Рабочие опять бастовали.
Ранней весной отец вместе со своим начальником Ореховым вынужден был выехать
на Вязниковские фабрики. Бастовали теперь по-новому. Бросить работу и
выходить на улицу боялись. Все были на своих местах, но машины не работали.
Маленький черноглазый Орехов, сопровождаемый отцом, директором фабрики,
секретарем ячейки, инженерами, подошел к рабочим, которые сидели на ящиках
около остановленных прядильных машин.
- Вы почему не работаете?
- Машины отказали.
- Поммастеру говорили?
- Он нейдет...
Орехов велел позвать помощника мастера. Когда тот пришел, он накинулся на
него:
- Почему машины неисправны?
- Они в порядке.
Помощник мастера пустил машины. Рабочие, посмеиваясь, разошлись и нехотя
стали присучать оборвавшуюся пряжу. Орехов постоял, посмотрел и затем пошел
к следующему комплекту.
- А вы почему не работаете?
- Разве мы не работаем? Машины не работают.
Опять заставили пустить машины. Орехов оглянулся. Пока он возился на втором
комплекте, все машины на первом снова встали. Он вернулся туда.
- В чем дело?
- Машины рвут.
- Итальяните?! - не выдержав, заорал Орехов.
- Мы ничего этого даже не понимаем.
- Понимаете. Я хорошо вижу! Я раньше вашего итальянить умел! Ну, сейчас не
выйдет! Мы не такие рога ломали.- Он смял в кулаке потухшую папиросу.- Чем
недовольны? Что вам надо?
- Надо, чтобы на заработок прожить было можно!
- Будете работать - проживете. Чтобы заработать, надо работать. Понятно? А
волынить будете - с голоду подохнете! Понятно? - Он повернулся и быстро
пошел прочь. За ним потянулись и все остальные. Рабочие были ошеломлены его
возбужденным налетом и некоторое время молчали. Но когда он уже выходил, до
него донеслось:
- Как бы ты раньше не подох!
В директорском кабинете Орехов уселся за большой письменный стол и некоторое
время молчал. Вошел уездный уполномоченный ГПУ, корректно попросил
разрешения присутствовать и сел в сторонке. Орехов взял себя в руки и начал
подробно разбирать создавшиеся на фабрике условия.
Директором фабрики был беспартийный инженер Вьюрков. Несмотря на солидную и
независимую внешность, это был угодливый и мелкий человек. Когда
благополучие зависит от начальства, всегда находятся люди, умеющие
улавливать его настроения и пожелания и приспосабливаться к ним. Появление
уполномоченного он воспринял как знак того, что хозяином положения теперь
будет ГПУ. Поэтому, хотя он и обращался к Орехову, но между прочим сказал
фразу, рассчитанную на уполномоченного: "Есть ведь и такие, что не только
саботировать, но и поломать да попортить машины могут".
Орехову лучше, чем Вьюркову, было известно, что начинается новая борьба с
народным непокорством. Он знал, что, подавляя сопротивление, будут теперь
устрашать и по каждому поводу искать, находить и наказывать виновных. Но
когда чужой человек, у которого вряд ли была заинтересованность в этой
борьбе, предложил свои услуги, он почувствовал в этом подлость и разозлился:
- А вас зачем держат? Чтоб у вас под носом машины ломали?
Однако Вьюрков не смутился. Он видел, что уловил как раз то, что было нужно.
Когда разговоры кончились и все начали расходиться, уполномоченный подошел к
нему и сказал:
- Попрошу вас завтра зайти ко мне.
Вскоре после шахтинского процесса управление промышленностью стало
перестраиваться. Тресты с их хозяйственной самостоятельностью начали
заменять учреждениями чиновничьего типа. Отец говорил:
- Теперь хозяином стал столоначальник. Пойдет "испрашивание" и согласование!
Раньше ему работалось легко и весело. Он как бы парил на широких крыльях.
Быстро находил верные решения, шутил с людьми, все ему удавалось и все
ладилось. Теперь же ему казалось, что не только не стало крыльев, но даже
идти не было сил. Приходилось как бы ползти по земле с перебитыми ногами.
Каждое утро у переполненных трамваев он скакал, стараясь схватиться за ручку
и повиснуть на подножке. В учреждениях, в больших, не приспособленных для
работы комнатах, сидело множество служащих. Каждый кричал по телефону, к
каждому приходили люди, громко что-то обсуждали и спорили. Как только отец
появлялся, его уже звали к телефону:
- Готова справка для Ивана Васильевича?
- Да мы вчера дали!
- Господи! Да это ж не та! Ему к Арону Моисеевичу идти. Давайте скорей! По
телефону, сейчас.
Едва заканчивали передавать наспех нахватанные цифры, как уже звонили из
другого вышестоящего учреждения. Там готовился спешный доклад в
правительство и тоже нужны были разные сведения. Тут же приносили бумаги с
распоряжениями начальника написать туда-то, составить справку для того-то,
дать заключение по письму такого-то, и так - весь день.
На Вязниковской фабрике готовились к проведению рекорда ткачих. Выделенные
для этого станки приводили в порядок, ремонтировали и проверяли с особой
тщательностью. Проходя мимо них, одна из лучших старых ткачих, которую за
тихий, покорный нрав, несмотря на возраст, называли Пашей и даже Пашенькой,
сказала:
- Видать, за ум взялись. Станки для нас в какой порядок приводят!
Ее подруга, горластая тетка Дарья, хмыкнула:
- Ты, Пашенька, вроде и умная, а как дите. Ты думаешь, твоего поту пожалели?
Это ударный самопожертвенный труд на кино снимать будут! А из тебя поту,
знаешь, сколько еще выжать можно? Ведрами!
Секретарь фабричной ячейки тем временем подбирал кандидатов в ударницы. Была
вроде подходящая молодая ткачиха-комсомолка, но оказалось, что у нее есть
родственники-кулаки. Другая тоже подошла бы, но кто-то видел, что она бывала
в церкви. Председатель фабкома хотел выдвинуть свою сестру, однако секретарь
сказал, что могут пойти разговоры. Была и еще одна во всех отношениях
подходящая девушка, но фамилия ее была Хренова, и секретарь побоялся, что
появятся разные насмешки. После долгих переборов остановились на Маше
Голубевой и Кате Грибановой. Правда, Маша ткачихой никогда не работала, а
выполняла обязанности технического секретаря в комсомольской ячейке, но
обучить ее еще можно было успеть. Катя уже некоторое время работала ткачихой
и хотя собиралась уходить с фабрики учиться, но была известной комсомольской
активисткой и вообще могла показать себя как надо. Уездный комитет утвердил
ту и другую, и обеих передали Паше на обучение.
Директором теперь был партийный товарищ. Каждое утро он сам приходил к
станкам, на которых работала Паша с ученицами, и говорил:
- Здравствуйте, Прасковья Тимофеевна! Ну, как успехи?
- Да что! Учатся. Ведь не на директора. Всякий может.
Но из-за соседнего станка с челноком в руках выходила тетка Дарья и сразу же
начинала кричать:
- Ишь, узнал гдей-то, что Тимофевна! Раньше и не кивнет, а теперь Тимофевна.
Понадобилась, чтоб этих сикух в героини вывести?! Тимофевной стала! А что
сама за пролитый пот свой рабочий она главный герой - до этого дела нет.
Лишь бы эти паршивки вокруг станка научились на каблучках своих не боясь
ходить да самопожертвенный труд на кино показывать! Ух, ты, паразит рабочего
класса!
Секретарь ячейки, следуя за директором, пробурчал:
- Убрать бы ее куда-нибудь!
- Ничего. На собрании пусть выступит. Все будет в порядке.
Подготовка заканчивалась, и девушки под присмотром Паши, помощников
мастеров, заведующего ткацкой и трестовских инженеров начали работать.
Станки были в прекрасном состоянии, пряжу подобрали крепкую, ровную, и
работа шла почти без обрывов и остановок. Очень быстро девушки научились
работать сначала на четырех, потом даже на шести станках. Через неделю
заведующий ткацкой сказал директору:
- Давай кончать. У меня уж этой пряжи не остается. Вызывай из газеты,
сфотографируем, и надо устраивать собрание.
В газетах напечатали обращение Маши Голубевой и Кати Грибановой ко всем
ткачихам, в ткацкой установили юпитеры, девушек снимали у станков, потом
крупным планом, улыбающихся, с челноками в руках, потом над книжкой за
столом.
После смены было общее собрание в рабочем клубе. Сначала выступил директор.
Он сказал, что производительность труда - самое главное, что хозяева теперь
- сами рабочие, что месяц назад к нему пришли простые рабочие девушки,
комсомолки Маша и Катя, что рабочая совесть этих девушек заставила их
перейти сначала на четыре станка, потом на шесть, что за неделю они
выработали столько, сколько обычно вырабатывают за месяц, и что заработок их
повысился вдвое.
После директора слово предоставили Маше Голубевой. Она вышла на трибуну и
начала говорить выученную речь. Тут на сцену увесистой походкой вошел
опоздавший секретарь уездного комитета. В президиуме начали вставать,
здороваться, уступать место, усаживать его, и Маша замолчала. Усевшись,
секретарь кивнул ей, чтобы она продолжала, и она, торопясь и пропуская
слова, сказала то, что было заготовлено. Вслед за ней такую же речь сказала
Катя.
Потом председатель объявил:
- Слово от старых кадровиков имеет товарищ Хлыстова.
На трибуну поднялась тетка Дарья.
- Дорогие товарищи, тридцать лет простояла я за станком. Он мне моих деток
роднее. И вот все думала: ну, помирать буду, кому свой станок родной
передам? И ведь выросла смена. Выросли доченьки наши рабочие. Выросли Маша и
Катенька. Есть кому из наших мозолистых рук в молодые мозолистые рученьки
наши родные станочки передать. Низкий поклон тебе за это, Машенька, низкий
рабочий поклон тебе, Катенька! А кто вырастил нам смену такую? Все он,
родной наш отец, товарищ Сталин вырастил. Его это детки. Он позаботился.
Слава ему за это! Наше рабочее спасибо ему за это. Да здравствует он на
многие лета!
Речь ее понравилась. Ткачихи, толпившиеся позади рядов, говорили:
- Вот тетка Дарья дает!
- Как складно-то!
- Как и не сама, а по газете читает!
- Как молитву!
Через две недели на фабрике начался пересмотр норм.
5
Весной 1929 года пошли аресты инженеров. Сначала брали по одному. Каждый
арест пугал, но прежде всего удивлял. Старались догадаться - за что?
Делались предложения: не сказал ли чего-нибудь, нет ли родственников за
границей или, может быть, в прошлом состоял в социал-демократах или эсерах?
Всем казалось, что для ареста обязательно должны быть какие-нибудь причины.
Но вскоре сажать начали целыми группами. Поползли слухи о том, что в
Теплотехническом институте арестовали всех вместе с директором профессором
Рамзиным. Рамзина московские инженеры терпеть не могли. Это был молодой,
способный, но очень беззастенчивый и грубый карьерист, сумевший быстро
приспособиться к советским порядкам и вылезти на самые верхи. О его аресте
говорили со злорадной ухмылкой, но странным было то, что вместе с ним взяли
и множество лучших инженеров и профессоров-теплотехников. Начали было
предполагать не собирались ли они все вместе, не рассказывали ли анекдоты, а
может, кто-нибудь донес? Но как могли собираться с Рамзиным люди, которые
даже не подавали ему руки?
Аресты пошли по специальностям. Сначала арестовывали всех самых известных
энергетиков. Потом начались аресты и в других отраслях. Каждым утром
узнавали, что посадили таких-то и таких-то. В начале 1930 года начали подряд
арестовывать текстильщиков.
Отец находился в ожидании неотвратимой беды. Приходя домой, он как бы между
прочим рассказывал, что ночью опять взяли того-то и того-то, и было видно,
что только об этом он и думал.
22 апреля в первом часу ночи, когда отец уже пошел в спальню, в дверь
позвонили. Вошел грузный мужчина в кепке и штатском пальто, за ним солдат с
револьвером наготове и дворник. Вошедший дал прочитать ордер, осмотрелся,
снял пальто и, оставшись в военной форме, прошелся по квартире. Это был
пожилой молчаливый латыш, очевидно, понимавший, что от него требовалось
привезти человека, а не искать неизвестно чего. Он открыл платяной шкаф,
неуклюже порылся в вещах, потом, пройдя в кабинет, уселся за письменный стол
и, не сдержавшись, стал зевать. Справившись с зевотой, открыл ящик, но
заинтересовался совой на чернильнице, пододвинул ее и стал рассматривать.
Заметив, что на него смотрят, он отодвинул сову и недовольно начал
перебирать бумаги. Потом опять зевнул, встал, подошел к книжному шкафу,
потрогал корешки книг, взял одну, распустил ее веером и, снова зевнув,
оставил в покое. Тут он увидел, что солдат в дверях стоит все еще с
револьвером в руках, и буркнул ему:
- Чего? Убери! - Скучающе он прошелся по столовой, посмотрел на бабушкин
портрет, постучал пальцами по стенам и затем спросил: - Где портфель с
деловая бумага?
Ему подали. Он сел за обеденный стол, положил рядом с собой портфель, потер
лицо и молча стал писать протокол.
Все было кончено. Отец сидел с нами, но уже вырванный из нашей жизни,
лишенный возможности самостоятельно ходить, разговаривать, брать, что ему
нужно. Он был схвачен силой, против которой все были беспомощны, и находился
теперь в ее власти.
Латыш тер глаза, с трудом вписывал в протокол фамилии, затем записал, что
при обыске изъяты "две папки с разная переписка", и сказал:
- Собирайтесь.
Потянулись дни, потом недели, потом месяцы. Среди знакомых не осталось почти
ни одной семьи, в которой не было бы арестованных.
Через некоторое время стало известно, что отец в Бутырской тюрьме и что по
утрам там дают справки. С первым трамваем мама поехала туда. У тюремных
ворот стояла огромная толпа женщин, загораживавшая улицу. Трамваи отчаянно
звонили, с трудом проталкивались, но женщин становилось все больше и больше.
Толпа молчала. В семь часов железные ворота открыли, и все, обгоняя друг
друга, хлынули в тюремный, огороженный высокими бетонными стенами двор.
Двери в приемную еще были закрыты, наконец их распахнули, и все женщины
бросились к справочным окнам. Сразу образовались длинные очереди. Когда мама
отстояла свою очередь, ей сообщили, что отец здесь, но что ни свиданий, ни
передач не разрешается.
И так каждый день - с раннего утра к тюремным воротам, и каждый день один и
тот же ответ - не разрешается.
1 2 3 4 5 6