Старик подобрал его полуживого, когда Йири бросили умирать. Если бы тогда Йири мог просить помощи, он, конечно, сделал бы это.
и все же он пытался объяснить — теряясь в словах, потому что правым себя не считал. Старик не принадлежал к высшему сословию — Йири надеялся, тот позволит такие слова и поймет… И поначалу Сэнхэ ему отвечал — неохотно, со смесью добродушия и раздражения, поскольку давно все решил. Спустя несколько дней, — как только мальчишка встал на ноги, — он попросту запретил все упоминания о семье, деревне и желании уйти.
Йири не подозревал, что за ним следят, но бежать не пытался. Его же не цепью связали, а долгом. Принимая это, он оставался здесь но словно задался целью добиться, чтобы Сэнхэ сам его отпустил. Да, Йири знал, что такое долг. Но все поглядывал в сторону дома, в каждой мысли, тем паче во сне. А когда понял, что старик не отступится, почувствовал себя тряпичной куклой. На каждое слово отвечал хмурым взглядом, на каждое поручение — медлительностью; в такое не поверили бы ни родня, ни соседи.
Непросто было вести себя так. Йири словно надвое разрывало. Когда было свободное время, проводил его, сжимая ладони, прося Покровителей дать ему знак. Но те молчали — сердились, видимо, что он смеет противиться предначертанному. А он все пытался понять, в чем его судьба — уйти, нарушив законы долга, или остаться, бросив семью. Но разве та не в руке Сущего? Губы беззвучно шептали вопрос, но ответа не было.
Он собирал щепки, которые остались после рубки дров. На глаза попался темный кусочек с острым, как шило, краем. Йири знал — это очень твердое дерево. Странно, что им решили кормить огонь. Подросток оглянулся по сторонам, сжал в ладони добычу. Старик говорил про лицо. Если это причина… родным Йири без разницы, как он выглядит. Он приставил деревяшку острым краем к щеке. Слегка нажал. Так, если быстро — наверное, не больней, чем ножом.
…Кто-то словно вздохнул за спиной. Йири оглянулся — никого. Но кисть разжалась сама собой, и щепка упала на землю. Ему показалось — он узнал. Та, что смеялась в метель, когда Йири возвращался домой. Она — не хочет. Он нерешительно подобрал «нож». Неправильно… так нельзя. Это было бы трусостью. Та, что вздохнула, права. Йири бросил обломок в корзину.
Сэнхэ все чаще чувствовал раздражение. Ему надоело упрямство найденыша. Он привык, что домашние подчиняются беспрекословно. Он же не только себе искал выгоды, но был убежден, что так лучше для этого пустоголового мальчишки. А тот не только не выказывал благодарности, но вел себя просто из рук вон. В конце концов Сэнхэ пригрозил отдать его на рудник — а там найдутся желающие развлечься, не осужденные, так те, кто за ними смотрит. Мальчишка воспринял угрозу куда серьезнее, чем рассчитывал Сэнхэ, и открытое сопротивление на время прекратил. Однако скоро снова взялся за старое, выполняя пустяковые поручения с такой неохотой, что вконец разозлил старика.
«Лесовик» поручил двум младшим домочадцам дома заниматься воспитанием найденыша, а сам стал все чаще отлучаться из дома — в город неподалеку. Что за дела там у него были, домашним знать не полагалось.
Эти двое были не то сыновья Сэнхэ, не то какие-то младшие родственники. Похожие, только глаза у одного обычные, а у другого навыкате. Старика слушались беспрекословно. Сам старик теперь не обращал на Йири никакого внимания, за исключением времени, когда давал уроки — учил, как держаться в приличных домах. А завидев тех двоих, мальчишка чувствовал себя совершенно беспомощным, в груди холодело. Они прекрасно владели искусством наказывать и делали это за малейший просчет — даже там, где, казалось, все было исполнено безупречно. А уж тем более, когда он не выдерживал и говорил такое, о чем сам после жалел.
Не то чтобы он был остер на язык — Йири никогда не был насмешником. Но его слова задевали этих людей за живое. А еще больше раздражал его взгляд, из-под ресниц, но упрямый.
Ночами он метался во сне. Однажды приснилась река, заросшая острым узким тростником. Лодочка-плоскодонка. Он — в ней, неподалеку от берега. На берегу — вся семья. Тетка всхлипывает, не знает, куда деть руки, дядя стоит, отвернувшись. Брат, сестренки… А лодочку сносит вниз по течению.
Вдруг младшая вскрикнула, отскочила от матери, побежала следом по берегу. Йири упал на одно колено, руку ей протянул. Почти соприкоснулись ладони. Но он отвернулся — и больше сестру не видел. Река понесла его.
И тогда Йири не выдержал. Зимой, вблизи храмов Эйке, он взял неприкосновенное, и сейчас решился поступить не так, как учили — но так, как считал единственно возможным. Следующей ночью, прошептав молитву Иями, отодвинул тяжелую незапертую дверь, змейкой выскользнул наружу. Лес казался ближе, чем был. Круглые стебли тысячелистника, высокие, жесткие, мешали бежать, поле было похожим на гигантскую паутину.
А потом из паутины выступила фигура, опрокинула наземь, чуть не сломав ему запястье, подхватила и унесла. Кто из двоих это был — Йири не понял. Теперь мало что имело значение.
…Крошечная ступенька, руки растянуты в стороны, — их держат ремни. Стоять очень трудно, все мышцы, особенно руки, сводит боль, и нельзя издать ни звука — тогда наказание продлят…
Один раз он не удержался на ступеньке, повис. На его крики пришли не сразу. Потом старик дал нагоняй за такую небрежность — мальчишка повредил плечо и мог остаться калекой.
Понемногу он привыкал к боли и беззащитности, начиная воспринимать их как должное. Конечно, закон не одобрил бы действий Сэнхэ, но где был этот закон?
С ночи, когда его вернули в дом, Йири понял, что так распорядилась судьба. И воля оставила его — теперь его несла река. Говорить он почти перестал. От него требовали не просто покорности — слуги должны улыбкой встречать приказ. Уголок рта не мог дрогнуть без позволения. И он понемногу учился этому. Он уже мог понимать порывы собственного лица и тела и гасить их, заставляя себя быть тем, кем его видеть хотели. Но он все еще пытался сделать из своего умения маску, которая прячет все, что внутри. Но потом маска разбилась.
…В то утро он еле двигался — ночью несколько часов снова провел на ступеньке. Почему-то именно ему приказали прислуживать за завтраком. Мыслей не было — в голове мешались какие-то обрывки картинок и слов. Сначала он несколько раз оступился, а потом большая узорчатая миска выскользнула из рук и раскололась. Йири опустился на колени и замер, не смея поднять глаза. В горле пересохло. Он даже дышать не мог. Тем более молить о прощении, которого — он знал — не может, не должно быть.
Услышал голос старика, как-будто слегка удивленный.
— Что-то ты совсем не в себе. Возвращайся на место.
Йири с трудом поднялся, склонился и вышел. Сумел добраться до своей каморки, но там просто сполз по стене и замер, прижавшись виском к шершавому дереву. Он даже думать боялся о том, что с ним сделают. Все тело болело, особенно руки. Хотелось стать частью стены, ни о чем не думать, не чувствовать, не испытывать страха — скулящей тягучей тошноты.
Старик вошел в комнатку — Йири не хватило сил на приветствие. Он знал, что увеличивает проступок, но не способен был даже шевельнуться.
— Да ты весь горишь, — сочувственно сказал старик, склоняясь над Йири. — Давай-ка ложись.
Он помог ему встать и дойти до лежанки. Йири смотрел на него затуманенным взглядом, полным недоумения. Почему с ним говорят столь мягко? Старик достал какую-то бутылочку.
— Вот что тебе нужно сейчас. Завтра будет легче.
Он открыл крышку, плеснул на ладонь чего-то белого и густого с острым травяным запахом. Принялся осторожно втирать в кожу
Йири — и скоро боль начала стихать. По лицу мальчишки текли слезы. До этого старик никогда не видел его плачущим.
— Ну, а насчет разбитой посуды…
— Господин… я не хотел сделать этого, — губы едва шевелились, а глаза были совсем черные, полные отчаяния и тоски.
— Считай, что тебя простили. Но будь осторожней. А теперь спи.
Старик еще раз взглянул ему в глаза, удовлетворенно улыбнулся и вышел.
«Он мой, слава Сущему».
Идя по узкому коридору, Сэнхэ снова улыбнулся, вспоминая глаза мальчишки. В них была благодарность.
…В конце концов, что он — травинка, цветок придорожный; ладно, если сорвет человек, а то ведь и колесо телеги может проехать. А память… через нее можно переступить. Не переступить — прорваться, как сквозь бурелом и липкую паутину, унося на себе отметины — несчетные царапины и клейкие нити. Даже домашние Сэнхэ порой удивлялись странному взгляду мальчишки — раньше он смотрел по-другому. Неподвижным стал взгляд, и вместе с тем пристальным, ждущим.
Но стоило заговорить с Йири по-доброму, глаза его наполнялись каким-то безумным светом, словно он благодарил даже за кроху тепла, видимости участия. Незаметно для себя старик начал побаиваться собственного воспитанника.
Природа наделила Йири мягкостью голоса и движений -и, хоть многому учить его было поздно — да и некому, — в половине уроков он не нуждался. Так стремительно-гибкая ласка движется изящней любой танцовщицы, хоть и не знает об этом.
Сословие сиин стояло особняком среди прочих. Несущие тень — молодые украшения дома. Слуги в личных покоях. Хорошо, если они умеют еще и развлечь. Как и все слуги, они теряли большую часть свободы — но взамен приобретали удобную жизнь. До тех пор, пока были нужны. Почти все в этом сословии, как и многие обитатели Кварталов, выбирали недолгую жизнь. Не желали стареть. Однако те, кто обладал тем или иным талантом, ценились высоко — они в ином статусе оставались при господине или заводили свое дело. Кто обладал чудесным голосом, был хорошим музыкантом — мог стяжать себе славу.
И оставались при них иные умения — однако тут ашриин были их конкурентами и часто убивали соперников.
Йири об этом не думал.
Больше его не загружали работой. Хотели, чтоб руки Йири стали ухоженными, как у девочки из богатого дома. Он был теперь образцом послушания.
Оставаясь один, он подолгу смотрел в окно. Теперь он жил в этой комнатке и пользовался полной свободой — Сэнхэ больше не опасался, что он убежит. Окно было узким, уже, чем в богатых домах, таким же, как в родном доме Йири. На зиму окна затягивали несколькими слоями полупрозрачной бумаги, и они пропускали в дом очень тусклый свет.
Но сейчас была середина осени, трещала птаха с бурой грудкой — в деревне ее называли «проказник». Прохладный ветерок подхватывал запахи вялой травы и бросал, пропадая.
Говорят, он видит души умерших и может разговаривать с ними.
Души. Йири сам видел когда-то на реке тень утонувшей женщины. Тело ее так и не нашли, и она бродила по мелководью, почти неразличимая в лунном свете. А тени Хиранэ и остальных, наверное, останутся в предгорье Эйсен. Сколько душа непохороненного остается на земле, прежде чем ее забирает посыльный — айри? Долго. Очень долго… Иногда души собираются вместе и жгут костры, пытаясь привлечь внимание неба. Живому нельзя подходить к такому костру.
На севере большинство деревьев теряет листву, и перед тем, как опасть, она становится рыжей. Как волосы Кенну. Он не был красив, этот веселый лис, — рыжий цвет не любят в землях Тхай. Наверное, его тень будет просыпаться лишь осенью, среди деревьев цвета огня…
Глава 4. ОТОРИ
Столица
Комната похожа была на пион. Решетки из золотистого южного кедра — дерева драгоценного, бархатистая ткань теплых расцветок. Только в покоях, где останавливается Ханари, средний брат, — властный, вызывающе-красный цвет. Но у Ханари свой дом. Впрочем, у Асано вкусы похожи — Лисы умеют жить красиво и ценить красоту вещей. И в конюшнях у них стоят лучшие лошади, в основном вороные. Только Золотой Дом держит лошадей, которые не уступят этим скакунам.
Когда-то Асано были влиятельней всех, сам правитель слушал их речи. Потом — десятилетья немилости. Лисы-животные плавают плохо. Но эти — животными не были и на плаву удержались. А потом снова начали карабкаться вверх. Отец Шену сумел занять хорошую должность. И стал окружать себя родней и верными людьми. Шену оказался достойным наследником. Ханари — тоже неплох, но слишком самонадеян и порывист. Неверный шаг — и Мийа, те, кого потеснили Лисы, с радостью свалят их.
Шену не любил суеты. Отстранение от должности дурачка Юини — это не просто камешек на поле соседей. Сама дочь Благословенного не посмела вмешаться.
Подвязанные белым шнурком рукава домашнего одеяния чуть прикрывали бумагу, когда приближались слуги. Привычка — никто не должен видеть написанного, кроме тех, кому он позволит сам.
Девочка-сиини сидела в уголке. Она не была ничем занята — просто, темно-бронзовая, она красиво смотрелась на фоне стен и решеток. Еще бы камни, похожие мерцаньем на угли, — тогда картина будет законченной. Но таких камней нет. А надоест обстановка — и девочки этой не будет. Появится кто-то другой.
…Ему даже не доставляло удовольствия сталкивать неудобных с насиженных ими мест. Просто никто не должен мешать. Не мешают — пусть остаются. Но Асано будут стоять на вершине.
Слуги раздвинули створки-двери, откинули занавес. Отец Шену вошел в комнату без приветствия — уже виделись. Напротив, он зашел попрощаться перед дальней дорогой — здоровье стало сдавать, лишь горячие источники у моря могли вернуть прежнюю силу. Он спросил младших.
— Ханари здесь. Он и Тами поехали испытывать новых коней. Наверное, снова затеют спор, чей быстрее. Тами просто бредит лошадьми.
— Оберегай младшего, пока не подрастет. А Ханари держи в узде… хоть он и не конь, — отец позволил себе улыбку. Он был человеком веселого нрава, только очень уж привык к осторожности.
— Ты всегда говоришь о Тами как о младшем. Но ведь у тебя есть еще один сын.
— Его я не пущу ко двору. Он слаб и не очень умен.
Шену пожал плечами.
— Его мать… такая же. Но чем-то она пришлась тебе по душе.
— Она моя жена. Отзывайся о ней почтительней.
— Моя мать была достойней и лучшего рода. Но если хочешь, я больше не стану упоминать о той женщине.
— Надеюсь, ты скоро подаришь мне внука, — отец не стал спорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12