Понадобился науке научный коммунизм - пожалуйста, вот
он, народ, делай над ним коммунистический опыт! Понадобилась перестройка и
рыночная экономика - опять же вот он, экс-перементируй, экс-крементируй над
ним рыночно! Понадобилось изучить влияние радиации на живые организмы - тут
как тут Чернобыль. Сперва наука Чернобыль от народа скрывает, после народу его
приоткрывает - академикам за это прикрытие-раскрытие золотые медальки на
грудь! Народ от науки много не требует: снизить цены продуктов питани
для начала процентов на пятнадцать! Снизить в интересах народа, государства и
самой себя - неужели не может? Ну, если не может, тогда пошла-ка она...

Бахметьеву К. Н. очень не хотелось терять восторженное взаимопонимание со
своим однофамильцем, тем более что Бахметьев П. И. почти согласился провести
над ним анабиозный опыт.
-
Мнение народа, - сказал Бахметьев К. Н., - оно самое разное, а чтобы оно
было единым, необходимо подвергнуть меня анабиозу! Я - честное слово! -
передам народу ощущения этого факта. Народу всегда нужны факты! И - свидетели!

- Шприцов разового пользования нет.

- Можно неразового. Что у вас тут, в такой
дали от Земли, - СПИД, что ли, гуляет? Среди кого ему здесь гулять-то?

- Неразовых шприцов тоже нету...

- Попробуйте просто так... без шприцов... чисто
психологически.
- Психологически
уже пробовал. Было! И с летучими мышами пробовал, и с усоногими раками
- не получалось!
- А со
мной - честное слово - получится! Вы же и представить себе не можете, как
я вам, дорогой Порфирий Иванович, доверяю! Усоногие так доверять, честное
слово, не могут!
Бахметьев П.
И. задумался небесной задумчивостью, еще больше улыбнулся губами вниз, приблизился к
Бахметьеву лицом к лицу, закрыл голубые и взрослые глаза, и по-детски залепетал:

- Бах-бах-бах! Меть-меть-меть! Ев-ев-ев-ев-ев-ев-ев! Итого
- Бахметьев!
Бахметьев К.
Н. стал погружаться в анабиоз. Начальную стадию он еще заметил, а дальше
- ничего, пустая пустота.
Когда же
он из анабиоза вышел, первое, что почувствовал, - свободу от времени: совершенно было
все равно, сколько времени он провел в анабиозе - три минуты или три года!.. Интересное чувство!
Вот бы такое же во времена его пребывания в немецких лагерях для русских
военнопленных!
Или - в подземной Воркуте...
И во многих, многих других местах. Но правда и то, что во всех местах его, погрузившегося в
анабиоз, тут же и закопали бы в какую-нибудь братскую траншею, сожгли бы
в какой-нибудь преогромной и специальной печке.

- Вы - счастливы? - был первый вопрос Бахметьева П.
И. к Бахметьеву К. Н., когда тот даже и не открыл, а только дрогнул глазами.

- Кажется, как никогда! - поспешил заверить Бахметьев К.
Н. - Могу свидетельствовать перед народом, что...

- Тогда и я счастлив бесконечно! Тем более что настоящее научное
открытие должно быть счастьем не только для открывателя! И что же вы там почувствовали? В
анабиозе?
- Я-то? Собственные клетки
и клеточки я почувствовал. Может, даже и собственные молекулы. С детства
я твердо знал, что состою из клеток, что клетки состоят из молекул, но
чтобы твердо и натурально это почувствовать - нет, не приходилось!

- Все ваши клетки - одинаковы?

- Какое там! Метастазные, это, знаете ли, это
такие стервы - объяснить невозможно! Эти твари всякое счастье испортить могут!
Всякое научное достижение свести на нет могут.

- А все остальные? Клетки? Неметастазные?

- Да ничего, нормальные. Отношения между ними добрососедские. Вполне.

- Еще наблюдения?

- Безработицы нет. Не склочничают. Дисциплинка -
будь здоров! Каждая единица занята своим делом.

- Скажите: не было ощущения, будто вы погружаетесь в
одну-единственную клетку?
-
Как же, как же! В самую маленькую-маленькую!

- Я так и думал, я не сомневался: от свободы в пространстве и
времени до свободы в пределах одной-единственной клетки - один шаг.

А вот эти слова профессора несли оттенок совершенно, казалось
бы, неуместного и неожиданного пессимизма и тревоги. Смена настроений поразила
Бахметьева К. Н. до глубины души. Он, собственно, сию минуту только и понял, что
такое глубина души, но как в этой глубине может отзываться столь невероятная смена
настроений - не понимал.
Была пауза,
после паузы Бахметьев К. Н. спросил:
-
Почему это, Порфирий Иванович, туберкулезные клетки вылечиваются анабиозом, а
метастазным - тем анабиоз до лампочки?!
-
Это потому, Константин Николаевич, что универсальных лекарств нет. Их не
может быть. Кроме одного.

- Одно все-таки есть? Одно все-таки имеется?!

- Собственное здоровье!

Вот так неожиданно тема анабиоза оказалась исчерпанной. Рухнула
надежда, Бахметьев К. Н. и не заметил, когда она рухнула. А если так, тут
же вскоре явилась тема неисчерпаемая - политическая. Ведь она, политика, не
мыслит, будто можно обойтись без нее.
-
Скажите, в России сталинисты все еще есть? Ходят по улицам? - спросил Бахметьев П.
И.
- Ихние руки-ноги целы.

- Неужели вы лицом к лицу с ними встречаетесь и
не узнаете - сталинист?!
-
Разве что на митинге.
-
Не может быть!
- У нас в
России только то и есть, чего не может быть... А вы бы у своих узнали.
Что у вас - своих сталинистов нет? Настоящих, ленинских призывов? Или тех,
кто непосредственно от сталинских забот к вам явились?

- Есть-есть! Только они молчат! Как мертвые!

- Не понимаю! Мертвым-то почему молчать? Живые
ведь на них только и надеются?!
-
И я не понимаю. И беспокоюсь: предположим, анабиоз находит применение в
России, а его тут же объявляют морганизмом? Как в тысяча девятьсот сорок,
кажется, восьмом году: идейный разгром генной теории открыл путь мичуринской биологии? Ну
а теперь идейный разгром анабиоза откроет новый путь в космос? Еще во что-нибудь?

- Трудности действительно есть.
И действительно будут: покуда человек находится в анабиозе - у него квартиру приватизируют, холодильник и
телевизор сопрут, вклад в банке потеряют. А то - с неподвижного штаны снимут. Человек
из анабиоза выходит - и что же? Гол как сокол.

- Неужели в России все еще воруют?

- Случается...
-
А если людям объяснить, что они вступают в новую эру?

- Тем более оголят! В надежде, что новая эра оденет-обует. И
накормит.
- Странно... А
вот еще что скажите: что такое, по-вашему, интеллигент? Современный?

- Как бы, в самом деле, сказать... Человек, который
думает не о том, о чем думать надо, но о том, о чем ему думать хочется.
И говорит так же. Ну а поступает, как все.
-
Опять странно, странно...
-
По-другому: интеллигент - это человек, который считает себя интеллигентом...

- Извините, Константин Николаевич! Позвольте вас
погладить, а? Из самых добрых побуждений, а?

- Вдруг?
-
Не вдруг - на прощанье! Убедиться, что вы все-таки живой.

- Убеждайтесь.
Бахметьев П.
И. молча стал поглаживать Бахметьева К. Н. по голове, по лицу, по плечам, по
рукам. Прикосновения были почти неуловимы, легкий ветерок. Счастья к этому моменту
уже не было, увы, но трогательность была, хотелось плакать, и Бахметьев К.
Н. едва сдерживался, чтобы не пустить слезу из того и другого глаза.

Бахметьев П. И. сказал:

- Бесконечно удивительный вы человек, Константин Николаевич!

- Это почему же? Бесконечно-то?

- Ну как же! Я пережил всего-навсего одну,
тысяча девятьсот пятого года, революцию, но до сих пор мнится: усадьба горит,
а вот баррикада через улицу, а вот карательный казачий отряд... У меня,
признаться, осталось впечатление, что от революций, от русских особенно, люди
меняют кожу. А может быть, и все остальное...

- Все может быть.
-
Я вот вас гладил, а про себя думал: вовремя я умер, вот что... Вот если
бы не люди придумывали идеи по своему образу и подобию, а, наоборот, идеи
придумывали бы людей - тогда дело другое... Можно было бы и еще пожить. И
пережить революции.
- Нелегкое дело...
Для нереволюционера.
- А
тогда позвольте, дорогой Константин Николаевич, дать вам в заключение совет:
будете умирать, умирайте раз и навсегда!

- Спасибо! - от души поблагодарил Бахметьева П. И.
Бахметьев К. Н. - Большое спасибо! Но - получится ли?


В порядке помощи больному (умирающему?) приходила к
Бахметьеву К. Н. женщина Елизавета.
Не
так давно эта же женщина в этой же квартире, при том же хозяине жила в
качестве полноценной сожительницы. Каким образом она в ту пору сюда попала -
в какие календарные сроки, зимой или летом, - Бахметьев К. Н. не помнил, когда
из этой квартиры вышла, вспомнить было затруднительно - она все реже стала
Бахметьева К. Н. посещать, тем более ночевать у него. Но когда Бахметьев К.
Н. засобирался в дорогу дальнюю, она бывать у него стала едва ли не ежедневно -
кому-то надо было его собрать и проводить? Он в свое время не подозревал за
ней такой способности. Значит, глупый! Нынче он называл ее Елизаветой Второй.
Слова, они всегда умнее людей, если, конечно, ими пользоваться с умом:
самая первая жена Бахметьева К. Н. тоже была Елизаветой.

За годы, прошедшие между ними порознь, Елизавета Втора
постарела куда как больше, чем он: руки у нее тряслись, она полысела, зубы
оставались у нее через один, к тому же зло из нее перло во все стороны,
но все равно она была здоровее, чем он, поскольку он был раковым.

Кроме того, если даже у женщины руки сильно трясутся,
она все равно и постряпает ими, и помоет, и почистит. Все, что нужно в
доме, она все равно сделает. По привычке.
-
Я женщина терпеливая! - так говорила о себе Елизавета Вторая. - Я считаю, та
вовсе не женщина, которая нетерпеливая.

Еще приходила к Бахметьеву К. Н. медицинская сестричка, укольщица Катюша.
Плотненькая и курносенькая, в свои тридцать пять незамужняя, она без мужа гораздо
лучше обходилась. Она и Елизавета Вторая в квартире Бахметьева К. Н. старательно не
встречались - терпеть друг друга не могли. Катюша говорила, будто Вторая Елизавета желает
этой квартирой после смерти хозяина завладеть, Вторая Елизавета, в свою
очередь, указывала: та же самая цель руководствует Катюшей, но безо
всякой юридичности, а только по нахальству.

Катюшины уколы оплачивал опять же Костенька, уколы
обезболивающие, но Бахметьеву К. Н. это было почти все равно, он за свою жизнь
к самым различным болям успел привыкнуть - и по ранениям, и по контузиям, и
по голоду, и по допросам следователей, но Катюша укалывала - одно удовольствие.

Бахметьеву К. Н. ихние, дамские, отношения были
до лампочки: он знал - существует на его жилплощадь претендент, ему пальцем повести
- обеих женщин ветром сдует. В неизвестном направлении. Ну а покуда пусть
будут заняты каждая своим делом: одна укалывает, другая - устряпывает.

Катюша разговаривала мало, больше улыбалась.

Не то - Елизавета.

Собственная коммунальная площадь Елизаветы находилась неподалеку, две
остановки троллейбусом либо одна автобусом, и все, что делалось и происходило в
этом пространстве - в каком доме, в каком подъезде не работает лифт, кто
кому побил морду, кто с кем разошелся-сошелся, кто у кого на руках помер или
помирает, кто избит, а кто убит, - ее память все это держала полгода цепко и
только по истечении этого срока начинала от себя факты отпускать.

Последней информацией Елизаветы Второй была байка
про старика из высотки по улице композитора Гудкова, 6: старик пенсию получал минимальную, жил
на свете неизвестно как и сколько времени, а потом пустой холодильничек разломал,
слепой телевизор разбил, рваный ковер разорвал еще и все это - хлесь! -
из окна выбросил. И сам - хлесь! - туда же... Дочка с сыном до тех пор
от отца скрывались, а тут прибежали холодильник с телевизором делить, подушку с
матрацем делить - ничего нет, все на тротуар выброшено, а с тротуара прибрано
прохожими...
- А тебе, Костенька, -
сказала Елизавета, - и пожаловаться не на что. Старость твоя человеческая. То
есть помрешь ты как человек.
-
Не жалуюсь... - ответил Бахметьев К. Н.
-
Ты у меня молодец из молодцов!
Слушать Елизавету ежедневно и
подолгу было Бахметьеву К. Н. в тягость. Но приходилось. К тому же Бахметьев К.
Н. сознавал, что, если она здесь, значит, ее нет там, на коммунальной жилплощади, а
этим он приносит удовольствие многим той площади жителям.

Еще Елизавета Вторая была политиком, она вела
два списка: 1 - со всеми обещаниями президента страны, и 2,
в котором должны были отмечаться обещания выполненные. В списке
2 был заголовок и ничего больше, Елизавета говорила: исполнение обещаний, едва
только они объявлены по ТВ, тут же становятся государственной тайной и
оглашению не подлежат.
Еще
Елизавета вела запись курсу отечественного, доперестроечного рубля. Вела по
хлебу: до перестройки батон стоил шестнадцать копеек, нынче - тысячу рублей. Елизавета брала
самописку, брала бумажку, тщательно делила одно на другое, получала цифру
6250, а затем и выше. Это - по хлебу. По колбасе, по молоку, по спичкам и
аспирину получалось еще и еще выше.
-
Правительственный обман! У-у-у... - рыком рычала Елизавета Вторая. - Столь обманное правительство должно
сидеть в тюрьме. Должно и должно! Пожизненно!

- А когда так - кто нами руководить будет? Хотя бы
и тобой - кто? - спрашивал Бахметьев К. Н.

- Пускай из тюрьмы руководят. Пока другие, нетюремные, не
обнаружатся - пускай эти, из тюрьмы!
Почему-то женщины
не играют в домино, - думал Бахметьев К. Н. - Играли бы - тогда
и Елизавета Вторая лупила бы костяшками во всю силенку, главное же - была
бы спикером в политических дворовых дискуссиях трех высоток на улице композитора Гудкова.

Случались дни, когда Елизавета Вторая не приходила и
предупреждала заранее:
-
Завтра - митинг протеста! Буду занята!
Митинги протеста
влияли на нее положительно, давление у нее понижалось кровяное, она рассказывала, как
и что на митинге было, сожалела, если не было столкновений с милицией, и
готовила Бахметьеву К.
1 2 3 4 5 6 7 8 9