я ощущаю свободу, а пользоваться ею не могу… Мне хочется петь песни и объясняться в любви, а что-то держит, что-то не пускает…
– Вы поэт, – тихо сказал я и бережно сжал ее голубоватые пальцы. Во мне просыпалось большое необъяснимое чувство, которое, боюсь, называется любовью…
– Поэт? – переспросила Юлия. – Может быть…
Но не только поэт. Есть что-то другое. Не знаю что…
Я коснулся губами нежной, прохладной щеки девушки. Она ответно поцеловала меня в висок и сказала:
– Это мне и нравится больше всего. Раскованность и целомудрие. Мы верим друг другу, мы не можем жить друг без друга!.. А теперь пойдемте, – потянула меня за руку. – Максим Николаевич ждет.
Собранный этюдник я повесил через плечо, а сумку с провизией и красками отняла Юлия. Так и не удалось мне все свое нести самому – девушка ни за что не соглашалась отдать довольно тяжелую сумку и весь путь до археологического домика ни разу не отдохнула.
Когда я увидел Максима Николаевича, мною овладело странное, противоречивое чувство. С одной стороны, этот сильный мужчина с мужественными чертами лица и открытым взглядом мне сразу понравился – я почувствовал к нему симпатию; с другой же стороны – что-то во мне воспротивилось. Я весь вспыхнул, не смог утаить безрассудной ревности; к счастью, они ничего не заметили.
Песок я отгребал механически, напряженно наблюдая боковым зрением за Юлией. Лучи солнца играли в пушистых прядях ее шелковистых волос, и сам я чувствовал себя маленьким, счастливым лучиком, который с радостью запутался в нежданных те­нетах… Однако созерцание Максима Николаевича, его напряженной фигуры, порывистых движений возвращало меня в реальность, наполняло горечью и досадой. Даже в тот момент, когда рухнули своды, я успел заметить, что Юлия прежде всего бросилась к нему…
Очнувшись, я увидел, как Юлия плачет и целует неподвижное лицо Максима Николаевича…
Дальше шли описания мук ревности Улугбека.
В ракетоплане. В больнице. Дома. При встречах с Юлией и расставаниях. С ней и без нее. Сквозила мысль-обида: да как Юлия может не замечать его любви? Почему так легко разбрасывает свои чувства? Хорошо ли это?
Признаться, ярко выраженного криминала я опять не обнаружила (потому и посоветовала Назаровой обратиться в общественный суд). Отметила некоторые абзацы в дневнике Улугбека и набросала тезисы возможного выступления.
По видеотелефону вызвала Матти. Его добродушная очкастая физиономия тотчас же возникла на экране.
– А, ты, Жанна, – заинтересованно произнес он, – Что-нибудь срочное?
– Да, Матти.
– Я все объяснила.
Матти шумно задышал, задвигался, лицо его исчезло, появилось опять – без очков, с воспаленными глазами.
– Вы представляете, что наделали? – наконец, произнес он. – Где Юлия?
– Дома. Пока ничего не знает.
– Немедленно к тебе! Слышишь? Немедленно.
– Хорошо. Я выхожу.
Только успела отворить дверь своего дома – и Матти спешит следом. Взъерошен. Возбужден.
Навстречу – Юлия. Улыбается, протягивает руки. Волосы, прядями спадающие на плечи, переливаются, будто излучают мягкий солнечный свет.
– Дядя Матти! Как долго вас не было, – говорит она.
– Да, деточка, долго… очень долго… – бормочет Матти и странно озирается. – Идем, – он что-то шепчет Юлии и ведет в соседнюю комнату.
Я – следом. Смотрю и ничего не понимаю: Юлия с беспомощно повисшими руками и закрытыми глазами медленно валится на спину. Матти поддерживает девушку и ловко укладывает на диване.
– Что с ней!? – подбежала я, теряясь в самых невероятных догадках.
– Все в порядке, – усмехнулся Матти. – Теперь я спокоен. Она не услышит несправедливых обвинений, не разочаруется во всех нас.
Матти, видимо, прочитал в моих глазах страшный вопрос и объяснил:
– Я усыпил ее. Это совершенно безвредно.
– Но… мы должны ехать!
– Объясним: девушке стало плохо. Ей действительно стало бы плохо. Потом. На суде.
– Объяснениям не поверят…
– Пусть пришлют комиссию.
Вошел Юрий. Я кинулась к нему. Полагала, что он возмутится, отругает Матти, заставит привести Юлию в чувство. Но Юрий молча походил по комнате и спокойно резюмировал:
– Что-то здесь не так. Матти прав. Сначала нужно разобраться.
Замигал видеотелефон. Это Элла. Новая гладкая прическа изменила ее привычную внешность, и я в первые секунды помощницу Матти не узнала.
– Извините, – строго произнесла Элла. – Мне нужен Матти Рану.
– Ну что там? – отозвался Матти.
– Товарищ Рану, вы успели? – многозначительно спросила Элла.
– Успел, – нехотя ответил Матти. – Пожалуйста, занимайтесь своими делами.
Матти ушел, и меня осенила догадка: ну конечно, он отец Юлии! Он привел Юлию к нам, все-все о ней знает. Даже – как в доли секунды усыпить… А эта заинтересованность в судьбе девушки! Так относятся только к дочери…
Я думала об этом, верила и не верила, взвешивала «за» и «против», в конце концов все предположения разрушила одним махом: Матти-отец? Это невероятно! Это невозможно! Он бы не смог всю жизнь скрывать такое счастье!..
Без пяти два мы с Назаровой были во дворце справедливости. Она направилась в зал, а я зашла в буфет выпить минеральной воды. Здесь никого не было. Едва сделала глоток, услышала у дверей, с внешней стороны, возбужденный голос Матти.
– …нет, нет, ни в коем случае! Она ведь живой человек! Понимаешь – живой!
– Но согласитесь, – (это голос Эллы) – утаивать от человечества не имеете права! Такое открытие!
– Никто не собирается утаивать. Всему свое время. Неужели тебе не понятно, какую травму, сами того не желая, мы нанесем? Через несколько дней… (голос пропал) – Понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула Элла. – Какое у вас большое сердце… Всех вы жалеете, всех понимаете…
– Только без комплиментов! – оборвал Матти. – Терпеть не могу пустых слов…
Матти и Элла вошли и, увидев меня, странно переглянулись.
– Ты здесь… – смутился Матти.
– Как видишь. Торопитесь, кивнула я на бутылку с минеральной. – Не то опоздаем.
Матти едва пригубил из стакана, Элла пить отказалась, и мы втроем заспешили в зал.
Ровно в назначенное время профессор Гартман открыл заседание общественного суда. Он вначале удивился – как это так: главный виновник отсутствует, и хотел назначить другой день. Но, выслушав объяснения Матти Рану и Юрия, заявил, что хорошо, в порядке исключения, заседание начнется в данном составе, а по ходу работы, если суд сочтет необходимым, виновницу все же вызовут, или же, при невозможности ее прибытия в суд, дело будет отложено.
Профессор потянулся к стакану с водой, меленько поглотал и вытер губы большим носовым платком. Затем с достоинством оглядел зал и начал:
– Сегодня, уважаемые товарищи, нас собрал всех вместе несколько необычный случай. Мы должны разобрать и, по всей вероятности, осудить неблаговидный поступок одного из наших молодых сограждан. Суть вопроса суду известна, непосвященные, для установления полной объективности, выслушают свидетельские показания сами и выскажут свое мнение. Скажу лишь одно. Кое-кому может показаться, что, дескать, проблема раздута и не следовало бы придавать случившемуся такого большого значения.
Нет, товарищи. В вопросах морали мелочей не суще­ствует. Если оставить без внимания этот факт, вслед за ним последуют другие. А со множественностью бороться гораздо труднее. Отсюда наша прямая задача – выявить корни проступка, не дать сорняку рассеять свои семена. Напомню, для ясности позиции обвинения, несколько прописных истин. Общество наше развивается свободно, мы свободно дышим, свободно выбираем любимое дело, свободно строим всю свою жизнь. Свободны и наши личные чувства, свободная любовь – в том смысле, что каждый из нас без малейшего влияния извне выбирает себе спутника жизни. Семья свободна, и свободные ее члены накрепко связаны друг с другом узами настоящей, большой любви. В тех случаях, когда вдруг оказывается, что чувства были неглубокими и исчез обоюдный духовный контакт, не отрицается возможность исправления ошибки. Подчеркиваю: исправления при ясном понимании обеими сторонами, что семейного счастья в данном супружеском сочетании не будет. Бывшие супруги, однако, сохраняют взаимное уважение, ибо все строится на полном доверии, на полной откровенности, – обман исключается совершенно… Так спрашивается: как объяснить поведение девушки, которая проявляет благосклонность сразу к трем мужчинам? Мне думается, это не просто обман самой себя, это аморальный акт, требующий самого сурового осуждения. Давайте же выслушаем тех, кто замешан в этой истории, и вынесем соответствующее резюме. Первое слово нашему уважаемому педагогу – Назаровой Екатерине Павловне.
Назарова стремительно поднялась на трибуну.
Она, сильно волнуясь, сказала:
– Думаю, что поступила правильно, и мой сын поймет меня, проявит должное благоразумие и найдет силы взглянуть на нечаянный предмет своего поклонения с позиций высокой нравственности… Начну с того, что прежде всего я мать и меня не может не беспокоить судьба моего сына. Когда его, в тяжелом состоянии, доставили на Землю, я чуть не сошла с ума… Только заключение врачей и быстрое выздоровление мальчика как-то успокоили меня. В первые дни я полагала, что дело всего-навсего в физических травмах, – они заживут, и все пойдет своим чередом. Но вот Улугбек вернулся домой, и я стала замечать в нем странные перемены. Он стал молчаливым, часами простаивал перед картиной, которую привез с Веды. Признаюсь, я даже обрадовалась своей догадке – сын познакомился с девушкой и влюбился в нее! Ну да, эта девушка выписана на полотне, сомнений быть не могло – она и есть. Случайно я наткнулась на тетрадь сына с записями и с ужасом обнаружила глубокую душевную драму… Оказывается, девушка, которую он полюбил, крайне непостоянна, разбрасывает свои чувства направо и налево… Сами понимаете – во мне заговорил не только материнский долг: я возмутилась как педагог. Открыто сказала обо всем сыну. Он промолчал. Пробовала говорить с ним еще и еще… Бесполезно! Своими горькими размышлениями поделилась с Жанной Васильевной. И тут узнала: девушка, изображенная на картине, – ее дочь… И мы с Жанной Васильевной решили – пусть этот прискорбный случай рассмотрит наша общественность, ее строгий, справедливый суд…
Профессор поблагодарил Назарову и продолжал:
– Прошу высказаться Максима Николаевича Коваля. С вами, кажется, полетела на Веду Юлия Петрова? Как это случилось?
Максим Николаевич неторопливо вышел и объяснил:
– Случилось все очень просто. Я пришел к Юрию Акимовичу и познакомился с Юлией. Мы решили слетать на Веду.
– Так прямо и решили? – иронизирует Гартман.
– Так и решили.
– И полетели?
– А что тут особенного?
– У вас семья, прекрасная жена, дети. Вы оставляете их и летите неизвестно куда. Вы знаете о том, сколько доставили беспокойства своим близким?
– Да. Я увлекся. Но как только вспомнил, дал радиограмму.
– Увлекся? Я не ослышался?
– Нет. Для меня встреча с Юлией была настоящим праздником.
– Вам нравится Юлия?
– Я же сказал. В самом начале я совсем потерял голову. Таких людей я никогда не видел.
В зале прокатился гул.
– А как же ваша жена? Она сейчас слушает вас.
– При чем тут жена! Светлана – мой самый близкий, родной человек. Кстати, благодаря Юлии я это лучше понял.
– Если можно, объясните подробней.
– Что объяснять. Мою Светлану я ни на кого не променяю. Пусть это будет преувеличением с моей стороны, но нет на свете женщины душевней, добрей, сердечней Светланы. Вот все, что я могу сказать.
– Благодарю вас. Вы свободны. Теперь прошу Арсения Юсупова.
Максим Николаевич вернулся в зал. Его место около стола занял Арсений. Он провел пятерней по белокурой шевелюре и хмуро сказал:
– Я не понимаю сегодняшнего разбирательства.
– Какие ваши годы – поймете! – шутливо парировал Гартман и спросил в упор: – Вы целовались с юной красавицей?
– Нет… Она сама поцеловала. Когда мы откопали ребят и перенесли их в корабль.
– Заслужили, значит. А как вы попали на Веду?
– Я встретил Юлию и Максима Николаевича на Станции отдыха. Они летели на Веду, а я домой… Потом я не выдержал и припустился за ними…
– Чего не выдержали?
Арсений опустил голову.
– Вам тоже понравилась Юлия? – спросил Гартман.
– Да, очень. Она так красива…
– Вероятно, вы влюблены.
– Влюблен? Совсем нет! Вначале, не скрою, мне так показалось. Но потом… меня отрезвила ее непонятная холодность, равнодушие, что ли… Я понял, что не нравлюсь девушке… Но если бы вы видели, как она, не жалея себя, расчищала место обвала, как ухаживала за ребятами, вы бы поняли, что это за человек.
– Спасибо. Садитесь. Теперь неплохо бы послушать Улугбека Назарова.
Арсений вернулся в зал. Улугбек встал и тихо начал:
– Ради нескольких слов не стоит выходить. Я лишь скажу о том, что очень огорчен бестактным поступком педагога Назаровой. Звание матери не дает право на подсматривание тайн взрослого сына и тем более на разбирательство несуществующих интимностей. Среди нас появился необыкновенный человек, и вместо того, чтобы окружить его вниманием, присмотреться к новому явлению, мы торопимся устроить судилище, повесить ярлык аморальности, безнравственности. Неожиданный, странный парадокс!
Не слишком ли мы погрязли в благодушии, не притупилось ли в нас творческое, живое начало? До сих пор я полагал, что уровень нашего развития так высок, что недооценка нового явления исключена. Видно, я ошибся…
Улугбек сел, и Гартман адресовал вопрос Матти Рану:
– А что думает по этому поводу уважаемый профессор?
Матти вздрогнул, огляделся, хотел подняться, но его опередила Элла. Она резко встала и гневно прокричала Гартману, как будто он был во всем виноват:
– Он думает, что вы напрасно терзаете людей глупыми вопросами. Девушка ни в чем не виновата!
– Так, – побледнел Гартман. – Ну а… что думают родители девушки?
Юрий Акимович сразу ответил:
– Мы думаем, что произошло досадное недоразумение. Давайте разойдемся и быстрее забудем об этой нелепости.
Гартман развел руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19