OCR
Оригинал: harold Robbins, “Never Leave Me”
Перевод: А. Герасимов
Гарольд Роббинс
Никогда не покидай меня
Конец вместо начала
Я вернулся в офис после ленча в половине третьего.
— Контракт уже поступил от юриста? — спросил я секретаршу.
Она кивнула.
— Я положила его вам на стол, Бред.
Пройдя в кабинет, я сел за стол и взял документ. Полистал страницы. В плотных строчках, заполненных всевозможными условиями, оговорками и дополнениями, чувствовался профессионализм высочайшего класса. Я начал читать и испытал удовлетворение. Это было лучше, чем бренди после обеда.
Зазвонил телефон; не отрывая глаз от контракта, я снял трубку и услышал голос секретарши.
— Пол Реми, из Вашингтона, по второму аппарату.
— Хорошо, — я нажал кнопку селектора. — Пол, договор уже у меня на столе... — радостным тоном сообщил я.
— Бред! — резко перебил он меня.
В его голосе прозвучали ноты, заставившие мое сердце забиться чаще.
— Да, Пол?
— Элейн покончила с собой!
— Нет, Пол!
Произнесенные им слова потрясли меня.
Контракт выскользнул из моих пальцев, белые листы разлетелись по столу и ковру. Кто-то сильно сдавил мне грудь. Я дважды безуспешно попытался что-то сказать.
Я откинулся на спинку кресла. Комната медленно крутилась вокруг меня. Я закрыл глаза и беззвучно закричал: «Элейн! Элейн! Элейн!»
Потом невероятным усилием воли заставил себя вновь обрести дар речи. Не узнал своего дрожащего голоса.
— Как это случилось, Пол? Когда?
— Вчера ночью. Она приняла смертельную дозу снотворного, — ответил он.
Я сделал глубокий вдох. Самообладание постепенно возвращалось ко мне.
— Почему? — выдавил я из себя, зная ответ. — Она оставила записку?
— Нет. Ничего. Никто не знает причину.
Я перевел дыхание. Известие о смерти станет для всех полной неожиданностью. Мой голос окреп.
— Ужасная новость. Пол.
— Для всех нас — тоже, Бред. Последнее время она, казалось, начала оживать. Несколько недель тому назад Эдит сказала, что Элейн снова, похоже, обрела покой благодаря этой работе по профилактике полиомиелита, в которой ты ей помогал. По словам Эдит, Элейн снова нашла себя, делая что-то полезное для других.
— Знаю, — устало вымолвил я. — Знаю.
— Поэтому я и позвонил, Бред. Элейн симпатизировала тебе. Восхищалась тобой. Она не раз говорила Эдит, какой ты прекрасный человек.
Его слова причиняли мне боль. Я должен был заставить Пола замолчать — он мог убить меня.
— Я тоже считал ее замечательной женщиной, — подавленно произнес я.
— Мы все так считали. Нас поражало, откуда в ней столько мужества, столько сил, чтобы выстоять после случившегося. Теперь, наверно, мы этого никогда не узнаем.
Я сомкнул веки. Они никогда не узнают. Но я-то знал.
Знал многое. Слишком многое.
— Когда состоятся похороны?
— Послезавтра.
Он назвал кладбище и добавил:
— В одиннадцать часов. Она будет лежать рядом с мужем и детьми.
— Я приеду. Встретимся там. Если я что-то могу сделать...
— Нет, Бред. Все уже подготовлено, — сказал он. — Теперь никто не сможет сделать для нее что-либо еще.
Я опустил трубку. Его слова звенели у меня в ушах. Я сидел, уставясь на разлетевшиеся по столу и ковру листки. Машинально наклонился, чтобы поднять их, и вдруг внезапно на моих глазах появились слезы.
Я услышал, как открылась дверь, но не поднял головы. Передо мной стояла Микки. Она коснулась рукой моего плеча.
— Мне очень жаль, Бред, — сказала Микки.
Выпрямившись, я посмотрел на нее.
— Ты знаешь?
Она кивнула.
— Он сообщил мне, прежде чем я соединила его с вами, — тихо промолвила Микки. — Это ужасно.
Она протянула мне бокал.
Я взял его и поднес к губам. Микки стала собирать бумаги, валявшиеся на полу. Подобрав последние листки, она вопросительно посмотрела на меня.
Моя улыбка больше походила на гримасу.
— Ничего, — сказал я, — оставь договор здесь. Я просмотрю его позже.
Она положила аккуратную стопку на стол и направилась к двери.
— Никаких звонков, Микки, — предупредил я ее. — И никаких посетителей. Я занят.
Обернувшись, Микки кивнула; дверь мягко закрылась за секретаршей. Я подошел к окну и посмотрел в него. Мрачные серые здания врезались в холодное голубое небо. На клочке Мэдисон-авеню размером пятьсот на четыреста футов размещались помещения общей площадью в полмиллиона квадратных футов. Новые соседние дома казались крохотными. Этот городской пейзаж был частью большого бизнеса, которому я принадлежал.
Я стремился к этому миру с тех пор, как началась моя сознательная жизнь. Теперь я знал, чего он стоит.
Ничего. Абсолютно ничего. Один маленький человек на тротуаре стоит больше целого города.
Я не мог поверить в то, что она мертва. Совсем недавно мягкие губы Элейн касались моих, ее голос звучал у меня в ушах.
Элейн. Я произнес имя вслух. Некогда сладкое и нежное, теперь оно казалось кинжалом, вонзающимся в мое сердце. Почему ты сделала это, Элейн?
Снова раздалась трель телефона. Я вернулся к столу, раздраженно поднял трубку.
— Я же просил ни с кем меня не соединять, — рявкнул я.
— Ваш отец здесь, — тихо сказала Микки.
— Хорошо, — произнес я, поворачиваясь лицом к двери.
Он скованно вошел в кабинет. Отец почти всегда имел смущенный вид; уверенным в себе он казался лишь сидя за рулем автомобиля. Отец осторожно, изучающе покосился на меня своими темными глазами.
— Ты знаешь? — спросил он.
Я кивнул.
— Мне позвонил Пол.
— Я услышал по радио и сразу же приехал сюда, — пояснил он.
— Спасибо.
Подойдя к бару, я вытащил бутылку.
— Со мной все в порядке.
Я наполнил два бокала виски и протянул один из них отцу.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Я покачал головой.
— Не знаю. Я сказал Полу, что приеду на похороны, но сейчас не уверен, что сумею это сделать. Не знаю, смогу ли смотреть на нее.
Его глаза по-прежнему изучали мое лицо.
— Почему?
Я молча уставился на него и вдруг взорвался.
— Почему? Тебе это известно не хуже, чем мне. Потому что я убил ее! Мне кажется, что я приставил револьвер к ее виску и нажал на спусковой крючок!
Я опустился в кресло, стоящее возле бара, и закрыл лицо руками. Отец сел напротив меня.
— Почему ты так считаешь? — спросил он.
Я посмотрел на него горящими глазами.
— Потому что я занимался с ней любовью, лгал ей, давал обещания, которые не мог выполнить; потому что она верила мне, любила меня и надеялась, что я никогда не оставлю ее. И когда я покинул Элейн, она потеряла свое место в этом мире, потому что ее миром стал я.
Он медленно отпил виски, посмотрел на меня и наконец произнес:
— Ты действительно убежден в этом?
Я кивнул.
Он на мгновение задумался.
— Тогда ты должен отправиться туда и попросить у нее прощения. Иначе ты никогда не обретешь покоя.
— Но как я смогу это сделать, отец? — едва не закричал я.
Он поднялся на ноги.
— Сможешь, — уверенно сказал отец. — Потому что ты — мой сын, Бернард. Ты унаследовал многие мои слабости и недостатки, но ты не трус. Тебе будет тяжело, но ты сумеешь вымолить у нее прощение.
Дверь закрылась за ним, и я снова остался один. Посмотрел в окно. Сумерки опускались на город. Вот в такой же день несколько недель тому назад я впервые встретился с ней.
Где-то в промежутке между тем днем и сегодняшним находился ответ. Я должен был отыскать его.
Глава 1
Бреясь, я следил за ее отражением в уголке зеркала. Сквозь распахнутую дверь ванной я видел, как она сидит на кровати. Длинные, каштановые, с медным отливом волосы волнами падали на изящные белые плечи. Она прекрасно сохранилась, с гордостью подумал я. Глядя на нее, невозможно было поверить, что через три недели мы будем отмечать двадцатилетнюю годовщину нашей свадьбы.
Двадцать лет. Двое детей — девятнадцатилетний сын и шестнадцатилетняя дочь. А она по-прежнему выглядит как девочка. Стройная, узкокостная, она носила сейчас одежду того же двенадцатого размера, что и в год свадьбы. Ее серые глаза остались такими же живыми, а губы — нежными, пухлыми, свежими даже без помады. Рот Мардж свидетельствовал о доброте и цельности ее характера; подбородок был округлым, чуть широковатым, он говорил о прямоте, честности его обладательницы.
Я увидел, как она встала с кровати и надела платье.
Ее девичья фигура почти не изменилась, она до сих пор волновала меня. Отражение Мардж исчезло из зеркала.
Я сосредоточился на бритье. Провел пальцами по щеке.
Плохо. Вечно так. Я всегда дважды проходил по одному месту, прежде чем оно становилось безукоризненно гладким. Я, взяв помазок, начал повторно намыливать щеку. Внезапно заметил, что мурлычу себе под нос.
Я удивленно уставился на собственное отражение. Я редко напеваю во время бритья, потому что не люблю эту процедуру. Я бы предпочел отпустить густую черную бороду.
Мардж всегда смеялась, когда я жаловался по поводу бритья.
— Почему ты не наймешься копать канавы? — спрашивала она. — Своим сложением ты больше походишь на землекопа.
И лицом тоже. Я твердо знал, что по внешнему облику человека нельзя делать заключения о характере его работы. Моя крупная, грубоватая физиономия относится к числу тех, что обычно ассоциируются с физическим трудом под открытым небом. Но я не помнил, когда, в последний раз работал на воздухе. Меня невозможно заставить что-либо сделать в саду.
Я продолжал бриться, напевая себе под нос. Я был счастлив — к чему отрицать это? Удивительно то, что я пребывал в этом замечательном состоянии после двадцати лет семейной жизни.
Освежив лицо туалетной водой, я сполоснул бритву и причесался. Еще одно очко в мою пользу. Я сохранил неплохие волосы, хотя за последние пять лет у меня появились седые пряди.
Когда я вернулся в спальню, она уже была пуста, но на кровати лежали свежая сорочка, носки, белье, костюм и галстук. Я улыбнулся. Мардж следила за моим гардеробом. Я предпочитал рискованные сочетания, но она утверждала, что они не годятся для человека моей профессии. Я должен иметь солидный вид.
Так было не всегда. Только последние восемь-девять лет. Когда-то я мог носить лошадиную попону и плевал на всех. Но теперь я — уже не рядовой пресс-агент. Став консультантом по связям с общественностью, я получал в год тридцать тысяч вместо трех и занимал кабинет в одном из небоскребов Мэдисон-авеню, а не сидел за письменным столом в клетушке размером с телефонную будку.
И все же, одевшись и посмотрев на себя в зеркало, я не мог не признать, что Мардж была права. Постаревший мальчишка имел респектабельный вид. Одежда преображала меня. Смягчала резкость моих черт и придавала облику основательность.
Когда я собрался завтракать, Мардж уже сидела за столом и читала письмо. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
— Доброе утро, милая, — сказал я.
— Доброе утро, Бред, — отозвалась она, не отрывая взгляда от листка бумаги.
Я посмотрел на него через плечо. Узнал знакомый почерк.
— Бред? — спросил я, имея в виду Бреда Ровена-младшего. Он учился на первом курсе колледжа и отсутствовал уже достаточно долго для того, чтобы писать лишь раз в неделю, а не каждый день, как сначала.
Она кивнула.
Я обошел вокруг стола и сел на свое привычное место.
— Что он пишет? — я поднял бокал с апельсиновым соком.
Она посмотрела на меня своими серыми глазами.
— Он сдал экзамены со средним баллом восемьдесят.
Проблемы у него были лишь с математикой.
Я улыбнулся.
— Беспокоиться тут не о чем. Я бы испытывал те же трудности, доведись мне учиться в колледже.
Когда я допил апельсиновый сок, Салли, наша служанка, подала бекон и яйца.
Обожаю две вещи. Яйца на завтрак и утренний душ.
В детстве и то и другое было для меня недоступной роскошью. Мы жили в Нью-Йорке. Отец водил такси. Он и сейчас крутит баранку, несмотря на свои шестьдесят четыре года. Мы не имели лишних денег. Единственное, что он позволил мне сделать для него, — это купить собственное такси. В чем-то он был странным стариком. После смерти мамы отказался перебраться к нам. «Мое место — на Третьей авеню», — сказал он.
Но дело было не только в этом. Он не хотел уезжать далеко от мамы. Какая-то частица ее существа оставалась в нашей квартире на Третьей авеню. Я уважал его чувства и не настаивал.
— Что еще пишет малыш? — спросил я. Почему-то я считал, что студенты колледжа обязательно должны в письмах домой просить денег. Тут Бред не оправдывал моих представлений.
Мардж посмотрела на меня с тревогой. Щелкнула пальцем по письму и заговорила:
— Он простудился во время экзаменов и до сих пор не может избавиться от кашля.
В ее голосе звучало беспокойство.
Я улыбнулся.
— Он поправится, — заверил ее я. — Напиши ему, пусть обязательно сходит к врачу.
— Он этого не сделает, Бред, — заявила она. — Ты его знаешь.
— Конечно, — отозвался я. — Все дети такие. Но простуда — это ерунда. Он выздоровеет. Бред — крепкий парень.
К столу подошла Джини. Она, как всегда, торопилась.
— Ты уже закончил, папа? — спросила она.
Я улыбнулся ей. Джини — моя девочка. Младшая.
Она напоминала мне Мардж, только была избалованной.
— Что за спешка? Я еще не пил кофе.
— Но, папа, тогда я опоздаю в школу! — запротестовала она.
Я посмотрел с любовью на дочь. Я сам ее испортил.
— Автобусы ходят все утро, — заметил я. — Тебе не обязательно ждать меня.
Она положила мне руку на плечо и чмокнула в щеку.
Замечательная это вещь — поцелуй шестнадцатилетней дочери. Не сравнимая ни с чем на свете.
— Но, папа, — произнесла Джини, — ты же знаешь, как я люблю ездить в школу с тобой.
Я усмехнулся, догадываясь, что она немного обманывает меня. Тут уж ничего не поделаешь. Мне это нравилось.
— Ты ждешь меня лишь потому, что я разрешаю тебе вести машину, — поддразнил я Джини.
— Не забывай, папа, что я без ума от твоего автомобиля с откидным верхом, — парировала она; ее карие глаза смеялись.
Я взглянул на Мардж. Она смотрела на нас с еле заметной улыбкой на губах. Она знала, чем все закончится.
— Что мне делать с этой девчонкой? — сказал я с наигранным отчаянием.
Продолжая улыбаться, Мардж ответила:
— Теперь уже поздно что-либо исправлять. Придется тебе ехать с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20