Да. Пройдет еще определенное время, прежде чем я освоюсь с фактом, что ночь моя длилась двадцать лет.
Я вернулся к экрану воспроизводящей аппаратуры, и, обжигая губы кофе, вновь пустил запись.
Беглого взгляда на счетчик было достаточно, чтобы убедиться, что прошло восемнадцать, в любом случае — не меньше семнадцати лет с той поры, когда Земля затихла. Результаты измерений сменились в отвратительно однообразном ритме, ничего не происходило, лица Марто, Онески и прочих Тарроусенов оставались мертвыми в моей памяти, молчащими, как и их не высказанные до конца опасения. Ничто не оправдывало потери двадцати лет тем человеком, что тогда смотрел на экраны, мной, остальными, кто несет свою вахту на других континентах, теми, кто придет нам на смену.
Неожиданно уровень записи увеличился. Матовый до сих пор экран стимулятора озарила вспышка. По его поверхности побежала оранжевая линия, переходящая в яркую, подвижную синусоиду.
Шел девятнадцатый год одиноких трудов человека, обнажающего сейчас передо мной процессы, проходящие в его нервных центрах. Я представил, как он вел отсчет уже не на дни, а на часы. Может, терпение его иссякло? Может, слишком много внимания он посвятил этим индивидуальным хронологическим подсчетам?
Барабан воспроизводящей аппаратуры замер с деликатным посвистыванием. Я довольно долго глядел на экран и ничего не предпринимал. Потом принял другую позу и перемотал запись.
Распорядок дня моего предшественника подвергся изменению. Цифровые данные перепутались до такой степени, что только компьютер был в состоянии выделить информацию, касающуюся отдельных явлений. Потом следовали длительные периоды подного бездействия. Когда он ни на что не обращал внимания. За исключением себя.
Поскольку стимулятор его работал без перерыва. Усиливал поля, генерируемые отдельными участками мозга, возбуждал, упорядочивал связи снутри организма, сглаживал или ликвидировал нарушения мыслительных процессов. Контрольный экран корректировки порой становился похожим на рисунок ребенка, который хотел нарисовать лес, но потом потерял терпение. Его заполняли тесно стоящие разноцветные линии.
Потом вдруг заговорил динамик:
— Перестань истериковать, — произнес охрипший мужской голос, в котором звучала усталость и словно бы раздражение. — В конце концов, это просто охота. Выбираешься наружу, идешь по лесной дорожке и — бах-бабах! В любом другом месте ты многое бы отдал за такое развлечение…
— Не люблю этого, — раздалось в ответ. — Никогда не любил. Охота — это хорошо для детишек, играющих в индейцев. Жестокость, вроде, является чем то естественным для психологии десятилетних мальцов…
— Жестокость? — с сарказмом подхватил первый. — Значит, ты признаешь, все же, что речь идет только о животных…
— Ничего, черт побери, я не признаю, — во втором голосе слышался страх. — Повторяю, я не люблю этого. Не имеет значения, касается это животных или же…
— Существ, которые охотятся… на тебя?
Я оцепенел. Что он сказал? Откуда второй голос?
Второго голоса не существовало. Все время говорил один и тот же мужчина.
Я сорвался с кресла. Инстинктивно бросил взгляд в направлении двери, словно желая убедиться, что не забыл запереть ее. И почувствовал, что покрылся потом.
— Больше ты сегодня никуда не пойдешь, — рявкнул динамик.
— С чего бы это? Дабы не рисковать?
— Базу они не атакуют. Да и в любом случае автоматы справятся без тебя.
— Я все-таки пойду.
— С излучателем?
— Нет. С букетиком фиалок. И добрыми пожеланиями.
Какое-то время было тихо. Потом послышался глубокий вздох.
— Похоже на то, что с меня всего этого довольно. Если задуматься на минутку, то и в самом деле довольно…
Динамик затрещал и смолк. Словно говорящий именно в этот момент сориентировался, что его подслушивают.
Я прокрутил запись до конца. Контрольная лампочка звука так и не вспыхнула ни на мгновение.
Из информации, закодированной в регистрационной аппаратуре, следовало, что на девятнадцатом году службы человек, несущий вахту на базе, столкнулся с проблемой, связанной с какими-то животными. И предупреждал своих сменщиков, чтобы те были начеку, покидая сторожку.
Информация, хотя и крайне скупая, была сконструирована логично. Становилось ясно, что речь идет о животных, причем — таких, которые могут доставить определенные неприятности.
Ладненько. Что касается меня, то не могу сказать, что я не люблю охоты. Раньше ни разу не пришлось пробовать. Так что посмотрим.
Последние действия, которые осуществил мой предшественник, заключались в проверке автоматической связи и аппаратуры гибернатора. Он включил аварийную систему, заблокировали все коммуникационные каналы, за исключением одного, суммирующего, с выходом на остальные базы, в том числе, и мою, и отправился спать. И то хорошо. По крайней мере, не произошло ничего такого, что могло бы ему помешать в этом.
Собственно, всю эту запись я должен еще разок прогнать через компьютеры, чтобы те сделали интерпретацию. Ни на что особенное я не рассчитывал. Все предпочтения и заповеди имеют сейчас такую же ценность, что предупреждение стоящего на мосту человека о том, что вода холодная.
Разумеется, я это сделаю. Завтра или через пару дней. Чего у меня в самом деле больше необходимого, так это времени.
Животные…
Я пожал плечами и отключил аппаратуру. В период гибернации снов не бывает. Если бы не это, то его шестидесятилетняя ночь могла бы произвести на меня гораздо более сильное впечатление.
Я встал, проверил, заперт ли выход, и отправился в спальню. Постоял некоторое время под холодным душем, потом, завернувшись в жестковатую простыню, немного передвинул ручку климатизатора и устроился в раскладном кресле. Кресло было точно таким же, что и на кораблях дальнего радиуса действия.
Я погасил свет и лежал неподвижно, с открытыми глазами. Только позже я понял, что ожидаю каких-либо звуков снаружи. Ветра, подкрадывающихся шагов, хотя бы шелеста листьев.
— Животные, — пробормотал я.
Вспомнил зайца, скачущего по залитой солнцем поляне, улыбнулся и заснул.
4.
Трава доходила местами до колен. Над ней зависло непрерывное металлическое гудение, постоянное и однотонное. Миллионы, миллиарды насекомых. В их басовом звучании было невозможно различить жужжание крупного шмеля, за петляющим полетом которого я наблюдал уже добрых несколько минут.
Однако, и это тоже была тишина.
Коммуникационная централь на базе разделяет четыре главных канала связи. Все они соединены с аварийной сигнализацией. Первый информировал о работе автоматов, непосредственно обслуживающих эмиторы и модулирующих силовые поля вокруг гибернатора, а так же об условиях, наблюдаемых в прилегающих к ним районах. Второй уходил в космос. С этой стороны трудно ожидать чего-либо интересного, по крайней мере, на протяжении ближайших двадцати лет. С помощью третьего я был связан с аппаратурой собственной базы. Собственно, это были заблокированные систему управления и связи. Я мог программировать ситуации или же отдавать отдельные, конкретные распоряжения.
Четвертый канал проходил через блоки диагностической аппаратуры и завершался на невидимых экранах, воспроизводящих проекцию полей моего мозга. Он был намертво связан с излучателями стимулятора, расположения которых в кабине я не знал в точности. Впрочем, это мне было совершенно ни к чему.
Мне пришлось немного потрудиться. Я собственноручно уточнил программу, повысив уровень порога помех. Не хотелось, чтобы корректировка начала приводить мои нервы и мозги в порядок всякий раз, как мне вздумается, к примеру, заняться вокализмами.
К полудню я расставил вокруг базы наблюдательно-измерительные автоматы, оборудовав их сигнализацией и автономными регистрирующими приставками. Точно так же, как сделал бы это в первый же день после высадки на незнакомую планету или спутник.
Проверил аварийные устройства, проглотил обед и выбрался на свежий воздух. Быстро пересек полосу грунта, расчищенную автоматами, после чего с десяток минут пришлось сражаться с переплетением колючего кустарника, засохших веток и одеревеневших стеблей, прежде чем я выбрался на более свободный участок, поросший местами высокой, упругой травой. Я поскользнулся на каком-то обросшем мохом стволе и шлепнулся в воду, на колени. Откуда здесь вода? Во всем Парке Огней ее не набралось бы, чтобы запить лекарство. Точнее, так было двадцать лет назад, по соседству с многомиллионной метрополией.
Перескакивая с кочки на кочку и цепляясь за ветки, я добрался наконец-то до полянки, видимой с вершины базы.
Солнце стояло уже низко. Трава, на которой лежали удлиннившиеся тени, была холодной. Я сбросил ботинки, комбинезон, и в одних плавках выскочил на центр лужайки. Поляна в этом месте горбилась, образуя округлое возвышение, словно бы оставшееся от какого-то доисторического кургана. В верхней его части растительность низко стлалась по сухому, твердому грунту.
Я улегся на спину, подогнув ноги. Заложив левую руку под голову. Пальцами правой принялся бездумно шарить в толстых и словно бы липких стеблях. Неожиданно почувствовал какое-то движение и инстинктивно отдернул руку. Крохотный черный жучок уцепился за нее, пробежал по указательному пальцу, добрался до ладони, где остановился, прижался к коже и замер. Очевидно, его притягивало тепло.
Не могу сказать, как долго я пролежал, глядя на безоблачное небо с первыми отблесками заката и ни о чем не думая. В лесу, обступившем поляну, несколько раз что-то зашелестело. Словно какая-то зверушка не могла решить, является ли мое присутствие на поляне достаточной причиной, чтобы оставаться в укрытии.
Тишина.
Я глубоко вздохнул. И неожиданно почувствовал себя молодым. Вспомнил планеты Альфы с их запахом никогда не проветривавшейся парилки и угловатой, словно бы поросшей шишками растительностью. Подумал о тамошнем воздухе, о может и прекрасной, но мучительной игре световых лучей двух солнц. Поднял руку и похлопал траву, как ласкают большого и верного пса. Несмотря на прочее, не так уж и плохо, что я здесь.
Тишина.
Забавно. Что бы ни достигало моих ушей, все, что я способен услышать, шум в лесу, шелест листьев, кваканье лягушек или хотя бы ветер, все это будет для меня ни чем иным, кроме как тишиной. Может, это потребность в акустическом фоне, который необходим каждому живому существу. Но, скорее всего, дело здесь совсем в другом.
Не против ли этого и предостерегали меня как раз Онеска и Тарроусен? Не этой ли, или — в любом случае — такой же тишины боялся Марто? Не из нее ли родом были те… животные, по которым стрелял человек, несший передо мной вахту?
Птицы. Пение их доносилось как бы издалека. Я прикрыл глаза и попытался различить отдельные голоса. Безуспешно. Я задержал дыхание и тогда во второй раз услышал колокола.
Молчание пространства является для пилота иллюзорным. Его мозг и тело связаны информационными каналами с каждым из электронных или фотонных нервов ракеты. Следя за светляками сотен индикаторов он воспринимает их подмигивания как только ему одному понятный язык. Глядя на точки звезд, он видит близкие вспышки протуберанцев, слышит протяжный грохот плазменного огня. За исключением фонограмм, сигналов, отмечающих время, в кабинах порой сутками не раздается ни одного слова. Самый тихий звек не отвлекает внимания пилота. Но ни одному из нас ни разу не пришло бы в голову назвать это тишиной.
Мне сделалось холодно. Следующая за солнцем тень добралась до того места, где я лежал.
Пространство, окружающее этот холм с венчающей его фальшивой грудой камней, не молчит. Трава, листья, вода, деревья, даже воздух — полны жизни. И все же это — тишина.
И еще одно. Тот якобы мертвый мир нам чужд. И остается чужим даже после многих лет службы. Трудно говорить о тишине в пространстве, которое способно в миллиардную долю секунды, без предупреждения, нанести смертельный удар кораблю и его экипажу. Удар, который не в состоянии предвидеть даже наиболее тщательно запрограммированные автоматы.
Тут же Земля. С ее несколькими десятками миллиардов обитателей, каждый из которых расходует столько энергии, сколько еще триста лет назад приходилось на средней величины европейский город. Земля, без клочка свободного пространства, с точностью до сантиметра разграниченная на промышленные и жилые комплексы, дороги и резервации. Ну и на пригородные защитые пояса, вроде этого, который в честь первых фотоников баз назван «Парком Огней».
Сейчас города и в самом деле молчат. Если коснуться ногой этой Земли, то можно услышать только шум деревьев, голоса птиц, гудение насекомых, шорох мелкой живности, ищущей пропитание, то есть — тишину. Такую, какая до этой поры могла разве чтош присниться, или же померещиться пилоту, несущему службу на одной из планетарных баз. Не таит ли она в себе неожиданный удар?
У меня перед глазами замаячило лицо профессора Марто. Услышал его голос. Вроде бы ехидный, но скрывающий угрозу. Зазвучали в ушах слова Онески: «Ты не знаешь, что такое тишина… на Земле. Никто этого не знает…»
Человек, двадцатилетний период жизни которого я пробежал вчера за несколько часов, охотился на зверей? Зверей?
Снова что-то зашелестело. На этот раз словно бы ближе. Я не повернулся. Только приподнялся на локтях. По телу пробежала дрожь. Трава сделалась влажной. Деревья уже заслонили собой солнце, и только на противоположной стороне поляны еще светились верхушки высоких буков.
Я поднялся, вернулся к тому месту, где оставил ботинки и комбинезон, оделся и неторопливо двинулся в направлении базы. На этот раз я обошел болото с другой стороны.
У входа я задержался и какое-то время прислушивался.
Да. Это всего-лишь тишина.
* * *
На следующий день, с утра, я влез в вакуум-скафандр со всей его аппаратурой и решил отправиться в город. Отошел на несколько метров, остановился и задумался. Потом, пожав плечами, вернулся, чтобы взять с собой переносной анализатор и излучатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25