В глубине сада в искусственном гротике журчал водопад и стояло каменное распятие.
Я вошел в исповедальню и стал ждать священника. Мы с ним знали друг друга уже двадцать два года, и я ценил его участие в бедах простых людей и за это прощал все — и его всепрощение, и нежелание осудить, — как он в свою очередь охотно отпускал мои немудреные грехи. Наконец он появился: это был крупный широкоплечий мужчина с круглой головой и бычьей шеей. В исповедальне стоял маленький настольный вентилятор с резиновыми лопастями, и ветерок слегка шевелил его волосы.
Я рассказал ему про Эдди Китса. Все: и то, как я набросился на него, как ударил кием по переносице, как он лежал на грязном полу, закрыв лицо руками, а между его пальцев сочилась кровь.
С минуту он молчал.
— Ты желал смерти этого человека?
— Нет.
— Уверен?
— Да.
— Ты бы смог сделать так еще раз?
— Нет, если он оставит меня в покое.
— Тогда забудь.
Я продолжал смотреть на него.
— Тебя все еще что-то беспокоит, Дейв?
— Да.
— Ты во всем признался. Не пытайся судить о том, правильно ты поступил или нет. Что сделано, то сделано. Пускай ты поступил дурно, но ведь это он тебя спровоцировал. Этот человек угрожал твоей жене. Неужели Всевышний не поймет тебя?
— Я сделал это не потому.
— Почему же?
— Я поступил так потому, что хотел напиться. Я все время хотел напиться, аж все нутро горело.
— Не знаю, что и сказать.
Я отворил боковую дверь и вышел в сад. Там пахло розами и цветущими деревьями, журчал водопад. Я присел на каменную скамью возле гротика и уставился на носки своих ботинок.
* * *
Вернувшись домой, я застал Энни в огороде; стоя на коленях, она пропалывала грядки с помидорами, бросая сорняки в ведро. На ней были джинсы и майка, ноги ее были босы, на лице выступили капельки пота. В то утро, еще в постели, я рассказал ей про Эдди Китса. Она ничего не ответила, только молча поднялась с кровати и отправилась на кухню готовить завтрак.
— Почему бы тебе не свозить Алафэр к своим канзасским родственникам? — спросил я, держа в руке стакан чая со льдом.
— С чего это? — На меня она не смотрела.
— Из-за этого Китса.
— Думаешь, он вернется?
— Не знаю. Иногда их достаточно припугнуть, и они отстанут, но, как будет в этот раз, я не знаю. Но рисковать не хочу.
Она набрала пригоршню сорняков и бросила их в ведро, лоб ее был испачкан землей.
— А пораньше нельзя было сказать? — Она по-прежнему не смотрела в мою сторону.
— Прости. Но тем не менее я все равно хочу, чтобы вы с Алафэр уехали.
— Не хочу показаться напыщенной, Дейв, но я никогда не принимаю решений касательно меня или моей семьи из-за подобных людей.
— Энни, это серьезно.
— Конечно. Для тебя. Ты пытаешься строить из себя крутого полицейского, да семья мешает. Вот ты и решил сплавить нас подальше от Луизианы.
— По меньшей мере, подумай об этом.
— А я уже подумала. Сегодня утром. Целых пять секунд. Даже не думай. — Она прошествовала мимо меня с полным ведром, подошла к овражку на краю участка и вытряхнула туда сорняки.
Вернувшись, она несколько минут серьезно смотрела на меня, потом вдруг рассмеялась.
— Дейв, это уже чересчур. По крайней мере, мог бы предложить нам съездить в Билокси или Гальвестон. Помнишь, что ты сказал, когда посетил Канзас? «Пожалуй, это единственное место в Америке, которому атомная война пошла бы на пользу». И после этого ты хочешь меня туда отправить?
— Ну ладно, поезжайте в Билокси.
— Не выйдет, сладенький. — Она направилась па задний двор, воинственно помахивая ведром взад-вперед.
* * *
В тот вечер мы отправились на праздник в Сент-Мартинвилль. Движение по главной улице было перекрыто, чтобы люди могли потанцевать, и на импровизированной дощатой эстраде, устроенной прямо на берегу залива, сменяя друг друга, выступали акадский струнный оркестр и рок-группа. На фоне лавандово-розового неба зеленели верхушки деревьев, легкий бриз шевелил листву дубов в церковном саду. По странной причине рок-н-ролл в Южной Луизиане остался таким же, как в пятидесятые годы — в эпоху Джимми Рида, Клифтона Шенье, Фэтса Домино и Альберта Эммонса. Я сидел за деревянным столиком близко к эстраде, слушал музыку и смотрел на танцующих; передо мной стояла тарелка с красной фасолью, рисом и жареным выменем. Энни и Алафэр отправились искать туалет.
Вскоре с запада поползли черные тучи, порывы ветра понесли по улице опавшие листья, скомканные газеты, бумажные тарелки и пластиковые стаканчики. Однако концерт продолжался, всем было наплевать на дождь и гром; в конце концов, жизнь-то одна — так давайте веселиться. Я сидел и размышлял о том, почему мы становимся именно такими, а не другими. Почему я стал пить: были ли то остатки инстинктивной тяги маленького ребенка к бутылочке с соской, а может, дело в генетической предрасположенности или влиянии окружающих. Вспомнился мне сержант из нашего взвода, и я подумал: вот уж на кого окружающая среда никак не смогла повлиять.
Он вырос в закопченном промышленном городке где-то в Иллинойсе, одном из тех мест, где самый воздух пропитан дымом и выхлопами, а река настолько загажена сточными водами и химикалиями, что как-то раз даже загорелась. Он жил с матерью в низеньком двухэтажном доме, и весь мир его ограничивался работой — он служил стрелочником на железной дороге — и пивной да бильярдной в субботу вечером. По всем признакам он должен был стать одним из тех людишек, что обречены прожить серую, безрадостную жизнь, единственными мало-мальски заметными событиями которой стали бы безрадостная женитьба да повышение зарплаты. Ничего подобного — он был отважным человеком, хорошим другом и заботливым командиром, и, когда мое мужество и сметливость отказывали мне, его хватало на двоих. Мы прослужили бок о бок семь месяцев, однако всякий раз, когда я вспоминаю о нем, передо мной встает одна и та же картина.
Мы только что вернулись в лагерь после двухдневного пребывания под палящим солнцем и перестрелки, в которой вьетнамские солдаты были на расстоянии каких-то пяти миль от нас и в ходе которой мы потеряли четверых. Все тело ныло от усталости, и даже сон не спасал. Это была моя дурацкая идея — устроить эту бессмысленную и бесполезную ночную вылазку; мы моментально напоролись на засаду, были атакованы с флангов и потеряли наших лучших людей. День давно наступил, солнце жарило вовсю, а мне все чудились автоматные очереди из АК-47, вспышками прорезающие черно-зеленый полумрак джунглей.
Тут мой взгляд упал на Дейла, нашего сержанта; склонившись над жестяным тазом с водой, он выжимал свою рубаху. На его загорелой спине отчетливо выступали позвонки, ребра выпирали, а черные волосы были влажными от пота. Он повернул ко мне свое худое славянское лицо. Столько доброты и тепла было в этих глазах, ни одна женщина на меня так не смотрела.
Неделю спустя, когда круживший над деревьями в поисках места для посадки вертолет вдруг завалился на бок и рухнул, он погиб.
Да, личность моего покойного друга явно противоречила всем гипотезам о законах становления характера человека. Тем временем к загородке подкатило с полдюжины мотоциклов «Харли Дэвидсон», на каждом из которых сидело по две женщины, и к толпе танцующих присоединились Клодетт Рок и ее подруги. Наездницы были одеты в промасленные джинсы и черные рубашки с надписью «Харли», под которыми явно ничего не было. Кроме того, их украшали усыпанные заклепками широкие ремни, банданы на индейский манер, цепи, татуировки и сапоги-казаки с металлическими набойками. В руках у каждой была упаковка пива, а из карманов рубах торчали сигаретные пачки. Было в них что-то странно притягательное — как у героинь комиксов про воинов-варваров в кольчугах и кожаных одеждах.
Совсем иначе выглядела жена Буббы. На ней был черный лиф с рисунком из красных сердечек, открывавший для взора пышную грудь, джинсы на бедрах, позволявшие видеть оранжево-пурпурную татуировку в виде бабочки возле пупа. Тут она заметила меня в толпе и двинулась в мою сторону, покачивая бедрами.
Она нагнулась над столиком и улыбнулась мне. От нее разило пивом и марихуаной. В ее глазах играла ленивая улыбка, она закусила губу, словно не давая слететь с языка непристойному предложению.
— Где супруга-то? — спросила она.
— Сейчас придет.
— Она разрешит тебе потанцевать со мной?
— Боюсь, я не очень хороший танцор, миссис Рок.
— Ну, значит, у тебя хорошо получается что-то другое. У каждого есть свой талант.
— Наверное, я — один из тех несчастных, которых природа обделила.
Она томно улыбнулась.
— Солнце спряталось, — сказала она. — А я-то хотела еще подзагореть. Как ты думаешь, я достаточно загорела?
Я ковырнул в тарелке и попытался изобразить на лице добродушную ухмылку.
— Говорят, что у нас в роду были негры и индейцы, — сообщила она. — А мне все равно. Как говорили цветные девочки моей мамаши, у черной ягодки сладкий сок.
Тут она сняла пальцем капельку пота, выступившего на моем лбу, и засунула палец в рот. Сидевшие вокруг уставились на меня, и я почувствовал, что краснею.
— Так мы идем танцевать? — И принялась двигать бедрами в такт песне Джимми Клэнтона, звучавшей со сцены в тот момент. Грудь ее колыхалась, бедра гуляли туда-сюда, она постоянно облизывала губы, точно мороженое ела, и неотрывно смотрела на меня. Сидевшее за соседним столиком семейство пересело подальше от нас. Синие джинсы плотно обтягивали ее ягодицы, руки с растопыренными пальцами были согнуты в локтях у груди. Танцуя, она опускалась все ниже и ниже, демонстрируя незагорелую верхнюю часть своих буферов всем желающим. Я отвернулся и уставился на сцену и тут заметил, что к нам направляется Энни, держа за руку Алафэр. Энни и Клодетт Рок встретились взглядом и мгновенно все поняли, как это могут только женщины. Но Клодетт нисколько не смутилась, в ее красновато-карих глазах продолжала играть ленивая улыбка. Она подмигнула нам, нехотя положила руку на плечо одному из танцевавших поблизости мужчин, и он увлек ее за собой в толпу.
— Кто это? — спросила Энни.
— Жена Буббы Рока.
— Похоже, вы тут без меня славно провели время.
— Судя по всему, она курила «мута».
— Что-что?
— Травку.
— Мне понравилась эта ее оранжевая бабочка. У нее здорово получается ею двигать.
— Она ходила в танцевальную студию. Ладно тебе, ничего такого не было.
— Бабочка? Оранжевая бабочка? — спросила Алафэр. На ней была желтая бейсболка с изображением утенка Дональда, с козырьком в форме клюва, который крякал, если на него нажимали. Я усадил ее себе на колени и пару раз нажал на клюв. Мы все трое рассмеялись, и я был рад, что отвлек внимание Энни. Уголком глаза я успел заметить, как Клодетт Рок танцует с парнем, крепко прижавшись к нему.
На следующий день врач снял швы. Когда я проводил языком в уголке рта, кожа на ощупь напоминала велосипедную камеру. Потом я отправился на собрание анонимных алкоголиков. Вентилятора в комнате не было, стояла духота и воняло сигаретным дымом. Я никак не мог ни на чем сосредоточиться.
* * *
До лета оставалась неделя-другая, и дни становились все жарче. Однажды мы сидели за столиком на веранде и ужинали. Я пытался читать газету, но строчки разбегались у меня перед глазами. Тогда я сходил на станцию посмотреть, все ли лодки вернули, потом вернулся в дом и заперся в дальней комнате, где у меня хранились тяжелоатлетические снаряды и коллекция старых джазовых пластинок. Я поставил старую пластинку с концертом Банка Джонсона и под хрустально-чистые звуки его саксофона принялся поднимать сорокакилограммовую штангу, чувствуя, как с каждым рывком мои мускулы становятся тверже и все быстрее бежит по жилам кровь.
Через четверть часа я порядком вспотел; скинув рубашку, я нацепил тренировочные штаны и кроссовки и устроил себе пробежку вдоль берега залива. Опухоль в паху, появившаяся после удара Эдди Китса, почти полностью спала, дыхание мое было ровным, пульс — в норме. Мне бы радоваться, что в моем немолодом уже теле осталось столько сил и выносливости, но мне было слишком ясно, что эти приятные ощущения не в силах способствовать подъему жизненной энергии; я не замечал ни живописности майских сумерек, ни мерцающих в ветвях деревьев светляков, ни плесканья рыбы в зарослях водяных лилий. Летние вечера в Южной Луизиане сказочно красивы, но теперь я не чувствовал этой красоты.
Странная была ночь. Звезды на темном небе напоминали горящие угольки. Ветра не было, и листья деревьев казались отлитыми из меди. Вода залива была гладкая и неподвижная, как стекло. Когда взошла луна, легкие облачка на темном небе превратились в длинные серебристые перья.
Я принял холодный душ и прилег на кровать рядом с Энни. Она провела пальцами по моей груди. Она лежала близко-близко, и я чувствовал ее дыхание.
— Ничего, Дейв, переживем и это. В семейной жизни всякое бывает. Не стоит расстраиваться.
— Ты права.
— Может быть, я была эгоисткой, хотела, чтобы было так, как хочется мне.
— Ты это о чем?
— Я просто думала, что с твоим прошлым покончено, что ты сможешь взять и вычеркнуть из своей жизни пятнадцать лет службы в полиции Нового Орлеана. Но ведь так не бывает.
— Я сам принял решение уйти со службы. Ты тут ни при чем.
— Ты написал заявление об уходе, вот и все. Но ты не смог уйти.
Я молча уставился в темноту. На наших телах играли лунные блики.
— Может быть, тебе стоит вернуться? — спросила Энни.
— Не стоит.
— Потому что ты думаешь, что одна я на станции не управлюсь?
— Потому что полиция — выгребная яма.
— Говори что хочешь — я-то знаю, что ты чувствуешь на самом деле.
— Я всегда искренне восхищался своим первым напарником. Это был честный, мужественный и добрый парень. Однажды случилась автокатастрофа, и маленькой девочке отрезало руку осколками лобового стекла. Так он кинулся в ближайший бар, набрал льда в полу плаща и завернул в него руку девочки, и потом ее благополучно пришили на место. Но перед тем, как уйти в отставку, он изменился.
— И как же он изменился?
— В худшую сторону. Стал брать взятки, обирать проституток, а однажды застрелил чернокожего подростка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34