– Дадим товарищу майору самолет Никритина. А, Кабанок?
– Другого нет, – сказал Кабанков.
– Байсеитов! – крикнул Рассохин.
Горбоносый летчик вошел в комнату, вытянулся и уставился на Рассохина черными упрямыми глазами.
– Вот майор Лунин будет летать на самолете Никритина, – сказал ему Рассохин. – Но я тебя ему не дам! Ты его погубишь. Ты, Байсеитов, всякого погубишь! Я тебя никому не дам, я тебя себе возьму. Ты будешь моим ведомым вместо Серова.
Байсеитов ничего не сказал и только посмотрел себе через плечо, как будто искал кого-то у себя за спиной.
– А вам, майор, я, так и быть, отдам Серова, – продолжал Рассохин. – Он мой ведомый с первого дня войны и ни разу меня не подвел. – Голос Рассохина стал мягким. – Серов!
Вошел один из тех летчиков, которые слушали за дверью, – тот, что постарше, сутуловатый. Он казался неуклюжим в своих огромных мохнатых унтах.
– Ну, Коля, мы с тобой расстаемся, – сказал Рассохин. – Теперь твоим ведущим будет майор Лунин. Он прибыл к нам командиром звена, на место Никритина.
– Есть, товарищ капитан, – сказал Серов.
Видно было, что он огорчен. Но, вероятно, он не хотел обидеть Лунина и вдруг улыбнулся ему доброй улыбкой.
– Ужинать, – сказал Рассохин, посмотрев на часы.
В столовую пошли вчетвером: Лунин, Серов, Байсеитов и младший лейтенант Чепелкин – тот молодой летчик с девичьими щеками, который расспрашивал Кабанкова, сколько минут прожил Никритин после посадки. Байсеитов шел немного в стороне от остальных и вдруг запел с легким кавказским акцентом:
Иль погибнем мы со славой,
Иль покажем чудеса!..
Он все еще внутренне хорохорился и, видимо, ожидал, что товарищи с ним заговорят. Но все молчали, замолчал и он. Через каждые несколько шагов он поворачивал голову и глядел назад.
Лунин нес свой чемодан и ни с кем не заговаривал. Он понимал, что все они думают о погибшем. Один только Серов искоса поглядывал на него.
– Извините, товарищ майор, – спросил он наконец, – вы тот известный летчик Лунин?
Лунин никогда не считал себя известным и решил, что Серов принял его за кого-то другого. Серов смутился, но все-таки неуверенным голосом назвал один перелет, еще конца двадцатых годов, и спросил, не участвовал ли в нем Лунин. Лунин подтвердил, что участвовал.
– Ну, вот видите, я же сказал, что это вы! – воскликнул Серов обрадованно. – Никакого другого Лунина нет. Я многих ваших учеников встречал. Вы тот самый известный Лунин.
Возле столовой их обогнал Рассохин. Он очень спешил. Но, поравнявшись с Луниным, спросил:
– Вы вологодский, майор?
– Вологодский.
– Я сразу узнал. С первого слова. И я вологодский. Земляки.
– Я тоже сразу узнал, – сказал Лунин.
Рассохин опять улыбнулся, прибавил шагу и убежал от них. Он, видимо, хотел смягчить резкость, с которой встретил Лунина. Но глаза его по-прежнему были насмешливы.
Столовую они называли по-морскому – камбуз. Этот камбуз находился в маленькой дачке с кривыми белевшими во тьме березками перед верандой. Внутри окна были затемнены синей бумагой, горела керосиновая лампа, освещая два небольших стола, стоявших в виде буквы Т. Накрыто было на шесть человек. Байсеитов, Чепелкин и Серов уверенно сели на свои места – в самом конце.
– Хильда! – крикнул Чепелкин. – Поскорей!
Лунин колебался, не зная, какое из свободных мест можно занять. Серов указал ему стул между собой и Байсеитовым. Хильда, девушка-эстонка, маленькая, с беленьким милым личиком, внесла поднос с тарелками. Полк первые месяцы войны провел в Эстонии и вывез ее оттуда.
Она остановилась в дверях, смотря на Лунина, сидевшего между Байсеитовым и Серовым. В глазах ее был ужас.
– Лейтенанта Никритина не будет? – спросила она.
Серов отвернулся.
– Не будет, – ответил Чепелкин угрюмо.
Слезы побежали у нее по лицу, и она не могла их вытереть, потому что руки ее были заняты. Она поставила поднос на край стола, закрыла лицо фартуком и убежала на кухню. Но через минуту она вернулась, умытая, спокойная, и поставила перед каждым тарелку мяса с рисом. Ели молча все, кроме Байсеитова, который, ни к кому в отдельности не обращаясь, все пытался завести разговор.
– Ничего нет лучше вольной охоты! – говорил он, блестя глазами. – На охоте сам себе господин. Почему нас теперь не пускают на охоту? Эх, поохотился я на немцев в Эстонии! Немецкие мотоциклисты едут цепочкой по дороге из Пярну в Таллин. Я выскакиваю из-за леса, пикирую, бью по передним. Передние валятся, загораживают дорогу, задние налетают на передних, валятся тоже. Каша! Я бью прямо в кашу!..
Он захохотал, потом обернулся и посмотрел, нет ли кого-нибудь у него за спиной. Все молчали, и он продолжал:
– Легковые машины! Люблю гоняться за легковыми машинами. В легковой машине едет какой-нибудь начальник. Гоняешься за ней, бьешь в нее – она вся как решето. Переворачивается вверх колесами. Хорошая охота!
Он опять захохотал, опять посмотрел через плечо. Никто не сказал ни слова. Он встал, оставив почти все в тарелке, надел шлем и вышел. В дверях он столкнулся с Кабанковым. Они молча пропустили друг друга. Кабанков сел на свое место – рядом с пустым стулом Рассохина. Он был так мал ростом, что ноги его не доставали до пола.
– Хильда! – крикнул он. – Давай, пожалуйста!
Он подогнул под себя правую ногу и сел на нее. Сидя на ноге, он казался выше. Хильда принесла ему тарелку с мясом и взяла тарелку Байсеитова.
– Байсеитов ничего не ел? – спросил Кабанков, торопливо глотая.
– Ничего, – ответил Чепелкин. – Он нам рассказывал, как он любит вольную охоту.
– Вольную охоту всякий любит, – сказал Кабанков.
– Он сбил «юнкерс», – мягко сказал Серов. – Я сам видел и посты подтвердили. Он погнался за ним, догнал и сбил возле Ораниенбаума. «юнкерс» шлепнулся в воду как раз против пирса.
– Я не сомневаюсь, что он сбил «юнкерс»! – сказал Кабанков сердито. – Да разве так надо сбивать? Нет, не так. Надо так сбивать, чтобы при этом не погиб твой товарищ, который к тому же лучше тебя…
– Это верно, – подтвердил Чепелкин.
– Нет, ты подумай! – продолжал Кабанков, обращаясь к Чепелкину. – Мы с июня сбиваем «юнкерсы». Вся Прибалтика, от Восточной Пруссии до самого Ленинграда, усыпана обломками «юнкерсов». Если бы мы за каждый сбитый «юнкерс» платили жизнью товарища, так нас всех давным-давно и в помине не было бы.
Они замолчали, и слышно было только, как вилки стучат по тарелкам. Лунин понимал, что все они думают о Байсеитове.
– А ты заметил, как он оглядывался? – спросил Кабанков, взглянув на Серова.
Серов кивнул.
– Он даже за едой оглядывался, – сказал Чепелкин.
– Мы-то с тобой знаем, что это значит, – продолжал Кабанков, обращаясь к Серову. – Помнишь Кулешова?
Серов опять кивнул.
– А что это значит? – спросил Лунин.
– Это значит, что он смотрит, не заходит ли ему в хвост «мессершмитт», – сказал Кабанков.
И, видя, что Лунин не понимает, пояснил:
– Нервный тик.
– Он оглядывается через каждые сорок секунд, как в воздухе, – сказал Серов. – В воздухе нужно оглядываться не реже, чем через сорок секунд, чтобы «мессершмитт» не зашел тебе в хвост.
– Кулешов стал оглядываться в камбузе, и на другой день его сбили, – сказал Чепелкин.
Этого не следовало говорить. Кабанков хмуро посмотрел на него. Девичьи щеки Чепелкина порозовели. До конца ужина никто больше не произнес ни слова.
Когда они вышли из столовой, было уже совсем темно. Лунин, не спавший в прошлую ночь, чувствовал себя усталым. Он засыпал на ходу. Летчики ночевали в соседней дачке. Эту дачку они называли тоже по-морскому – кубриком. Тут тоже горела керосиновая лампа, стояло шесть коек – три у одной стены, три у другой. Байсеитов лежал уже на своей койке и спал. Смуглое лицо его темнело на подушке.
Войдя, они сразу расселись по своим койкам и стали раздеваться, с наслаждением освобождаясь от унтов и комбинезонов. У них были крепкие, мускулистые молодые тела, широкие грудные клетки. Особенно крепок был маленький Кабанков – мышцы ходили у него под кожей, как канаты. Но лица у всех были серые от усталости. У них не было сил даже разговаривать. Раздеваясь, они уже засыпали.
Лунин поставил чемодан на пол и стоял в нерешительности. Две койки были свободны. Он не знал, какую из них можно занять.
– Та койка капитана, – сказал Серов, заметив, что он не ложится. – Хотя он ночует больше на командном пункте, но и здесь у него есть койка. А вы ложитесь на эту, товарищ майор.
Лунин сел на койку и расстегнул китель. Возле койки у изголовья стояла тумбочка, покрытая салфеткой. На тумбочке, на салфетке, блестело круглое зеркальце, лежали сложенные в треугольники письма, стояла фотография, потускневшая, смятая и потом разглаженная, на которой изображена была пожилая женщина в шерстяном платке. Лунин вдруг понял, чьи это вещи, чья это койка. Он встал и оглянулся, не зная, как поступить.
Под этой простыней прошлую ночь лежал летчик Никритин. В это зеркальце он смотрелся, это фотография его матери. Все уже спали, кроме Серова, который лежал на соседней койке. Но Серов молчал. Лунин разделся, лег и укрылся простыней.
– Вот мы уже у самого Ленинграда, – сказал тихо Серов. – Больше нельзя отойти ни на шаг.
– У вас есть в Ленинграде кто-нибудь из близких? – спросил Лунин.
– Нет, сейчас никого, – сказал Серов. – Уехала, – прибавил он, и голос его дрогнул от тревоги. – Я пришел на квартиру, а она уехала с детьми…
– Ваши дети? – спросил Лунин.
– Считайте, что мои…
– А сколько вам лет?
– Уже двадцать семь.
Лунин значительно старше, а детей у него нет.

4

– С «мессершмиттами» не связывайтесь! За отдельными «юнкерсами» не гоняйтесь! Главное – не дать им бомбить прицельно!
Рассохин повторил это раз десять. Кончив говорить, он спросил:
– Всё поняли?
– Всё, – ответил Чепелкин.
Лунин не совсем понял, но промолчал. Как это – не связываться с «мессершмиттами»? Почему не гоняться за отдельными «юнкерсами»?
Когда они вышли из землянки командного пункта, уже светало. Последние звезды гасли.
– Иль погибнем мы со славой, иль покажем чудеса! – пропел Байсеитов.
– Замолчи! – сказал Рассохин.
Все шесть самолетов стояли уже на старте, против ветра. В редеющих сумерках Лунин ясно различал возившихся возле них техников. Впереди шел Рассохин, шагая косолапо, вразвалку. Он был плохо приспособлен к ходьбе по земле. За ним, не отступая ни на шаг, шел Байсеитов, оглядываясь через равные промежутки времени. Маленький Кабанков двигался быстрее всех, подпрыгивая в траве аэродрома, как стальной шарик. Его ведомый, Чепелкин, крупный и грузный, едва поспевал за ним. Они обогнали Рассохина и первые подошли к самолетам. Лунин и Серов шагали рядом.
– Вот ваш самолет, – сказал Серов.
Техник самолета вытянулся перед Луниным и козырнул.
– Все в порядке, товарищ майор, – сказал он. – Костыль исправлен, шесть пробоин ликвидированы.
На фюзеляже и на плоскостях тщательно наложенными заплатками были запечатлены все бои Никритина и его последний бой, когда он, умирая, привел самолет на аэродром. Много раз раненная машина оказалась долговечней своего хозяина.
Лунин надел шлем, сел в кабину, застегнул ремни, запустил мотор. Теперь он чувствовал себя совсем спокойно. Он волновался пять минут назад, когда все они, невыспавшиеся, ежась от предутреннего холодка, стояли в землянке командного пункта и Рассохин, озаренный тусклым желтым светом керосиновой лампы, говорил им, что немцы сегодня ударят по кораблям и что удар они нанесут с юго-запада. Тогда даже в их собственных тенях, падавших на стены, странных и огромных, было что-то тревожное. Но шум мотора сразу успокоил Лунина. Лунин привык к этому шуму за много лет, этот шум издавна приводил его нервы в порядок.
Быстро светлело, и было уже видно, как дрожала трава от ветра, поднятого пропеллером Рассохина. Самолет Рассохина разбежался и взлетел, и вслед за ним ушел в воздух Байсеитов. Они пошли на круг над аэродромом, когда взлетели Кабанков и Чепелкин. Пора! Лунин взлетел, и сразу за елками блеснуло море.
Обернувшись, Лунин увидел прямо за собой самолет Серова, уже в воздухе. Рассохин, набирая высоту, шел к морю. Они летели широким треугольником: впереди Рассохин с Байсеитовым, справа от них – Кабанков с Чепелкиным, слева – Лунин с Серовым. Пересекли береговую черту. Вода светлела под ними, отражая светлеющее небо.
Ленинград был слева, на востоке, огромный, пересеченный Невой, сейчас почти неразличимый, потому что там поднималось солнце, и смотреть туда было невозможно. Справа, на длинном узком, плоском острове, лежал Кронштадт, весь в заводских трубах и подъемных кранах, между которыми возвышался собор, похожий на пасхальный кулич. Впереди, на южном лесистом берегу, белели низенькие здания Петергофа и Ораниенбаума. Этот клочок Финского залива в двадцать пять километров шириной, расположенный между Ленинградом и Кронштадтом, самый восточный выступ Балтики, называется Маркизовой лужей. Все Балтийское море, кроме этой Маркизовой лужи, было уже захвачено немцами и финнами. Здесь, в Маркизовой луже, в южной ее части, между Кронштадтом и Петергофом, стоял теперь весь наш Балтийский флот.
Лунин хорошо видел корабли. Они были неподвижны, но башни их двигались, поворачивая стволы орудий. Корабли вели огонь. Все их орудия были повернуты на юг и юго-запад.
Но как раз то, что происходило там, на юго-западе, рассмотреть было невозможно. Огромная туча, серо-лиловая, неподвижно висела над всем южным берегом. Она доползла до береговой черты и застыла, словно какая-то невидимая стена преградила ей путь. Что скрыто под ней, отгадать было трудно. Лунин видел только самый берег, но на берегу не было ничего любопытного, и снаряды корабельной артиллерии разрывались где-то далеко за берегом.
Рассохин довел эскадрилью до тучи и пошел вдоль нее влево, на восток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12