– Побудка! Черт побери! Побудка! Сигнальщик! Дудка проклятая!
Сигнальщик бросается вперед, выбегает из караулки, унтер следует за ним чуть поодаль.
– Я хочу, чтобы это разогнало тучи, слышишь меня, Бинью! Я хочу, чтобы его было слышно за всеми деревьями! Я хочу, чтобы от него ломались ветки! Я хочу, чтобы тебя было слышно на полигоне! Я хочу, чтобы это разбудило президента в Рамбуйе! Но если ты у меня издашь хоть одну фальшивую ноту! Тебе небо с овчинку покажется! Ты у меня получишь свою увольнительную! Свое чертово пойло! Свои погоны! Ты у меня все маневры в кузнице проведешь! Пеший! Ты у меня там сгоришь, в этом горне! Я сказал! сгоришь от жажды, пеший! Если издашь хоть один фальшивый звук! Начинай! Перво-наперво! Труби сбор! Все на выход! Сбор! Ко мне! На Ламбеллюша! Равняйсь! По четыре рас-счи-тайсь!
Все ринулись к Ламбеллюшу, уже стоящему навытяжку под дождем.
– Первый! Второй! Третий! Четвертый!
Ранкотт замешкался из-за своего ремня, ему никак не удавалось его застегнуть, палаш бил его по ногам. Ему нужно было все снять, чтобы поправить рейтузы.
Он по-прежнему нервничал из-за пароля… «Маргаритка», это не годилось… Он продолжал брюзжать, возясь со своими штанами…
– Там будет видно! Посмотрим… «Маргаритка»!.. Черта с два! «Маргаритка»! Ладно!.. Это бог знает что такое!..
Он замечает меня в конце шеренги, грязного с головы до пят.
– Щетку! быстро! Миниатюра! Навести блеск! Поживее! Мои ботинки!
Я понимаю! Я вижу, что мне нужно делать. Он подходит к столу, садится на краешек. Я приступаю к делу, счищаю с ботинок навоз, стараюсь изо всех сил.
– Выше! Давай! Плюй! Слюной! За работу! Сильней! Недотепа! Сильней! Ты не трешь, ты поглаживаешь! Чтобы были как зеркало! Чтобы я мог в них смотреться!
Я старался как мог. Но это не давало больших результатов. Я был слишком усталым, я не спал всю ночь.
– Потом почистишь заново! Ну и умора! Живо шевелись! Пошел! В строй! Чтобы блестели, как мои яйца!
Я бросился на свое место. Это было настоящим мучением, стоять навытяжку в шеренге, под порывами резкого ветра.
– Ле Мейо не возвращался?… Никто ничего не слышал?
Нет, ничего не известно… совсем ничего…
– Блин! Времени больше нет! Трубите!
Эхо подхватило звуки трубы… повторило многократно… Вернуло их к нам с разных сторон… Звонкие раскаты заполнили… предрассветный сумрак… весь гарнизон… каждый уголок.
Он протрубил еще раз… два раза… три раза… четыре… трубач…
– Разве это не здорово, скажи, придурок?… Послушай, как это волнует кровь! – Ранкотт обращался ко мне. – Тебя это не трогает? Послушай! Послушай! Это не устав… Это стиль! Педрила, он трубит так, как будто это фанфары! Я не пьян! Небывало! Как хорошо! Я молчу! Да! Это от души!
Он ждет, пока это не закончится, пока не отзвучат последние отголоски звонкой, яростной меди.
Он приводит себя в порядок перед большим зеркалом на стене, приглаживает волосы, смачивает их слюной, чтобы они лежали ровно посередине лба.
Мы ждали, когда это закончится, стояли окоченевшие под дождем.
Он был далеко впереди нас, трубач, он трубил там, в тумане, почти посередине эспланады, направив свой раструб к часам.
Он повторил все еще раз, весь ригодон, звонко, то протяжно, то отрывисто, справа налево, потом по диагонали.
– Ты не закончил! Карвик! Блин! – заорал Ранкотт! – Продолжаешь, сволочь!
Пришло время тяпнуть водочки за столом, он отлил немного, плеснул глоточек в бидон, про запас! Он тяжело дышал: «Фууу! Фууу!», ему было жарко. От него шел пар, как от лошади.
Трубач не замолкал… Та-ра-ра! Ту-ру-ру!.. Та-ра-ра!..
От звонких рулад, выводимых Карвиком, мороз продирал по коже. Его трели дрожали в холодном утреннем воздухе.
Промчался галопом еще один болид, еще один смерч… Цок-цок-цок! Цок-цок! Прямо перед нами животное внезапно поворачивает, уходит в сторону, искры летят из-под копыт… Лошадь застывает неподвижно перед трубачом, тяжело дыша, фыркая, замерев от страха. Надо было бы ее поймать.
Ранкотта эта картина привела в ярость.
– Вы только посмотрите на них, на этих двух шлюх, на клячу и трубача! Разве это не наглость! Блин! Ну все на меня! На меня! Так значит, ты намерена удрать, кусок говна на копытах.
Лошадь начала бешено крутиться на месте, казалось, что у нее вот-вот отвалятся копыта. Но она не убегала, эта тварь с громадными от ужаса глазами.
Наконец она опомнилась, развернулась, на бешеной скорости помчалась, постепенно исчезая из вида, в другую сторону. Это был настоящий шквал. Она как будто растворилась в воздухе.
Карвик послал два прощальных звонких призыва… с самого краешка своей трубы… они улетели, как две стрелы, куда-то под крыши…
В это время все вокруг нас приобрело очертания, стало различимым для глаза… предметы в утренней дымке… тысячи окон… которые будто смотрели на вас… я думаю, это было отражение… отражение… Уже почти рассвело. Все начинало светлеть сверху… крыши… во всем гарнизоне… стены… побеленные известью…
Карвик торопливо подбежал к нам, на бегу он вытряхивал из трубы капельки слюны.
* * *
По стечению обстоятельств я попал к Ле Мейо, в его звено, «первое третьего».
Взводом командовал лейтенант Порта дез Онселль. Когда он являлся на занятия в манеж, это почти всегда было для нас пределом невезения, это означало бесконечные тренировки по полевому галопу. Он становился возле препятствий, дежурный по манежу рядом. Лейтенант никогда не разговаривал с нами, только иногда с унтером, несколько слов о том о сем. Он с нетерпением дожидался разваленных препятствий, массовых падений. Он смотрел, как лошади стремительно скачут к препятствию, наталкиваются на него, как оно с грохотом обрушивается. Это служило ему главной причиной проявления крайнего недовольства, поводом для самых тяжелых дисциплинарных взысканий, это больше всего действовало на его воображение. Он дожидался полной уже катастрофы, когда весь манеж лежал в руинах, лошади, люди, сбруя, все в невероятной карусели, живая изгородь уничтожена, вырвана с корнем, ветви и комья земли летают в воздухе, все лошади исцарапаны, покрыты грязью.
В течение двух лет, пока я гробил свое здоровье в «первом третьего», лейтенант Порта дез Онселль не сказал мне ни единого слова. Поистине должна была начаться война, чтобы он таки сказал мне хоть слово, и к тому же это были особые обстоятельства, по-настоящему трагическая ситуация.
«Фердинанд»! Я снова вижу его, вышибленного из седла, привалившегося спиной к столбу, мертвенно бледного, с трудом бормочущего: «Фердинанд! Дайте мне спички…»
По дороге нас сильно обстрелял дозор вражеской пехоты… Мы возвращались гуськом из разведки и неожиданно напоролись на них. Он получил по заслугам, дез Онселль. Кровь ручьем текла из-под его кирасы.
Я подчиняюсь, спрыгиваю на землю… но он уже не успевает взять у меня спичечный коробок. Он падает лицом вниз… лежит, распластавшись на собственных сапогах. Не было смысла тянуть резину. Пули свистели со всех сторон. Фрицы снова окружили нас. Они снова пошли на нас в атаку. В панике мы бросились врассыпную. До нашего полка мы смогли добраться только с наступлением ночи. У нас больше не было ни карты, ни компаса. Все осталось у лейтенанта. Мы сориентировались на глазок, на ощупь, по принципу «откуда пули летят», так сказать.
* * *
Должно быть, он не был таким уж жестоким по натуре… Он не слишком обременял нас взысканиями, лейтенант Порта дез Онселль… Я пытаюсь вспомнить. Очень трудно дать себе в этом отчет по прошествии стольких лет… Кто же из офицерья был самым главным мучителем?… В самом деле? Кто из пяти эскадронов больше всех нас муштровал? кто свирепствовал с раннего утра до позднего вечера, до потери рассудка, доводя народ своими разглагольствованиями до полного изнеможения… Издевательства над людьми… потоки дикой брани… повсюду, в казарме и в конюшне, на кухне и в манеже. Этому конца и края не было.
Я снова вспоминаю дез Онселля, спокойно стоящего у барьерного препятствия, вереницу медленно едущих новобранцев… хоровод начинается… лошади пускаются рысью… все в движении!.. Настоящий цирк!
Я, Фердинанд Бельзебют, изъездил там на своей кобыле все вдоль и поперек… всеми аллюрами… шагом… рысью… карьером… почти выброшен из седла, пытаюсь удержаться, повиснув вниз головой… Я разбил себе жопу вдребезги… не было места в манеже, где я не падал бы с лошади.
Я получил столько жутких тумаков и затрещин, казалось, что башке на плечах не удержаться, что она улетит, как камень из пращи, моя кожа задубела, слезла клочьями… сколько раз я мчатся, зацепившись шпорами, с вывернутыми назад коленями, головой вниз, упираясь носом в лошадиное брюхо. Задом наперед! Мне конец! Паника! Вперед! Ввысь! Перекладины! Бездна! Голова идет кругом! Прыжки выше крыши! Тряска, от которой можно заблевать все небо! Кажется, что все мои внутренности перемешались, все кишки вытрясло, руки липкие от пота… резкий удар… к горлу подкатывает комок… блевотина растекается по кирасе, вот результат тройного галопа…
Это как в бушующем море, ураган, паника. У тех, кто судорожно пытается уцепиться за лошадей внизу на опилках, глаза вылезают из орбит, лошади гарцуют, все вокруг мелькает, затем наступает момент, когда все становится бесформенным, рассыпается на части, расплывается! черт возьми! и все такое прочее! чехарда! качели! все измотаны до предела! исцарапаны и изранены! все истошно орут! лошади резко поворачивают в сторону, снова пытаются сбросить седоков! Роют копытами землю! Жуткое зрелище!
Если случается, что я отступаю от основного сюжета моего повествования, что-то путаю по прошествии стольких лет после тех бурных событий, если это кажется просто потоком слов, если я представляю все в невыгодном свете, это оттого, что я слишком часто разбивал свою голову обо все эти препятствия, слишком много всякого барахла разбил собственным носом, до крови, на всех скаковых кругах всех манежей 16-го полка, к великой радости бешеных кляч, до их полного лошадиного исступления. У меня до сих пор звенит в ушах, мой череп – мой гонг, так сказать. Вдобавок память мне изменяет. Я не могу больше видеть изображения лошадей. Я веду жизнь жалкого кретина, близкого к самоубийству. Хоровод продолжается! Я чувствую, как меня поднимают! И оп, на лошадку! Карусель завертелась! Они спускаются вдоль стен… Все кобылы весело скачут вприпрыжку, как козочки!
Через время и пространство я снова вижу моего высокомерного «Мотылька», как живого, я вижу его там, в наплывах памяти… капитана Дагомара… Я едва успеваю его разглядеть, так неожиданно он возникает… сквозь облака опилок… Я его вижу… сквозь удушливый страх… капитана Дагомара… это он… это точно он… с каждой минутой я вижу его все отчетливей… Я цепляюсь за лошадиную гриву, за стремена. Порыв ветра подхватывает меня, грохочут копыта, сверкают подковы…
Капитан Дагомар, таким, как я его представляю, он плывет по океану… Он плывет наугад… Несется по волнам… Я внезапно меняю место действия… Слышен шум… Это грохот манежа.
«Фердинанд! Фердинанд!» Я слышу его… Мне кажется, что я слышу…
«Где он опять, этот шут гороховый?» – спрашивает он у унтера… Ему оттуда меня не видно.
Я не собираюсь ему отвечать. Я натыкаюсь на перегородки, падающий с ног от усталости после взбучки, снова не могу найти дорогу, иду на стук копыт, на звон подков, избитый до крови, я сжимаюсь в комок, я изрезан на мелкие клочки, стерт в порошок. Я испаряюсь.
* * *
Капитан Дагомар, в своем несуразном кепи, похожем на аккордеон, узком спереди над бровями, с высоким верхом, с дурацким козырьком, наблюдает за нами. Я вижу его впалые щеки, он похож на жуткий призрак, на скелет. Он невесомый, как пушинка, на своей лошади. Она могла бы с легкостью сбросить его. Но он сидит в седле как приклеенный, его ноги обхватили лошадиные бока железной хваткой. Это настоящий кентавр. Он знаменит своим участием в конных состязаниях. Кубков у него не счесть. Его знают во всех странах, даже в Америке. Нужно видеть его в деле, на его рыжем Рубиконе, и даже на его второй лошади, Актинии. Он гордость полка по школе верховой езды.
Неожиданно он входит в манеж, он пришел взглянуть на новобранцев, чтобы оценить их успехи. Ни слова не говоря, он становится рядом с барьерным препятствием, терпеливо дожидается, пока все его преодолеют, пока вся компаниям вывихнет себе челюсти, пока лошади не понесут нас, пока не обрушится препятствие, пока мы не улетим вверх тормашками на опилки.
Когда вся эта круговерть наконец заканчивается, все разбредаются кто куда по манежу, люди, лошади, в этой невозможной неразберихе он кричит:
– Манежный! – Очень громко. – Дежурный! Барьер на последнюю яму!
Представление начинается.
Он скрещивает ноги на шее у лошади, натягивает стремена, подпрыгивает в седле… Вынимает из кармана монетку, два су… показывает ее нам… засовывает ее себе под ягодицы… всегда на рыси… Очень медленно подъезжает к препятствию… почти не галопируя… Взмывает вверх… одним махом перелетает через него… сразу же возвращается… торопливо… тоже рысью… руки опущены вниз… не отрываясь от седла… небольшой поворот… возврат… снова пускает лошадь вскачь… огромная скамья… не моргнув глазом… перелетает через нее и обратно…туда… обратно… один раз… два раза… десять раз кряду… взмывает ввысь… настоящая птица… Ни разу ничего не задев… Месье опускается… спокойно приземляется… монокль на месте… Ничего нового!..
Он делает еще два круга… Вынимает монетку из-под ягодиц… бросает ее далеко позади себя.
– Дежурный по манежу! Ворота!
Он выезжает натянутый как струна, прямо держа спину, рысью, натянув поводья. Прощается со всеми, низкий поклон, локоть отставлен в сторону. Он ни на кого не смотрит. Вот уже за пределами манежа, мы видим, как он уходит рысью, исчезает в ярком свете… Он раздувается от гордости, еще один великий день в его жизни…
Дежурный затворяет громадные тяжелые ворота… закрывает на засов… Праздник продолжается… теперь очередь за сержантом.
* * *
Бригадир Ле Мейо страдал от фурункулов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11