От лишнего напряжения уставали ноги, спина, плечи и особенно больная рука. Все труднее было снова и снова повторять монотонные жесты: вскидывать шест, упираться в дно, толкать, распрямляться, вскидывать шест.
От раненой руки боль ползла в плечо, через лопатку в поясницу. Тело потеряло гибкость, колени стали деревянными, гнулись с трудом. Плыли, плыли перед глазами окатанные камешки под журчащими струями. Я совершал ошибки все чаще. Никак не удавалось мне следить и за дном и за своими руками. Но я крепился, не хотел просить пощады у Маринова. Только изредка поглядывал вперед, надеясь, что появится интересное обнажение и волей-неволей надо будет остановиться.
Так мы прошли километров двенадцать. Тут случилось небольшое происшествие.
Навстречу нам из-за каменистой отмели выплыл «обед». Я имею в виду стаю уток-крохалей. Охотники средней полосы не поверят мне: вместо того чтобы взлететь при появлении человека, крохали сбились в кучу и вытянули шеи, рассматривая нас с жадным любопытством. Маринов выпалил, убив и подранив штук восемь. И тут же, не удержавшись, плюхнулся в воду сам, высоко задрав ноги.
Правду сказать, виноват был я. Мне надо было остановить лодку и крепко держать ее, пока он стрелял. Но руки у меня гнулись с трудом. И, прежде чем я сообразил, что от меня требуется, Маринов был уже в воде. Опасности не было никакой: упав на спину, Маринов не замочил грудь. Но все равно купаться в брюках и ватнике при температуре плюс восемь градусов не так приятно.
Плавание пришлось прервать. Мы выбрали на берегу место посуше и причалили. Рядом был горелый лес. Я быстро нарубил обугленных сучьев и разжег костер. Маринов тем временем выловил уток и, развесив одежду, присел голый у костра. К моему удовольствию, он не злился на меня. Все расспрашивал, как выглядит со стороны человек, летящий вверх тормашками. Он был очень доволен, что не растерялся и упал по всем правилам: на борт не навалился и успел бросить ружье на дно лодки.
– Главное – ружье не утопил, – говорил он. – А тряпье высохнет. Что ему станется?
Но он ошибался. Высохнуть нам уже не пришлось. Ночью пошел сильный дождь. Я проснулся, почувствовал холодные струйки под левым боком. Но переворачиваться, чтобы намок и правый бок, не имело смысла. Я решил не обращать внимания на воду и заснул.
5
Дождь лил три дня подряд. Мы уже не надеялись высушиться, с утра натягивали сырую одежду и брались за шесты.
Лепешки у нас кончились. Ирина все-таки сунула нам в мешок пять штук, не оставив себе ни одной. Но мы были сыты утками. В первый день мы стреляли их всякий раз, когда они появлялись, но оказалось, что это не нужно. Уток было вдоволь. Достаточно было убить штук восемь – обеспечить рацион на два дня и не делать запасов.
Хорошо откормленная домашняя утка, зажаренная и начиненная яблоками, – лакомое блюдо. Но мы ели совсем не то. Масла и жира у нас не было. Мы варили в речной воде постных, пахнущих рыбой крохалей, густо посыпали их перцем и ели без хлеба, запивая горячим наваром. Кипятить, как ни странно, нужно поменьше. Только в недокипяченном бульоне сохраняются витамины.
К концу недели я возненавидел всю утиную породу: и белоснежных крохалей, и нарядных крякв, и маленьких чирков. По утрам я готов был не завтракать, лишь бы избежать утиного супа. Но, если предстоит работать двенадцать часов подряд, хочешь не хочешь, есть надо. Давись, но глотай!
Осень подгоняла нас. Экономя время, мы сократили обеденные перерывы: решили варить уток на берегу, а ощипывать их в лодке. В середине дня, если участок был спокойный, Маринов получал отпуск, я полегоньку продвигал лодку один.
Представьте себе такую картину. Хмурый осенний день. Ветрено. Дождь идет порывами, то сильнее, то слабее. Когда дождь ослабевает, усиливается ветер. Он кружит над рекой разноцветные листья, и мы в отсыревших ватниках поеживаемся от холода. Стоя на носу, я налегаю на шест и размеренно кланяюсь реке. Маринов сидит на дне лодки. На щеках у него рыжая щетина с проседью. В своем бледно-сером выцветшем ватнике он похож на разбойника из детской сказки. С сосредоточенным лицом он обрабатывает очередную утку. Обработка простейшая: заостренной палочкой он вытаскивает кишки, ощипывает кое-где перья, прочие сдирает вместе с кожей. На рябой от дождя воде за нами тянется белый след. Утиные перья долго не тонут. На длинных плесах они вычерчивают схему нашего маршрута.
Шесты требуют внимания. Толкаясь, мы молчим с утра до вечера. Но тут Маринов отводит душу, он может поговорить:
– Каждому геологу я рекомендую раз в год ложиться в больницу. Никаких обязанностей, времени хоть отбавляй. Скучно, поневоле думаешь о науке, проверяешь, подводишь итоги. Я многое понял, лежа на койке. Понял в частности, что строение Югорского кряжа очень характерно, что вся Земля, в сущности, построена из плоских глыб. Зимой мне пришлось разговаривать с академиком Шмидтом, знаменитым полярником. Отто Юльевич считает, что Земля не оторвалась от Солнца, а образовалась постепенно из роя метеоров. По мере того как она росла, внутри увеличивалось давление. Даже атомы стали разрушаться и уплотняться. Уплотняясь, Земля сжималась. А кора уже стала жесткой…
– Геологи считают, что она морщилась, как кожица на печеном яблоке, – подсказываю я. – Кавказ и Урал – это всё морщинки.
– Я не думаю, что стокилометровая каменная толща морщилась, – продолжал Маринов. – Я полагаю, что кора лопнула, образовался великий разлом, разделивший земной шар пополам. Он проходит через Средиземное море, Кавказ, Гималаи, Индонезию, Японию, Камчатку, Аляску, Западную Америку, Караибское море. Здесь почти все вулканы, центры самых глубоких и самых сильных землетрясений, величайшие на земле горы.
– А нас учили, что этот разлом молодой, – вставляю я.
– Нет, видно, не молодой, а как раз самый древний, самый глубокий и поэтому самый живучий. Более поздние разломы замерли. Я говорю о разломах, расколовших полушария, – о разломах второго порядка: это Урал, подводный Атлантический хребет, Аппалачи в Северной Америке. Все эти горы – швы, разделяющие платформы.
– А Югорский кряж?
– Еще более мелкий разлом, разлом третьего порядка. Ведь, опускаясь, платформы продолжали раскалываться. Так образовались Саратовский вал и Жигули, Тиманский вал на Русской платформе, а в Сибири – Енисейский кряж и Верхоянский хребет. А разломы четвертого порядка мы видели тут, на Лосьве, – возле Старосельцева и на Ларькинской излучине. Между разломами здесь лежат плоские ступени. Но теперь понятно, что весь мир состоит из таких же ступеней, только масштабом побольше. Одна из них – Русская платформа, уровень ее повыше. За Уралом – Западно-Сибирская, эта опустилась гораздо ниже. Сибирская опять повыше, а Охотская, например, стала морским дном. Все это единые прочные глыбы. А на границах между глыбами – зоны разломов, подвижные, растрескавшиеся, проницаемые, области землетрясений и вулканических очагов. Тут магма прорывалась на поверхность, вынося с собой глубинные минералы, магнитный железняк например.
– Как на Красном болоте, – подсказываю я.
– И на Красном болоте, и на Урале. Но там разлом побольше и масштабы иные. Целые горы магнетита, целые озера огненной лавы… Тьфу, черт!
Последнее восклицание относится не к давно прошедшим катастрофам. Увлекшись, я забыл о шесте, и лодка села на мель.
Испепеляющие извержения и огненные озера снимаются с повестки дня. Надо лезть в ледяную воду… Раз-два, взяли!
6
Мокнем, толкаемся шестами, спим, мокнем… Геологам делать нечего. За мутной пеленой дождя тянутся низменные, заросшие кустарником болотистые берега. На всем пути раза три выглядывали камни: те же трещиноватые серо-желтые песчаники. Их присутствие ничего не опровергает и ничего не доказывает. Мы плывем по плоской ступени. Повсюду здесь должен был встречаться девонский песчаник.
Впрочем, впереди, как утверждал Ларион, какие-то белые камни, где река течет под землей.
Белые камни эти мы увидели на пятый день. На поверхности снова оказались знакомые каменноугольные известняки, которых мы ни разу не видели после Ларькина. Очевидно, здесь был осевший участок земли – грабен.
Река заметно обмелела здесь. Действительно, значительная часть ее текла под землей. То и дело мы встречали расщелины, из которых извергались целые потоки. Выше их дно обнажалось. Вместо реки перед нами была долина, покрытая мокрыми камнями, между которыми журчали струйки мутной воды.
Только изредка нам удавалось проехать полкилометра в лодке. Но затем дно опять скрежетало по камням, приходилось вылезать и тащить наш шитик почти на руках. Лодка не в воде оказывается сразу неимоверно тяжелой и неуклюжей. Каждый камень норовит пропороть ей дно, и в каждой щели застревает нос…
За полдня мы продвинулись километров на шесть. И, когда я подумал, что и на обратном пути нам надо будет тащиться здесь, я сказал Маринову:
– Леонид Павлович, не считаете ли вы, что грабен – сам по себе убедительное доказательство. Ведь грабены – плоские опускания, они всегда ограничены сбросами, в складчатых горах не встречаются.
Но Маринов был непреклонен:
– Мы же условились, Гриша, не менять маршрут в пути. Я сам продрог, устал. И мне очень хочется вернуться. В таком настроении нельзя обсуждать планы… И едва ли грабен – убедительное доказательство для тех, кто не хочет верить. Они опять скажут: «В молодых породах грабен, а под ними – складчатый фундамент». Нет уж, придется добираться до самого фундамента… Налегай, Гриша! Толкай корму вбок! Устал, что ли? Сейчас я тебе подсоблю.
Так мы тащили лодку километров пятнадцать. Наконец известняки кончились, на поверхность выглянули вновь девонские песчаники, и река оказалась на земле, а не под землей. С облегчением мы сели в лодку и взялись за шесты. Дул резкий, пронзительный ветер, в воздухе вились белые мухи. Но мы считали, что так и должно быть. Мы притерпелись и к холоду и к шестам. А по сравнению со вчерашним участком, где лодка ехала на своих пассажирах, сегодняшняя работа казалась нам отдыхом.
7
На следующий день Маринов заметил с правой стороны небольшую речку, скорее даже болотистую заводь, и направил лодку к берегу.
– Как ты думаешь, Гриша, это и есть протока, по которой Ларион советовал плыть?
Я сомневался. По-моему, заросшая протока скорее была похожа на болото. Между тем перед нами лежала прямая дорога по широкой и спокойной реке. Я считал, что не надо сворачивать.
Подъехав ближе, мы обнаружили все же течение. Но, кто знает, может, это просто небольшой приток. Не потеряем ли мы напрасно дня два, исследуя никому не нужную речонку. Не знал я, что можно заблудиться на реке.
– А вот и сломанная сосна. Ларион велел сворачивать от сломанной сосны, – заметил Маринов.
И мы вошли в протоку, все еще сомневаясь, туда ли мы плывем. Мелкая, заросшая травой речка сливалась с окружающим болотом. Раздвигая осоку, лодка оставляла за собой извилистую водяную дорожку. Дно было мягкое, илистое. Шесты вязли в нем. В лодке у нас было две доски, можно было бы соорудить нечто вроде весел. Но не хотелось задерживаться.
Километров через восемь протока резко повернула на восток. Топозеро – цель нашего путешествия – находилось на севере. Видимо, мы не туда плыли. Я предложил вернуться к реке и поискать правильную дорогу. Но Маринов верил в сломанную сосну Лариона.
– Справа я вижу холмистый гребень, – сказал он. – Попробуй добраться туда, Гриша. Может быть, ты увидишь озеро впереди. И ружьишко захвати. А то мало ли кого встретишь в тайге.
Я с удовольствием вылез на берег. Приятно было размяться после долгого стояния в лодке. Прыгая с кочки на кочку, я переправился через болотце и вступил в еловый лес. Мрачная, торжественная тишина ельника охватила меня. Ели стояли плотно, их низкие, тяжелые ветви не колыхались от ветра. Трава не росла под ними. Ноги бесшумно ступали по мягкому ковру многолетней хвои.
Я двинулся вдоль опушки на запад, выбирая подходящее дерево, чтобы взобраться на него. Но не успел я пройти и двухсот метров, как меня остановили странные звуки: своеобразное цоканье, клекот и хрип.
От Лариона я слыхал, что глухари здесь токуют иногда поздней осенью, и, признаться, не верил. Но сомневаться было невозможно. Ни один охотник, хоть раз слышавший любовные призывы глухаря, не спутает их с другими звуками. Глухарь – редкая и лакомая добыча, в особенности для нас, пробывших неделю на утиной диете. Определив направление, я двинулся в чащу. Но тут глухарь замолк и заставил меня простоять целую минуту на одной ноге. Пока он токовал второй раз, я продвинулся еще на два шага. Минутная пауза – прыжок. Охота на глухаря – серьезное испытание выдержки. Прыгнул – и замри! Примерно на двадцатом прыжке я провалился в какую-то норку. Как раз в этот момент глухарь закончил трель и смолк, так что я не знал, спугнул я его или нет.
Затаив дыхание я ждал в неудобной позе – одна нога в норе, другая на кочке, левой рукой я держался за еловую лапу, в правой балансировало ружье. Так я выстоял минуты три, проклиная сучок и собственную неосторожность, оплакивая улетевшее жаркое и все еще надеясь… Но в это время глухарь снова зашуршал и зацокал у меня над головой. Я разглядел на дереве темный силуэт, неторопливо прицелился… И грузная птица, ломая ветки, упала к моим ногам.
Охотничья гордость переполнила меня. Я мысленно смаковал, как покажу добычу Маринову, как он будет удивлен и обрадован. Ведь это единственный глухарь, которого мы встретили в это лето. Даже у самого Маринова не было таких трофеев.
Я привесил к поясу глухаря (в нем было килограмма четыре, как в хорошем гусе) и вышел снова на опушку. Мне надо было найти подходящее дерево, чтобы залезть на него и осмотреться… Но и с дерева озера не было видно. Во все стороны тянулся синеватый лес с проплешинами болот. Правда, и реки я не разглядел. Только пестрая полоса ивняка намечала ее направление.
Я слез с дерева, пошел к реке напрямик. По моим расчетам, надо было пройти около километра – спуститься с холма, пересечь низину и заросли кустарника на берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34