потому, что он был очень обязательный человек и доставал ей духи, чулки и другие вещи, он был в прошлом богатый человек, отец его имел большие магазины на Кавказе.
— Ну и что ответила Александра Ивановна на это? — спросил я.
— Сказала, что в больницу ему ходить далеко и неудобно, и устроила, чтоб ему делали перевязки на пункте первой помощи в городе. Да вот еще, — прибавила Катя. — Вы помните коменданта нашего поезда Соснова? Он считается работником вашей экспедиции, но исполняет какие-то поручения в городе. Так вот, он несколько раз был у Юли, и один раз я слышала, как она ему говорила, прощаясь: «Привезите еще командиров. Я их очень люблю». И прошлый раз Соснов приезжал с каким-то военным на своем экипаже.
— Какие знаки у него были в петлицах? — полюбопытствовал я. — Кубики, палочки?
Катя нахмурила брови, припоминая.
— Нет, такие, — нарисовала она ромбики на песке.
— Ого! — заключил я. — Юля завязывает высокие знакомства.
Юля вернулась уже к закату. Она говорила по-прежнему громко и развязно:
— Ну вот и ваша арба в целости и сохранности. Миллион мерси за любезность. А отчего, мосье Глеб, вы живете таким отшельником? Comme un hermite?
То, что она употребила несколько слов на французском языке, напомнило мне об английском. Не ей ли были письма? Почему она так выспрашивала, знает ли Катя английский язык? Сейчас стрельну — задам невинный вопрос и проверю.
— Почему мосье Глеб, а не мистер, — сказал я, — и почему мерси, а не... как это по-английски?
— Потому, мосье Глеб, что я, хоть, по-вашему, и ташкентская провинциалка, по-французски говорю с детства и еще за год до войны была с папой в Париже, — она сделала мне реверанс, — а этот противный английский язык не знаю и знать не хочу.
Ответ звучал искренне. Ну ладно! Нет, стой!
— Неужели у вас все в семье говорили только по-французски? — легко продолжал я. — Кому-нибудь из братьев или сестер следовало бы для разнообразия взять немецкий или английский.
— Но у меня, мосье Глебчик, никогда не было ни брата, ни сестры. Я одна любимая дочь, и поэтому такая испорченная. Ведь так вы с Катей обо мне говорите?
— Мы... — начал было я, собираясь опровергнуть ее заявление.
Но она только погрозила пальцем:
— Знаю, знаю... Вы что же думаете, я не вижу?
Странное дело, этими вырвавшимися у нее несколькими словами Юля впервые мне понравилась. Это были прямые и честные слова, и, к стыду моему, более прямые и честные, чем мои. «У нее есть чутье...» — подумал я.
Между тем Юля продолжала:
— Вы что же думаете, что я уж совсем и не хочу быть хорошей, как вы? Хотя это верно, я и есть плохая. Но я ведь одна, Глебчик и Катя, у меня никого нет, и я не так молода, как вы. И потом еще есть обстоятельства... такие трудные. Но я могу быть другой или могла бы быть — и все было бы иначе...
У нее перехватило горло.
Впервые из-за маски выглянул живой, и притом страдающий человек. «Может быть, она и в самом деле не такая плохая, — мелькнуло у меня, — и все это кривляние и ломание только результат дурного воспитания, и вообще делятся ли люди на хороших и плохих, или все люди родятся хорошими, а потом часть портится?» Но на все эти размышления не было времени, более неотложная мысль оттеснила их. «Итак, у нее сестер нет. Значит, Люси писала не ей. Ну что ж, отпадает».
Как бы угадав направление моих последних мыслей, Юля сама вернулась к вопросу о языках.
— Но вы ведь тоже говорите по-французски, почему же не отвечаете, monsieur l’hermite, господин отшельник?
Я знал английский и немецкий, но французского не знал. Так и ответил.
— Жаль, — с оттенком пренебрежения бросила она, — а вот Борис неплохо болтает.
Во мне колыхнулась мимолетно возникшая когда-то зависть к Борису.
— Ну расскажите, monsieur Глеб, как вы живете там один? Или не один? У вас, наверное, есть дама сердца, вы скрываете. — Она погрозила мне пальцем.
Юля вернулась в прежнее свое состояние. Кате, как видно, было стыдно за Юлю, но ей не хотелось делать замечание старшей.
Что-то вынужденное, напряженное появилось в глазах Юли. Казалось, она что-то вспомнила и говорила, как автомат:
— Во всяком случае, мы с Катишь приедем проверить. Поедем, Катишь? И на днях.
Что это: бестактность или заученный урок? Хочет сунуть нос в макбару или в наш лагерь и прикрывается Катей? Ну, увидим. По крайней мере мы предупреждены.
— А как там Борис? Вы, наверно, вместе проказничаете. Передайте ему... — Уже уходя, она послала воздушный поцелуй. — Так мы приедем, ждите нас. Оревуар.
Глава VII
ПРОИСШЕСТВИЕ В МАКБАРЕ

1
На некоторое время грек выпал из моего поля зрения, но очень скоро мне пришлось встретиться с ним, и в довольно неожиданной обстановке. Однажды приехал Рустам с целой кавалькадой с седобородым аксакалом во главе. Люди стояли снаружи и не входили. По знаку Рустама я вышел к ним. Оказывается, они пришли звать меня на той — празднество — по случаю выздоровления и возвращения домой Хассана.
Тогда я еще не понимал полностью всего того, в чем принимал участие. В тот момент я не мог знать, что все это имело и политический смысл. В самом деле, стали бы они приглашать меня месяц тому назад? Они ненавидели советскую власть, которая для них символизировалась в образе грабителя Погребнякова. Было бы бесполезно уговаривать их и объяснять, что Погребняков — белый офицер, обманом пробравшийся в руководящие органы советской власти, — все эти слова не воскресили бы умерших и не вернули бы отнятого.
Теперь же они приходят и зовут людей, имеющих какое-то место в советском обществе. Я не отдавал себе отчета в том, что под влиянием доброго отношения, симпатии, примеров человечности в настроении узбеков происходил перелом. Тогда в моих глазах моральная сторона совершенно заслоняла политическую; мне было приятно, что мы для них что-то сделали: вернули Рустаму сестру, спасли от страшной болезни Хассана — я инстинктивно чувствовал, что враждебности нет, но дальше я не шел.
Я понял, что они придают всей затее какое-то церемониальное значение и что она играет какую-то важную роль в их жизни, и поэтому в своем ответе постарался не ударить лицом в грязь: я долго кланялся, нелепо прикладывая руки к сердцу, бессознательно подражая виденным мной на сцене образцам.
Очевидно, если не форма, то содержание моей реакции на приглашение вполне удовлетворило депутацию, и она, довольная и обрадованная, ушла. Рустам и я уже прекрасно понимали друг друга. Он рассказал мне, что собирается привезти на той Лейлу и что я должен обязательно сдержать слово.
— А откуда вы узнали, — спросил я Рустама, — что там той? Они и к вам приезжали?
— Нет, — ответил он, — мой Хассан все равно брат. Хассан матушка, мой матушка, два брат.
Итак, Хассан и Рустам были двоюродные братья. Может быть, еще и поэтому узбеки из кишлака хорошо ко мне относились.
В тот же день я и двое из караульных макбары, также получивших приглашение, отправились в кишлак. Завидев нас издали, мальчишки из кишлака испустили пронзительный вопль и стремглав бросились к кишлаку. Когда мы подошли ближе, навстречу нам шла уже целая толпа во главе с улыбающимся, похудевшим Хассаном. Меня взяли под руки и повели в какое-то строение с ковровыми настилами на полу и сюзане по стенам. Но я не успел осмотреть все это, так как совершенно неожиданно увидел, что посреди комнаты в обществе почетных стариков аксакалов сидели не кто иные, как Юля и грек. Прежде чем я успел подумать, как мне отнестись к этому, я услышал голос Юли:
— А, Глеб! Наконец-то. А мы тут целый час томимся голодом.
Должно быть, с моего лица не исчез немой вопрос по поводу того, как Юля попала сюда, потому что она поторопилась объяснить:
— Вы знаете, Хассан хотел звать нас всех, но я знала, что Александра Ивановна не может оставить больницу, а Катю без себя не отпустит, вот так и вышло, что поехала я одна.
Несмотря на то что она тараторила так быстро, в голосе ее звучала какая-то неуверенность и напряженность. Через минуту я понял, что они были вызваны совершенно неоправданным присутствием на тое грека.
— И я прихватила с собой Кристи. Или он прихватил меня с собой, — прибавила она кокетливо. — Я ни за что не поехала бы сюда одна. Я бы заблудилась, или меня бы украли.
Кристи смотрел с непринужденным видом, и я вновь поразился, как свободно и легко он умел держаться в любой ситуации.
— Моя проводник, — сказал грек на своем ломаном русско-черноморском языке, которому я уже более не доверял. — Моя сегодня киоск закрывай — ходи сюда, круты дальше, — блеснул он зубами.
Мы сели, и началось угощение. Гвоздем его был плов. Его варили в нескольких котлах и ели в нашей и в соседних комнатах, которые к тому времени наполнились народом в ярких и нарядных халатах. В передней комнате играли на музыкальных инструментах.
Я сидел между Хассаном и Рустамом, напротив расположились Юля и грек, между нами человек шесть почетных жителей кишлака. Я ждал Лейлу, но она не рискнула выйти к мужчинам. За пловом мы говорили мало. За дыней и чаем завязался общий разговор.
— Ваша скоро начинай работа, — сказал Хассан. — Моя видел много лопатки.
— Да, наверное, — уклончиво ответил я, хотя знал не больше его.
— Большой начальник Толмачев скоро приезжай Самарканд, — продолжал Хассан.
Они были хорошо информированы.
— Скоро, — заверил я его.
— Ваша — хороша люди, — сказал он мне.
— Все люди хороша, — подтвердил я.
Я не попал в тон.
Он посмотрел на меня недоброжелательно:
— Тугай плохой люди, — проговорил он сурово.
Я решил при греке и при Юле не показывать, что я что-либо знаю.
— Почему плохой? — невинно поднял я брови.
— Тугай убивай, воровай, два уезда ограбил, сейчас сюда пришел. Тугай люди все равно Погребняк. — Лицо его искривилось, кровь схлынула, стали видны некрасивые оспинки и старые шрамы. — Плохой люди.
— Как ваша знай? — спросил я на том же общем диалекте.
С лица Хассана не сходило волнение:
— Наша джигит ходи тугай охота. Тугай много офицер.
Я как бы случайно обвел глазами сидевших вокруг. У грека и Юли глаза были острые, остановившиеся. Оба делали стойку и выдавали себя этим. Они были явно на работе.
— Погребняк — старый, молодой? — спросил я.
— Не старый, не молодой, — ответил Хассан, — высока. Одна рука его два пальца нет. Худой человек. Его убивай надо.
Опять наступило молчание. Хассан, видимо, предполагал, что мы все одинаково переживаем его сообщение, в то время как мы все воспринимали его по-разному.
Внезапно он стал более доверительным, думая, что находится среди друзей (ведь спасла же ему больница жизнь!) и что все присутствующие также друзья и между собой. Он понизил голос до шепота:
— Я тебе скажи. Ваша лагерь есть люди, ходи тугай, туда-сюда.
Я притворился удивленным и возмущенным. Грек так и впился глазами в Хассана.
— Как твоя знай? — чуть-чуть сурово спросил я. — Как твоя можно говори?
— Наша охотники види. Наша джигиты все види. Кажды день тугая люди ходи трава, — он почти лег на ковер, — потом назад.
Он наклонился ко мне. Снаружи послышалось цоканье копыт. Кто-то спешивался.
— Ваша есть один человек, ходи туда-сюда, плохой человек, молодой, большой. — Он встал, показал рукой над головой, поднял глаза и оцепенел, будто увидел привидение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26