Так прорастешь корнями в этих землях, залитых ярким солнцем. Внук твой землями Анауака будет любоваться, когда тебя уже не станет. Ты сделаться желал бессмертным, чтобы твой род не умирал и вечно жил на свете, лишь по приказу времени роняя прах и пепел в эти земли.
— Титлакуан — преемник мой! Но его больше нет! Сюда Титлакуан не возвратится!
Белее снега сделалось ее лицо, и слезы выступили на глазах, но она справилась с собой:
— Титлакуан не умер, он умереть не может! Он вернется! Пойду и буду ждать его!
Она ушла, оставив старца одного в глубоком горе.
— Как далеки мои истоки! Как близко жизни окончанье! Дочь! Мой сын! Что сталось с моим сыном в необозримости земной? А Татле! Жив ли Татле в людской враждебности? И дочь ушла. Я — семя, спора! Как велика земля, как беспредельна! Как тяжек груз! Как долг путь!
В тот день не мог он покаяние нести. Большая боль терзала его сердце ночью, в тиши, во мраке одиночества. Его глаза, давно утратившие блеск, туманились слезами.
* * *
На следующий день вернулся Титлакуан с тамемами, махавшими оружием людей Коатепека, которые тащили на себе тяжелую поклажу. Был полдень, солнце в силу полную блистало. Криками и шумом люди оповещали Тулу о победе.
Титлакуан шел впереди, почти нагой, с одною палицей в руках, с презрительной улыбкой на лице, внушавшей страх и ненависть Тольтекам. Уэмак и его люди вышли посмотреть, в чем дело. Страх, удивленье и неудовольство овладели душами властителей тольтекских. Титлакуан расправил гордо плечи пред свитой Уэмака.
— Уэмак! — сказал он. — Воины твои храбры и славны. Всласть насмотрелся я, как бабочек они крошили. Их уборы из ярких перьев сами, как бабочки и как цветы, сверкали. Зрелище красиво было! Их дубины, наверное, измазались пыльцой цветочной, мотыльковой пылью! А эта палица в моей руке пропитана коатепекской кровью. Вот этой кровью. Посмотри!
Он с ревом прыгнул и в прыжке тремя ударами три головы вмиг расколол: три пленника свалились наземь.
— Уэмак! Крови вражьей жаждут боги, а благостные воины твои, способные охотиться на бабочек и рвать цветы, не пожелали кровь пролить. Они оставили товары на произвол судьбы; и я, игрок в пелоту, и безоружные тамемы кладь защитили, в путь пустились дальше. Вот правда истая, Тольтеки!
Люди, отвыкшие от вида свежей крови, заволновались, зашумели. Титлакуан, увидев это, снова повысил голос:
— Запах крови стал неприятен для Тольтеков! Смерть не желают копьями достать Тольтеки! Видно, забыли о борьбе, о жизни, крови, смерти! Братья, напомним боязливым людям о смысле смерти и значенье крови! Радость богам доставим! — заревел он и с тамемами стал убивать подряд всех пленных.
Пленники пытались убежать, а народ, остервенев, кричал: «Смерть! Смерть!» И, обо всем забыв и разум потеряв, толпа набросилась на коатепеков и стала бить их, убивать.
Шум оргии кровавой слышал во дворце Кецалькоатль, в тиши уединенья своего.
— Что там случилось? — Он спросил. — Кто так кричит, что даже я за толстыми стенами слышу?
— Титлакуан вернулся. — Слуги сообщили. — Пленников привел и убивает их в присутствии Уэмака, тот словно каменный стоит. Народ волнуется, кричит: «Смерть! Смерть!»
— О, тигр кровожадный! Титлакуан! Отродье колдовское! Дьявол — внука моего отец! Иду! Иду к народу! Пусть на площадь дочь мою тотчас приведут!
Так он сказал и хлыст велел подать. Накинул мантию на плечи, надел роскошный свой плюмаж, сел в паланкин и приказал нести себя на площадь.
Он появился там, когда окончилось побоище: все пленные убиты были, их трупы сваливали в кучу. Тольтеки нехотя тела таскали, тамемы же пустились в пляс под гулкие удары тепонацтле, и несколько Тольтеков к ним присоединились. Многие, однако, издали и с ужасом глядели на устрашающий спектакль: груды трупов в пыли и в лужах крови под светлым жарким солнцем, под музыку глухую барабанов.
Уэмак поспешил уйти в сопровождении своих людей. Титлакуан, грудь горделиво выпятив, стоял неподалеку от кучи тел. Плюмаж победный уже украсил его голову, а грудь и руки обмазаны малиновой и желтой краской, плечи прикрыты мантией, на шее вздрагивали ожерелья. Всюду победу воспевали. Крики слышались:
— Титлакуан! Титлакуан! Титлакуан!
Тут появился в паланкине Кецалькоатль. Вопли замерли, и стало тихо. Солнце полуденное жгло нещадно. Люди Кецалькоатля много лет не видели его и только знали: он существует, хотя и не присутствует нигде; жила еще его былая магия. Посеребрились волосы и борода, а щеки бледные изрезали морщины, но властный взмах руки и яростный блеск глаз заворожили всех. Улыбка с губ Титлакуана уползла и спряталась, когда в волнении дочь Кецалькоатля прибежала. Старец спустился с паланкина и перед Титлакуаном встал во весь свой исполинский рост, тряхнув густою белой гривой. Народ, оцепенев, смотрел на них. Безмолвие разбил Кецалькоатль:
— Тигр, пятнистый тигр! Вот кто ты. Трус! Кровожадный зверь, исполненный коварства! Дочь моя, нет, не супруг вернулся твой! Вернулся тигр кровавый. Его не разглядел я ранее, и к роду нашему он стал причастен из-за желанья твоей плоти! Дочь, взгляни! Людскою кровью свежей покрыты его когти! Я узнаю его, я узнаю глаза, посыпанные прахом прошлого! К нам прошлое вернуться хочет! Но нет, его еще здесь нет! Титлакуан проклятый! Здесь властвует пока Кецалькоатль! И не войдешь ты в Тулу! Время — еще мое! Я Се-Акатль Кецалькоатль! — вскричал он, хлыст схватил и стал свирепо бить Титлакуана. Тот был врасплох застигнут и старался от мантии избавиться и ожерелий, которые сковали все его движения.
Дочь Кецалькоатля мужа обнимала, пыталась от неистовых ударов уберечь, но невольно лишь затрудняла его попытки защититься. Старец стегал и стегал его, крича:
— Я Се-Акатль, я Кецалькоатль! Это — мое время! Здесь — моя Тула! Тигр, проклятый тигр! — Он бил их, пока оба, муж и жена, в пыль не свалились. Кровь людей Коатепека смешалась с кровью, каплями из-под хлыста летевшей.
Он бросил плеть тогда, когда не в силах был стегать, и на руки упал своих кокомов.
Люди опомнились и стали песни петь во славу Змея Пернатого, в честь мудрого Кецалькоатля. В паланкине, почти лишившись чувств, отправился он во дворец. Народ в молчанье шествовал за ним. На площади остались лишь Титлакуан, и дочь Кецалькоатля, и тамемы. Позже, взвалив на плечи кладь, носильщики с избитыми супругами ушли из Тулы.
Кецалькоатль, добравшись до дому, уединился в своих хоромах.
— Снова один средь всей земли, — сказал он. — Без жены, без дочери, без сына! Тула! Моя Тула! Детище мое и кровь моя! О Тула! Тула!
Долго потом ночами он ходил к источнику святому Шипакоя, где кровь смывал с себя после мучительных и строгих покаяний.
Ему минуло восемьдесят лет. Он стар стал и печален. Люди Тулы его не видели с тех пор, как он изгнал Титлакуана, однако же его присутствие витало в воздухе и было климатом и духом Тулы, нет, не правление живое, а царство его имени живого — Тула Кецалькоатля! Он стал стар, стал болен, немощен и сморщен, мог уходить от размышлений и бежать от одиночества, часами сидя неподвижно. Метеоритом плавал во Вселенной, будучи еще историей, но уже больше не ее пружиной.
Его уже ничто не трогало — ни боль и ни страданья. Ни собственные, ни чужие. И знать не знал и не хотел о бедах он, о радостях иль благодати. И отводил глаза, когда ему рассказывали о болезнях, горестях и крови. В его присутствии невидимом Тольтеки распустились, изнежились и обособились. Досуг, безделие и благоденствие их волю притупляли, лень тело портила. Лишь Уэмак и его воины единство прочное и твердость духа сохраняли. Но войско таяло, а люди воинами быть не жаждали и об опасностях совсем не думали. Титлакуан же наносил удары и строил козни. Козни строил и наносил удары Туле. Сын его, Кецалькоатля внук, с ним заодно был. Мать, забытая в пещерах вместе с другими женами Титлакуана, была несчастна.
Медленно, но верно подтачивалась сердцевина Тулы, хотя слыла она богатой несказанно и все завидовали ей. Богатство портило Тольтеков, в часы безделья люди предавались изысканнейшим наслажденьям. Бедные простолюдины, потом и знатные, богатые к употребленью трав дурманных пристрастились. Также травы с севера Тобейо Титлакуан ввозил. Он возвратился в Тулу и теперь победу скрытно стал ковать, раскалывая стан Тольтеков. Союзниками были ему травы. Союзниками были люди, толкавшие других людей в волшебный сон галлюцинаций. Нищие тамемы, люд неимущий сам шел к Титлакуану. Он войско создавал из недругов, завидовавших Туле и ее богатству: из чичимеков, отправлявших культ снов дурманных, и из Тольтеков, недовольных, подтачивавших сердце Тулы.
Уэмаку все тяжелее становилось править. Кецалькоатль все глубже уходил в себя. С трудом он допускал к себе людей. Когда же допускал, бывало, не говорил ни слова, вдаль смотрел. А Уэмак сражался и немало лет оборонял единство Тулы, целостность ее земель. Она была еще богата и полчища завистников плодила.
Как-то до Уэмака слух дополз, что нападение готовится на Тулу, и его страх объял, ибо Тула опасности не видела, плясала и снами тешилась. Уэмак тоже стар стал, не мог воодушевить людей, их пробудить к сопротивлению. Он слишком прост был, слишком прозаичен. Старый воин направился к Кецалькоатлю. Даже он с трудом проникнуть смог в хоромы. Там в зале, убранном большими перьями, сидел Кецалькоатль.
Уэмак сказал:
— О господин наш, Тула гибнет! Туле конец приходит! С севера идет Титлакуан с большими силами на нас. Нас очень мало, но народ опасности не чует и живет, как хочет: пляшет и богатства на ветер пускает, что накопил ты. Некому встать на защиту города. Я бессилен.
— Стар ты стал, Уэмак! Равно как я! Но Тула мощь свою растратить не могла. Она сумеет защитить себя!
— Нет, господин мой, не сумеет! Она сильна, но прогнила насквозь. Отсутствие твое ей сильно повредило. Уже нет духа общего, что всех объединял. Уже не думает никто об остальных. И ты здесь, в четырех стенах, забыл об интересах наших. Должен ты что-то сделать, или погибнет Тула! Здесь будет властвовать Титлакуан, растопчет он Пернатую Змею и всех заставит почитать Тескатлипоку!
— Титлакуан! Тескатлипока!
— Ты должен что-то предпринять, Кецалькоатль! Дух укрепить Тольтеков! Им указать на грозную опасность, волю направить их! Поговори ты с ними, господин! Придет Титлакуан, сломает все. Из дня ночь сделает. Из жизни смерть! Он все пожрет, как тигр ненасытный. Скажи им, господин! Лишь ты, всесильный, сможешь царство великое спасти!
— Уэмак, — произнес Кецалькоатль, — уже давно я сделать ничего не в силах. Даже для самого себя. Я много дней ни с кем не говорил и пребываю в спокойствии полном, в полной пустоте, где даже Бога нет! Без ненависти, без любви, без наслаждений и страданий. Лишь время долгое при мне — со мною время моего отсутствия.
— Но Тула! Что же с Тулой станет, Кецалькоатль? Ты полон лишь самим собой даже в отсутствии себя, в своей великой пустоте. А Тула? Что будет с Тулою, Кецалькоатль? Нам угрожают народы с севера, они с землей все сравнивают на своем пути! Что будет с нашей Тулой?
— С Тулой, Уэмак? О Тула! Жизнь моя вся в этом имени. Но кто сейчас и что есть Тула? Нет никого из тех, кто был со мной, когда пришел сюда я. Все умерли, ушли! А Тула существует! И все еще нуждается вот в этом пришлом старце. Что может сделать для нее один и одинокий? Нет, ничего не может. Предоставь же Тулу ее судьбе, ее решенью!
— Кецалькоатль, ты пойми! Ведь Тула загнивает изнутри! Дурманом зятя твоего отравлены все люди! Будущее их — как в дымке горизонт, действительность — сплошные удовольствия. Кецалькоатль, Тула гибнет, ей подошел конец!
— И мне конец подходит! Скоро замкнется круг мой, Уэмак. Еще немного — Змей Пернатый вопьется в хвост себе!
— Ты! Вечно ты!
— Я! Вечно я, Уэмак! Это грех мой! Я — Кецалькоатль, в себе носящий Се-Акатля!
— Стар ты уже, Кецалькоатль! И ни о чем тебя бы не просил, когда бы сам имел я силы! Да, бессилен я, как ты. И буду в прах повержен, если народ мне не поможет, не встанет на свою защиту и не заслонит Тулу. Я не хочу ее погибели, я не хочу, чтоб от нее осталось на земле одно воспоминание, чтобы остались пепел и руины!
— Пепел и руины! Точь-в-точь как я! — сказал Кецалькоатль. — Развалины и пепел. Это я.
— Ты, снова ты! Всё — ты! А как же Тула? Или тебе не до нее? Очнись, ты, дряхлый старец! Я ничего не стал бы у тебя просить, коль не был ты единственным, кто может к жизни снова пробудить глупцов Тольтеков. Да очнись же, старец! Сделай что-нибудь для Тулы! Встань и очнись, потом хоть умирай! Спаси нас! Ты — единственный! А впрочем, что ты можешь сделать? Молча слушать и слюни распускать, глядеть куда-то вдаль? К кому пришел я? Маска ты, порожняя, иссохшая. Прах и воспоминанья! Кецалькоатль! Прах и разруха. Старость! Проклята пусть будет старость, всех она калечит и кончает! Больше ты не Кецалькоатль. Ты — немощный старик, жалеющий себя. Кецалькоатля Тула потеряла. Нет более Кецалькоатля! Пусть небеса разверзнутся, светила пусть погаснут! Тула! Нет более Кецалькоатля! — Уэмак умолк и вышел, плача от отчаяния и злости.
Старец впал в полусон, как будто почивал с открытыми глазами. Затем поднялся медленно, приблизился к дверям и стал на солнце тщательно разглядывать свои сухие руки с пятнами и вздувшимися венами, со скрюченными пальцами.
— Да, стар, совсем старик! Трясутся руки, ноги подгибаются. Я стар! Нет более Кецалькоатля! Кецалькоатль — немощный трусливый старец! — Он кричал.
На крики прибежали верные кокомы, а он стонал:
— Я немощный и дряхлый старец. Будь проклят я, бессильный старец, звавшийся Кецалькоатлем! Тула одинока! Кецалькоатль немощен и жалок! Будем оплакивать мы Тулу! Вы, кокомы, со мною вместе плачьте над смертью Тулы! Плачьте, кокомы! Будем плакать, как плачут старики и женщины! Идут к нам люди с севера, я слышу поступь их тигриную, дыхание койота жаркое, а их встречает здесь бессильный старец, сдавшийся до первого сраженья! Плачьте все о Туле, царстве старца, жизнь свою отжившего!
— Встань, господин! — Кокомы молвили. — Ведь ты Кецалькоатль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15