— Сам ты желаешь поступить неладно с нами, Кецалькоатль! Жалостью себе не растравляй ты душу, не забывай об избранном тобой народе.
— Нет, Топильцин, вы мной не избраны, не избранный народ. Люблю я тех, кто первыми пришел на эти земли, люблю и тех, кто вслед пришел за ними! Я всем хочу платить одним и тем же!
— Кецалькоатль Тольтекам изменяет! Кецалькоатль любит чичимеков, которые его едва не растерзали! Кецалькоатль отрекся от народа! Любуясь звездами и не имея женщин, Кецалькоатль сошел с ума!
— Молчи ты, дерзкий Топильцин! — И по губам его ударил он тыльной стороной руки.
Людей обволокла давящая, густая тишина.
Кецалькоатль встал и в гневе удалился. За ним никто не поспешил. Все окружили Топильцина, наперебой его стараясь успокоить: «Кецалькоатль изменился! Не наш Кецалькоатль, не Тольтеков! Он — их стрела, он дротик чичимеков».
Кецалькоатль созвал при помощи своих друзей-кокомов разноплеменный люд к подножью Пирамиды, которая уже уперлась в небо. Велел сказать, что людям путь быть может прегражден, но чтобы тем не менее все, его приказу повинуясь, пришли в назначенное время, точно к заходу солнца.
Там он стоял и ждал, торжественный и гневный, с своею верной свитой. И Татле рядом был, испуганный, дрожавший от волненья.
Меж тем иноплеменные все прибывали: одни бежали из-под стражи, но стражники, заметив вдруг Кецалькоатля, преследовать рабов не стали; другие, крадучись, пробрались к Пирамиде или с Тольтеками явились, еще не знавшими о происшедшем. Как только площадь вся заполнилась народом, Кецалькоатль поднял руки и обратился к людям:
— Народы все Анауака! Кецалькоатль хочет говорить со всей землей и ей поведать грусть свою и свои горести!
Я вижу муки там, где я желал бы видеть счастье!
Я вижу нищету, хотя принес сюда я процветанье!
Вражда и ненависть бушуют там, где я старался и мечтал построить гармоничный мир!
Теперь я вижу это и кричу: так быть не может! Нет! Хочу сказать я вам, что всем принадлежу я равно и весь Анауак имеет право на богатства, накопленные нами здесь. Их символ — эта Пирамида, возле которой мы собрались!
Да будут прокляты побои и кнуты!
Да будет проклята несправедливость!
Да сгинут нищета и голод!
Я здесь при всех провозглашаю: порядок новый я введу на этих землях; всем окажу благодеянья, но мне нужна поддержка общая и воля добрая вас всех. С испугом смотрите вы на меня, Тольтеки, но говорю: вам нечего бояться, коль будете со всеми справедливы. Вас сделаю еще богаче, когда другим научитесь давать.
Тольтеки, чтоб ввести порядок новый, нужна мне ваша помощь. Вы любите меня, и мне без вас не сделать ничего на этих землях плодородных. Пусть будут все народности едины и равны, как братья станем жить во имя общей цели. Кецалькоатль весь Анауак, народы здешней всей земли в мир правды и обилья поведет. Скажите тем, кого тут нет, сообщите людям: завтра утром здесь, на этом самом месте, мы соберемся обсудить порядок новый.
Он кончил говорить, и чичимек один по имени Маштла негромко, робко его спросил:
— Кецалькоатль, великий властелин Тольтеков, могу тебе сказать я слово от имени народа моего?
— Скажи, — ответствовал Кецалькоатль.
— Дай нам свободу вместо изобилья! В своих краях далеких мы жили сами по себе, а тут живем в жестоком рабстве. За годом год идет, мы все таскаем камни, землю роем, гору делаем для чуждого нам Бога. Жить тяжело нам, многое мы понимаем ныне, видим: мы ниже всех, на самом дне, где смешивают с грязью нас и топчут. Ты — Тулы властелин! Ты посылал войска! Ты взял нас в плен! Ты здесь приказываешь! Прикажи нам дать свободу! Мы желаем опять быть в наших землях, снова бежать за буйволом и за оленем. Дороже это нам всех справедливостей твоих и всех великих благ, которые раскаянье твое нам обещает дать.
— Ты правду говоришь, — прервал его Кецалькоатль. — Не я, раскаянье мое здесь молвит слово. Потому содеянное зло хочу я искупить. Хочу, чтоб жили все в довольстве, в радости, забыв навек о горестях былых!
— Нам дела нет до ваших радостей, до вашей жизни. Рабство мы ненавидим, ставшее привычным для Тольтеков; рабство дает им все, что ты зовешь хорошей жизнью.
— Счастье я принесу вам всем! — вскричал Кецалькоатль.
— Нам ты свободу дай! Кто скажет, что такое счастье? И кто решит, какого счастья мы хотим? Иль, может, ты решишь, в своем красуясь паланкине и поучая нас, как нам обтесывать те камни, что мы на спинах окровавленных таскаем? Не нужно нам благополучие Тольтеков! И ваши тепонацтле, флейты нам не нужны! Претит нам тяжкий дух людских огромных стад, насильно согнанных в селенья! Хотим решать свою судьбу мы сами! Хотим быть счастливы, как счастлива стрела, свободная и вольная, как ветер! Вот что желаем мы, Кецалькоатль, — не вашу жизнь с ее блестящими камнями, с ее нарядами из перьев, которыми Тольтеки прикрывают свою естественную наготу! Дай нам свободу!
— Быть не может, чтобы так мыслили все чичимеки! — сказал Кецалькоатль. — Здесь у вас есть безопасность, сытость, отдых ночью. Жизнь вашу скрасят и другие блага. А там, у вас, век чичимеков краток, люди гибнут в погоне вечной за зверьем — за вашей пищей, которую раздобывать вам удается не всегда А здесь — богатая земля, дарящая плоды зимой и летом.
— Позволь нам умирать своею смертью! Пусть наша жизнь плоха и коротка, но наша! Пусть наша смерть страшна, но она тоже наша! Дай нам свободу, пусть воля станет убийцей чичимеков! Дай нам свободу — мы тотчас тебя забудем вместе с раскаяньем твоим и всех строителей святилищ-пирамид!
Хотел было ответ держать Кецалькоатль, но группа воинов его вдруг окружила, а остальные воины-Тольтеки напали на толпу людей, заполонивших площадь, и стали разгонять их копьями и бить дубинами.
— Работайте! Довольно болтовни и жалоб! Дела стоят, а тут мятежник Маштла затеял разговор с заступником своим Кецалькоатлем!
— Назад, Тольтеки-воины! — вскричал Кецалькоатль. — Не обагряйте руки кровью пленного и безоружного народа! Назад! Назад!
И он пытался вырваться со свитой из тесного кольца Тольтеков, но их схватили за руки, связали всех, лишь Татле выскользнуть сумел и бросился туда, где Маштла-чичимек звал соплеменников к побегу. Воинственные вопли Маштлы, похожие на вой койота и рычанье тигра, тревожили сердца и души чичимеков, им слышались призывы диких предков к охоте и сраженьям:
— Идемте в наши земли, братья! Идемте! Биться! Убивать! И умирать! Но в наших землях! У-ху-ху!
И Маштла бросился на стражу с голыми руками, за ним — его товарищи. На громкий крик сбежались те, кто ранее на площадь не пришел. Неравный завязался бой. Немало чичимеков пало от копий и ножей Тольтеков, но большинство лавиною неудержимой ринулись из Тулы. Те, кто сумел бежать, от радости вопил, и воздух ликованьем полнился: «Свобода! »
Татле, бежавший с чичимеками, нес на себе полумертвого Маштлу. Тольтеки-воины, с дубинами и копьями, не в силах были продолжать погоню, и скоро сумерки с ночною мглою скрыли беглецов, не замедлявших скорый легкий шаг.
Покой и тишь вновь воцарились в Туле. Кецалькоатля привязали к паланкину и вознамерились перенести под стражей одного в Дом радости народной, который должен был служить теперь ему темницей.
Прошло не более года после описанных событий, а в целом лет тринадцать после закладки первых глыб Великой Пирамиды, когда она в конце концов была закончена и выглядела так, как представлял ее себе Кецалькоатль. Четыре каменных гиганта, похожие на Се-Акатля, поддерживали кровлю маленького храма на самой на ее вершине. А народ тольтекский вскоре забыл побоище. Для освящения Пирамиды в честь Брата-близнеца было устроено большое празднество и множество птиц Змею в жертву было брошено, дабы к Кецалькоатлю разум возвратился и он бы снова полюбил Тольтеков. Перьями украсили Дом радости народной, его теперешнее место заточенья.
Вот так закончилось строительство великого святилища Тольтеков. Один из Братьев-близнецов уже был на небе, другой в темнице.
УЗНИКИ
Его доставили в Дом радости народной. Он сам пошел туда, разгневанный и огорченный, разбив свой паланкин, сорвав веревки с рук.
— Связать мне руки может только время и воля общая Тольтеков: время их недовольства и время возвращенья моего.
Он не хотел, чтобы его несли.
— Я должен сам идти, кокомы, — сказал он верным слугам. — Пришла пора мне снова землю чувствовать под голыми ногами. Желаю я идти босым и снова ощутить земную необъятность. Я в этот Дом попал израненным, теперь там буду узником.
Он снял с себя тунику и, не глядя, отбросил в сторону, в толпу. А воины из верной Топильцину стражи людей к Кецалькоатлю не пускали, на грозных кукол походили. Старуха из толпы его тунику на лету схватила… Махая ею, она шла впереди Кецалькоатля. У Дома радости народной воины уже стеной стояли плотной.
— Кецалькоатль взят в плен! — кричала женщинам старуха, а те, его под стражей увидав, разутого, с повисшими, как плети, голыми руками, с всклокоченною бородою, стали вопить и слезы проливать:
— Наш господин взят в плен!
— Поплачем. — Старая сказала. — Поплачем вместе! Взяли в плен Кецалькоатля, суд праведный хотел вершить он, а его схватили. Выбили опору из-под нас. Не понимаю, что творится: народ идет против народа, народ против властителя, властитель против всех. Мне страшно, дети мои, страшно! Поплачем о Тольтеках, о Кецалькоатле! Кто заставляет нас страдать? Извечно те, кого мы любим. И будем плакать обо всем: о том, что мы всего не понимаем, о громе, грянувшем с небес, когда все было тихо и спокойно! Поплачем, сестры, о словах Кецалькоатля, что не были услышаны его народом. Поплачем о страданиях Тольтеков! Страх и волнение, волнение и страх сердцами всех Тольтеков овладели. Где наш отец, где путь, где истина? Все вдруг перевернулось. Поплачем о страданьях сына, что руку поднял на отца. Поплачем мы о тех, кто прав и кто не прав. Поплачем, люди: пленником стал господин наш, он пленен своим же собственным народом!
Все плакали, скорбя, не веря в то, что слышат и что видят.
Под плач толпы вошел он в дом, где заперли его в одной из комнат, порознь со слугами и свитой. Он остался в полнейшем одиночестве. Лишь старой женщине и молодой было позволено входить к нему — прислуживать и пищу приносить. Вот так случилось, что Кецалькоатль в заточении открыл — впервые для себя — мир женщин.
Дни долгие он поначалу голодал, хранил молчанье. А женщины с него глаз не сводили, когда без устали он комнату шагами мерил. Видимо, душой его страданье понимали.
— Съешь что-нибудь, наш господин! — Они твердили. — Тело живо, когда накормлено. Ты съешь хотя бы для того, чтоб силу дать страдающему сердцу! Боль сердца утоли, — и тихо пищу подносили к его губам.
Впервые близко так увидели они его лицо и на него взирали изумленно. Однако большую часть времени он проводил один.
— Один я был, когда родился, один попал на этот берег. Один я буду и тогда, когда пора уйти настанет. Сейчас мне снова следует найти себя. Меня покинул брат Акатль. Меня оставил сын мой Татле.
Кецалькоатль, ища себя, искал и Бога своего, но и Его нигде не находил. Вокруг лишь ужасающая тишина и беспредельное молчанье, душу тревожившие страхом.
— Безмолвие в пустоте — судья жестокий, когда в разладе сам с собою!
Часами он сидел, недвижно, не призывая в утешение ни боль, ни покаянье. Молчание слилось с бездействием. Он был на грани полного отчаянья, но грань не преступал. Присутствие нежное двух кротких женщин с руками нежными и нежным голосом его смиряло, скрашивало бытие.
Так проходили дни. Но вот однажды утром к нему пришли военачальники и разорвали тишину, в которой истомился узник. Но Топильцина не было средь них. Кецалькоатль сидел спокойно на циновке и не поднялся — он их не видел. Был далек его отсутствующий взор. Пришедшие стояли молча. Уэмак, старший, шагнул вперед и произнес: «Кецалькоатль! » Но имя в воздухе висело долго. Не смели воины слова произнести. Все тихо и понуро ждали.
Кецалькоатль медленно поднялся и молвил ласково, как будто к женщинам-служанкам обращался:
— Пришли судить меня иль убивать? Пришли Тольтеки судьями к Кецалькоатлю? Или ко мне явились палачи? Пришло, как видно, время суд вершить? Я здесь, Тольтеки. Здесь один стою я перед вами. Один на пути своем незавершенном. Кремень, раздробленный громадой камня. Моя свобода скована. Мое желанье сплющено. Не жажду ничего во тьме безмолвия. На что Тольтекам надобен кремень разбитый? Для наказания? В пыль истолочь его хотите? Для наказания! Оповестить Анауак желаете, мол, Тула так могуча и мудра, что покарать смогла Кецалькоатля. О мудрость справедливости! Спокойствие совести! Казнит брат брата! Кара, наказанье, виновный найден! Так судьи зачастую народу своему глаза отводят! Чего хотят Тольтеки от меня? Чтобы я умер иль страдал? Кецалькоатль так скорбит, что ни страдать, ни умереть не может.
И снова тишина тяжелая всех придавила.
— Нет, Кецалькоатль, — сказал Уэмак. — Мы, Тольтеки, судьями твоими быть не можем. Нет для тебя у нас ни кары, ни закона! Ты нас обезоружил и пленил! Затихла Тула без тебя! Нас тоже эта тишина пугает и тревожит! Подавлены мы все и все разобщены! В смущении народ великом! Не знаем мы, как поступить с Кецалькоатлем. С тем и пришли мы. Сам решай. Никто тебе тут не судья, Кецалькоатль. Как поступить с тобою нам, Тольтекам? Что, спрашиваем, Туле делать с Кецалькоатлем? И тоже знать желаем, что сделает Кецалькоатль с Тулой? Зачем ты нас оставил? И почему обрушился на свой народ? Зачем разбил ты то, что нам теперь уже не склеить? Случилось почему так и зачем?
— Не спрашивай меня! Не знаю сам я, Уэмак. Огонь неведомый мне душу опаляет. Бывают дни, любовью к людям-братьям он сердце жжет мое и всем хотел бы делать я добро. И чувствую я силу безграничную предназначенья своего, мощь сеятеля. И тогда влечет меня на все дороги бытия! И волны доброго желанья накатывают на сердце морским прибоем и душу светом, счастьем заполняют! Но наступают дни, и в сердце входит холод, огромный холод Теутлампы, и я в комок сжимаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15