За глоток виски я бы сейчас лезвие бритвы проглотил.
Змеи, терзавшие меня, выползли из своей корзинки, но я надеялся, что они только слегка перекусят и оставят меня в покое. За доллар я взял напрокат у мальчика-кубинца его ласты и маску, нырнул в теплые воды лагуны и поплыл под водой вдоль кораллового рифа. Вода была зеленовато-прозрачной, как желе, и даже на глубине тридцати футов я отчетливо видел кораллы-огневики ползающих по песку крабов; вот в тени кораллов, недвижная, как бревно, застыла акула-нянька, там и сям торчат колыхаемые подводным течением тонкие ленты водорослей и снуют черные морские ежи, чьи острые иглы способны проколоть ступню насквозь. Я набрал воздуха и нырнул на самую глубину, где вода была холоднее, и тут же передо мной возникло заостренное рыльце барракуды, она посмотрела на меня и молниеносно пустилась наутек, промелькнув над самым моим ухом подобно выпущенной из лука серебристой стреле.
Когда я вернулся на берег, мне стало значительно легче; я прилег на песок рядом с Робин, растянувшейся на полотенце в тени кокосовых пальм. Хватит ныть, подумал я, пора приниматься за дело. Хотя я прекрасно знал, что Робин это вряд ли понравится.
— В Новом Орлеане считают, что Джерри бежал на острова, — начал я.
Она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом согнула одну ногу и смахнула песок с колена.
— Ну же, Робин, — умоляюще сказал я.
— Я развязалась со всеми этими скотами.
— Нет уж, это я буду с ними развязываться. Как говорили ребята из первого отдела, «запру на замок и выкину свидетельства о рождении».
— Да ты прямо остряк.
— Где он? — Я улыбнулся ей и сбил ногтем с ее коленки еще пару песчинок.
— Не знаю. Однако на островах его точно нет. Была у него на Бимини какая-то мулатка, к ней-то он туда и ездил. Но однажды он обкурился марихуаны и уронил ее ребенка. Головой об асфальт. Он говорит, там есть какая-то тюрьма на коралловом островке, так там так хреново, что можно из негра белого сделать.
— А его мамаша — когда она не в Новом Орлеане, то куда ездит?
— У нее есть какая-то родня на севере Луизианы. Они любили всей толпой завалиться в бар и потребовать одноразовые плевательницы.
— Где именно на севере?
— Откуда мне знать?
— Теперь расскажи-ка мне все-все, о чем говорили Эдди Китс и гаитянин, когда являлись к тебе на квартиру.
Она нахмурилась, отвернулась и уставилась на подростков, гонявших на досках вдоль рифа. Над лагуной, там, где зияло пятно темно-синей, почти черной воды, парили пеликаны.
— Ты думаешь, моя голова — это диктофон? — спросила она. — По-твоему, я обязана помнить, что говорили два ублюдка, пока ломали мне палец дверью? Знаешь, каково женщине наедине с такими людоедами?
Она сидела отвернувшись, но я заметил, что ее глаза заблестели.
— И потом, какая тебе разница, что они там болтали? Это придурки, которые даже школу толком закончить не смогли, вдобавок строят из себя крутых парней, из тех, что по телику показывают. Как там Джерри говорит: «Я вам не мальчик на побегушках»? Какая скромность. Держу пари, в тюряге ему приходилось что ни вечер задницу подставлять.
Я молча ждал, когда она заговорит снова. Она затянулась и задержала дым, словно косячок курила.
— Этот черножопый хотел обезобразить мое лицо, — сказала она. — А второй — как бишь его? — ну, этот Китс, сказал, мол, тот тип не хочет, чтоб мы резали его девочек, они ж ему деньги зарабатывают, оставь ей сувенир на память, на руке или на ноге, и все. Вроде как Робин — стоящая девочка. На что черный ответил, что тот вечно всякое дерьмо несет. Это, как его, давай ржать, закурил сигарету и сказал, что, по крайней мере, он не живет в говенной развалюхе и не спит в ведьминой могиле... Как тебе такой базар? Слушать их было не намного приятнее, чем пить из канализации.
— Ну-ка, еще раз, что там про ведьму?
— Этот... черномазый живет с ведьмой. Ну, или рядом с могилой ведьмы, что-то в этом роде. Не пытайся найти в этом скрытый смысл, поскольку эти парни, по всей вероятности, свои мозги нашли на свалке. Кто ж еще пойдет работать на Буббу Рока? В конце концов все оказываются на нарах. Говорят, после того как парня выпустят, Бубба его и сортиры драить не возьмет. Высший класс, да.
Я взял ее руку в ладони и тихонько сжал. Ее ручка была маленькой и загорелой. Она посмотрела мне в глаза, ее губы приоткрылись, обнажив белые зубы.
— Сегодня вечером я улетаю обратно.
— Хорошие вести не лежат на месте.
— Я серьезно, детка. А хочешь, поехали со мной в Нью-Иберия.
— Если тебя мучает совесть, сходи в церковь.
— Я держу лодочную станцию, и еще одна пара рук мне точно не помешает. А еще у меня живет маленькая девочка.
— Я не привыкла к жизни на природе, Седой. Приезжай, когда решишь что-нибудь серьезное.
— Вечно ты думаешь, что я тебя обманываю.
— Нет, ты просто из тех, кто живет по заведомо невыполнимым правилам. Потому-то у тебя вечно все не так. Угости девочку обедом, а?
Иногда человека необходимо оставить в покое. Как и в этот раз.
Высоко над водой в небо взмыл пеликан и пролетел над нами, зажав в клюве окровавленную рыбку.
Глава 7
Настало мое первое утро после возвращения в Нью-Иберия. Меня разбудила возня соек и пересмешников в ветвях мимозы. Я нацепил тренировочные штаны и кроссовки и пробежался трусцой до самого разводного моста, попил кофе со смотрителем и припустил обратно домой. Принял душ, побрился и, устроившись за столиком на веранде, позавтракал мюсли и клубникой, любуясь изящными листочками мимозы, трепещущими на ветру. Прошло почти двое суток с тех пор, как я пил спиртное. Я все еще ощущал слабость, нервы мои были на взводе, но я чувствовал, что тигр, терзавший меня последние дни, насытился и утих.
Приехав в Лафайет, я стал расспрашивать двух священников, работавших вместе с погибшим пилотом. Как я и предполагал, у этого отца Меланкона была особая миссия. Он организовывал специальные фермы для нелегальных иммигрантов на территории Флориды и Техаса. Во Флорида-Сити его пару раз избивали, а однажды упекли на три месяца в тюрьму Браунсвилль за то, что он проколол шины полицейского автомобиля, в котором находились задержанные нелегалы. Дальше — больше. Вместе с сообщниками он проник на территорию одного из военных заводов «Дженерал Электрик» и повредил пару деталей защитного корпуса ядерной ракеты, за что и отсидел три года в печально известной тюрьме Денбери.
Меня всегда удивляли методы, при помощи которых наше правительство пыталось держать под контролем противозаконную деятельность служителей церкви. Обвинители клеймили их «наивными мечтателями», которые покинули монастыри и оставили кафедры проповедника для того лишь, чтобы очутиться среди извращенцев и дегенератов в местах не столь отдаленных. Тем не менее большинству осужденных священников ничто не мешало проповедовать свою веру за решеткой.
Однако имена Джонни Дартеза и Виктора Ромеро ничего не говорили лафайетским священникам. Единственное, что они говорили о Меланконе, — то, что это был «достойный уважения человек, просто у него были необычные друзья, иногда помогавшие ему при переправке нелегальных иммигрантов из Гватемалы и Сальвадора».
— Ромеро... ну, такой низенький, с черными курчавыми волосами, еще в берете ходит, — сказал я.
Один из священников задумчиво почесал лоб.
— Вы видели его?
— Ну, берета на нем не было, а так вроде сходится. С месяц назад я видел его вместе с отцом Меланконом. Он еще рассказал, что родился в Новом Орлеане, но у него есть родственники в Гватемале.
— Вы знаете, где он сейчас?
— К сожалению, нет.
— Если этот парень объявится, позвоните Майносу Дотриву из Управления по борьбе с наркотиками или мне домой. — Я нацарапал координаты на клочке бумаги и вручил ему.
— Этот человек попал в беду?
— Боюсь, что да. Когда-то он продавал наркотики, а сейчас подался в информаторы Департамента по делам иммиграции и натурализации. Уж не знаю, что хуже.
В Нью-Иберия я поехал через мост Бро, чтобы зайти пообедать в кафе «У мулата». Там я заказал жареных крабов, салат из креветок, рагу, французский батон и чай со льдом. Теперь в это заведение ходили в основном люди семейные, и о временах моей юности, когда здесь были ночной клуб и игорный дом, напоминали лишь полированная площадка для танцев да барная стойка красного дерева. За последние двадцать пять лет Южная Луизиана очень изменилась, по большей части к лучшему. Не стало законов об обязательном изолированном проживании чернокожих, подростки больше не собирались субботними вечерами «лупить ниггеров», никаких тебе горящих крестов Ку-клукс-клана и разжигателей расовой ненависти вроде судьи Линдера Переса. Вместе с тем в прошлом осталось и нечто хорошее — дух мирного, почти доисторического сосуществования культур. Конечно, и в нынешние времена полно гадостей вроде наркотиков, чего раньше фактически не было, но ставки на бега теперь не принимают, и игровые автоматы с рядами вишенок, слив и золотых колокольчиков исчезли, уступив место видеоиграм, все меньше становится бильярдных и недорогих баров, где рабочий люд может раскинуть картишки, а кафешки, где играет живая музыка и нет разницы, кто ты — мулат или негр, теперь наводняют туристы с кассетными магнитофонами, которые едут сюда записать «этно». Давным-давно закрылись знаменитые на всю округу бордели — заведение Маргарет в Опеллусас и отель «Колонна» в Лафайете, а заведения на Рейлроуд-авеню в Нью-Иберия позакрывались.
Можно, конечно, обвинять во всем местные власти и Ротари-клуб. Но стоит ли? По-моему, причина проста — мы просто стали представителями респектабельного среднего класса.
Однако один живой анахронизм безвозвратно ушедшей эпохи у нас остался: Бубба Рок. Да-да, мальчик, который за доллар был готов проглотить лампочку, за два — снять тебе прачку-китаянку, а швырнуть кошку под колеса проезжающего автомобиля и вовсе за так. Бубба Рок сумел приспособиться к нынешним временам. Подозреваю, что кто-то из преступного мира Нового Орлеана, к чьей помощи ему, безусловно, приходится обращаться, когда он обделывает свои темные делишки, порой сильно портит ему жизнь, а то и откровенно вставляет палки в колеса, но тем не менее этот человек ухватился за торговлю наркотиками и девочками так же крепко, как дворняга впивается зубами в баранью котлету.
Однако он ли подослал ко мне наемных убийц? Сдается мне, что придется изрядно попотеть, прежде чем я докопаюсь до истины. Бубба не из тех, кто оставляет следы.
* * *
В тот день меня приняли на работу в участок. Мне выдали удостоверение с фотографией и золотую звезду в футляре мягкой кожи, а также кипу машинописных листов: налоговые и прочие льготы, полагающиеся мне на моей новой должности, — их я выбросил не читая. Также мне полагался револьвер тридцать восьмого калибра с потертым вороненым стволом и тремя зарубками на рукоятке. В восемь часов утра следующего дня я должен был явиться на работу.
Я забрал Алафэр у сестры, и мы отправились в парк кататься на качелях и есть мороженое. Когда личико ее не было омрачено страшными воспоминаниями, а в глазах не стоял немой вопрос, Алафэр была прелестной малюткой, щечки ее раскраснелись от восторга, она с радостным визгом проносилась мимо меня в тени деревьев и вновь возвращалась, болтая в воздухе загорелыми ногами.
Вернувшись домой, мы поужинали бутербродами с сомятиной, затем я съездил к одной пожилой мулатке, которую знал с детства, и нанял ее присматривать за девочкой; потом собрал чемодан.
На следующее утро я поднялся очень рано, струи дождя шуршали в листве деревьев и гулко стучали по крыше. Алафэр и няня еще спали. Я закрыл дверь нашей с Энни спальни на засов, закрыл окна, задернул занавески и навесил на дверь тяжелый замок.
Спросите, зачем?
Не знаю. Может, оттого, что смывать кровь тех, кого мы любим, — святотатство, а может, все эти могильные плиты — лишь рудименты примитивного сознания; так первобытные люди верили, что, закопав мертвых в землю, смогут забыть их. У меня мелькнула мысль, что, наверное, лучшим памятником всем погибшим насильственной смертью станут воспоминания об их мучениях.
Я зарядил тридцать восьмой пятью патронами и сунул в чемодан. Пройдя в кухню, выпил чашку кофе с молоком, разобрал собственный пистолет сорок пятого калибра, заново смазал и прочистил его, снова собрал и зарядил по полной. Зарядил я и запасную обойму, методично орудуя большим пальцем. Патроны были закругленной формы и очень тяжелые и легли в обойму с характерным сухим щелчком. Такие способны были пробить в дубовой двери отверстие размером с крокетный мяч, выпустить все внутренности из автомобильного сиденья, а раны от них не способен вылечить ни один врач.
Страшно, правда? Вообще-то, оружие затем и придумали, чтобы убивать. Вот одна из причин, почему я редко прибегал к оружию, в отличие от тех, с кем боролся. Вот и теперь я знал, что при удобном случае они не преминут это сделать.
Я набрал номер шерифа. Его не было на месте. Я попросил передать, что уезжаю в Новый Орлеан и через пару дней зайду к нему в кабинет. Я мельком взглянул на Алафэр — малышка спала под вентилятором, засунув пальчик в рот, застегнул чемодан и накинул на голову плащ и направился по мокрой и грязной дороге к своему грузовичку.
Когда я приехал в Новый Орлеан, было ровно одиннадцать; из-за туч начало потихоньку проглядывать солнце. Я припарковал грузовик и направился на кладбище Св. Людовика № 1, на полях моей шляпы застыли капельки дождя. Я бродил меж длинных рядов выкрашенных белой краской кирпичных склепов; некоторые из них основательно просели, так что невозможно было прочесть полустертые надписи на растрескавшихся мраморных плитах. Везде стояли стеклянные кувшины и жестянки с давно увядшими цветами. Многие из погребенных здесь умерли во время вспышек желтой лихорадки, которые в XIX столетии были обычным явлением. Тогда многочисленных покойников складывали штабелями, как бревна, сбрызгивали раствором извести и закапывали; причем в роли могильщиков выступали закованные в цепи арестанты, которым предварительно разрешалось пить сколько угодно спиртного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34