— Опять вы ночью чего-то возились. Не выспался из-за вас. Чего вам, дня не хватает, что ли?
— Поспи еще. Время есть.
— Больше не получится. Ну вас.
Виктор стал спать даже более чутко, чем раньше.
«Что вам, дня не хватает?»
Смешно.
И Вика услышала — крыльями захлопала. Кудахчет над ребенком: мальчику мыться надо, одеваться, а ей кормить его. Уже не до меня. Уже я забыт. Что называется, компенсация вины за ночное беспокойство. Ну и шут с ними. Пойду в душ — пусть они тут пока разбираются.
А может, взять у Вальки ключ? Квартира у него целый день стоит пустая. Сходим с Викой к нему после работы, как когда-то в древние прекрасные времена. Молодые времена. Смешно. В душ. Под душ.
Душ смоет все. Душ смоет сон, душ смоет ночь, негу, ночную заботу. С одеждой напяливаю заботы дневные, деловитость и все прочее, столь необходимое в жизни при солнечном свете. Душ, вода выстраивают границу между сном и делом. Гимнастика к воде уж ничто не добавляет для нашего переключения от тьмы к свету.
Настал свет, и начался день. Постель, несколько шагов, вода, одежда, еда и… марш, марш на работу. Вот ухожу к болезням, операциям, ремонту, рабочим, прорабу, главврачу. Оказывается, не только иглы атравматические, или протезы для сосудов, или эндоскопы-световоды, или новые антибиотики, гормоны в дефиците, но и стекло, линолеум, разные клеи, пасты, краски, плитки… Да и плитки, выяснилось, разные бывают… Вот и польза от ремонта. Есть даже какая-то плитка по имени «кабанчик»!
Узнавание нового всегда полезно. Наверно.
Наверно, пригодится когда-нибудь для чего-нибудь.
По крайней мере, узнал, что не только нам, врачам, доставать приходится то, без чего и на шаг не сдвинуться.
***
Какая-то трагикомическая ситуация. Из-за чего? Из-за плохого Витькиного сна? Из-за квартиры? Из-за чего?
С утра раздражен. Злюсь на все из-за невозможности злиться на причину.
Да, наверное, и не знаю истинной причины: где она, которая она, что она? Где искать подвох?
Умом я не хочу Вике изменять, а мысли все ж невольно появляются. Или обманываю самого себя?
Нелепость какая-то. Не давать же Витьке снотворного. Да он нормально спит — только чутко.
Решено. Возьму у Вальки ключ.
Только на операциях и отходишь от всей этой чепухи. В результате отнимаю у ребят их законных больных и оперирую сам. Нехорошо. Они ассистируют и наверняка обижаются. А я во время операций ворчу, кричу — кто как называет, — потом извиняюсь. И не прав уже дважды. Криком доказывал одно; извиняясь, говорю прямо противоположное. Все время доказываю обратное. Так и жизнь пройдет. С чего начинается душевный ералаш?
Полно в голове противоречий. У меня? Иль у всех так? Жизнь и состоит из противоречий. Они же, черт возьми, и двигают прогресс. И нечего искать у меня разномыслие в разное время. Так и есть. И не только у меня. Наверное, так надо.
Пойду к нашим сестрам жить в общежитие. Для того оно и общежитие, чтобы жить. Жить общо.
Смешно и думать даже. Дадут полкомнаты. На одного или с Викой? На день или на ночь? А Виктор в школе…
Во время операции какая только абракадабра в голову не залезет. Ералаш!
Вот и на Тоню накричал сегодня. Собственно, не накричал. Но все равно. На сестер я стараюсь не кричать, не ворчать даже — слишком разные уровни. Она мне не может ответить в том же духе. Теряю контроль над собой. Они тоже должны следить за своими словами. И хватит смаковать ситуацию с ремонтом, прорабом. Болезнь болезнью. Ремонт ремонтом. Хорошая сестра все должна соображать. Не всякая рождена хорошей сестрой. Она-то хорошая. Соображает. Тем более. Не пойму, чего она хочет. Живет в общежитии. Тоже с кем-то. Не одна. И приятная при этом женщина. Как они чувствуют всякие трещины! А какую она почувствовала? Зря накричал. Симпатичная женщина. И сестра хорошая. Всегда выполняет все точно. Любознательная.
Желудок оперирую. Сама операция, главная ее часть, недолго длится, как пора зрелости, а подготовка к операции, начало ее — до основного решения — кажется, невесть сколько продолжается, словно детство, которое тянется, тянется… А пока ждешь, настораживаешься, еще ничем не отвлечен, еще все впереди и все неизвестно. Начало жизни и начало операции. Дернул ее черт сравнить эту больную с матерью прораба. Не понимает, а лезет. А может, понимает, знает, о чем надо сказать и в какой момент. Чертовка. Бесовское поведение.
Да, похожа. И по клинике, и по симптоматике, и по возрасту. И прорастало так же. Так же, да не так же. Было бы так же, и закончил так же — зашил бы, и все. Так же! Поначалу и я решил, что ничего нельзя сделать. А потом шаг за шагом, шаг за шагом: там отошел немного, здесь отошел немного — глядишь, и опухоль полностью отошла. Можно убрать всю. Повезло нам. И ей. Удалил все. А каково будущее — кто скажет?
И у матери прораба я пытался, старался, да там оказалось сложнее. Ничего не вышло. А сегодня получилось. Посмотрим, что будет дальше, но пока получилось. Надолго ли? Если пять лет протянет — тогда победа. Но это уже наука подведет итоги.
Эта больная выпишется — если она выпишется, — и я никогда больше не увижу ни ее, ни ее родственников. А вот сына той я должен видеть каждый день, пока идет ремонт. Ему самому выгодней, чтоб я глаза не мозолил, быстрей с нашей больницей покончить. С нашим объектом, как они говорят. И мне выгодней, чтоб он глаза не мозолил. Да от меня ничего не зависит.
Ведь каждый день надо спрашивать: «Как мама, Петр Ильич?» Будто не знаю, как его мама. И каждый день. Как утренний выпуск программы «Время». Одно и то же, одно и то же. Такое разве выдержишь?!
Удалил весь желудок вместе с опухолью. Неплохо получилось на этот раз и сшилось хорошо. Посмотрим, что дальше…
Надо ж было ей сравнить с его матерью! «Евгений Максимович, у матери Петра Ильича так же было, а не удалось. Почему?» — «Почему! Нечего лезть не в свои дела, где ничего не понимаешь. Так, да не так». — «Извините, Евгений Максимович. Мне показалось, что так же». — «Было б так же, сделал бы так же. И не отвлекай, пожалуйста, от работы. Занимайся своим делом. Чего тебе в операционной? Иди в отделение».
Вот так было.
И этот тоже. Помогай и молчи. Смотри, что делаю, отводи ткани, вяжи нитки как следует… И, пожалуйста, без советов. Нет, ему неможется:
— По-моему, Евгений Максимович, Тоня права. То же самое. Лучше зашить. Лучше оставить все на месте. Помрет.
Пришлось и с ним говорить по рецептам плохой литературы:
— Сейчас важно, как по-моему, а не по-вашему. Когда твои руки будут на месте моих, тогда получишь право сказать, что там у тебя в чердаке по-твоему… Лучше помолчи.
Ну и так далее. Грубо, конечно. Не объяснять же сейчас, в это время и с этим настроением, чем отличаются оба случая. Здесь есть шанс отойти, а там был шанс получить кровотечение. Впрочем, жизнь покажет. Вот если с ними по-человечески — совсем распускаются. В какой клинике ему бы разрешили столько разговаривать? Шефу во время операции столько советов давать? Давно бы убили. Да и я не больно много даю ему поговорить. Если как с людьми, тут же на шею садятся. А он продолжает:
— Все. Молчу. Только, если и вытянет, через месяц уже метастазы пойдут. Лишние силы тратить, лишние муки прибавлять, страдания продлевать.
— Хватит под руку каркать. И не занимайтесь бухгалтерией, Олег Миронович. У вас другая специальность. Вы не в конторе работаете. Это операционная! Вы в хирурги пошли, а не в советники-утешители.
Идет спокойная часть операции, вот и могут болтать черт знает как. А если напряжение, раздражение только от тяжести момента, короче б говорил и грубее. Не от операции — от хамства ворчу. Это у нас в операционных называется ворчанием. Хамство простое.
Он молчит, а у меня простор для дальнейших деклараций:
— Психология твоя терапевтическая. Понял? Без риска никого не вылечишь.
Опять отвечает. Вот она, демократия на работе!
— И в тот раз рисковал бы. В тот раз в пределах разума почему-то действовали.
— Те — издали, не видят — потому и говорят. А твои глаза где? Тебе-то видно. Или у тебя глаза без рук? Пробовать надо. Не получится так не получится. Наша профессия такая. Зануда. Риск на глазах у сына? Да? С шансом в сотую долю процента, да? Смерть после операции — хуже смерти от болезни. И не говори под руку.
— Не злитесь, начальник. Где же под руку? Вы уже все сделали. Зашиваете живот. До этого я молчал.
— Экой молчун! А когда от сосудов отходил? Молчал? Чуть не за руки хватал.
— Ну, за руки не хватал, а просто испугался.
— «Испугался»! Вот именно. Нечего и в лес тогда ходить. Я и говорю — терапевт. «Испугался»! Трус не играет в хоккей.
— Вот уж в чем ни меня, ни вас упрекнуть нельзя. Хоккей от нас далеко. А Витька ни в какую спортивную школу не ходит?
— С ума, что ли, сошел? Они там горбатят больше чем в школе. У нас детский труд запрещен, а я законы уважаю.
— Мысль ваша ясна. Уже можем говорить. Типовое зашивание. А вы все ругаетесь.
— Типовое. Вот и зашивай сам, без меня. Я свое дело сделал.
Бросил инструменты на стол и пошел. Ничего особенного. Все нормально. Все я делал и вел себя правильно. Говорил, правда, порой некрасиво. Иду по коридору, а за мной Тоня бежит:
— Евгений Максимович, Евгений Максимович!
— Ну?
— Извините, пожалуйста, если что не так. Я просто боялась, а вдруг Петр Ильич что узнает да не поймет…
— Что за вздор! Это бред — будто все здесь похоже. Да и откуда ему знать все наши сомнения? Не морочь голову, отвяжись, — не очень-то изящно огрызнулся я и пошел. Однако после операции обязан быть повежливей. И пошел еще быстрее. Где ей меня догнать… У меня один шаг — три ее. Не бежать же за мной. Вот приеду к ней в общежитие — будет знать.
Не так уж импульсивно я оставил Олега одного: посмотрел на часы и понял, что надо успеть на оперативку с ремонтниками. Сегодня у них начальство из ремтреста. Собеседование, совещание они называют оперативкой. Сегодня оперативка с нами, с клиентами.
На оперативку!
Пятиминутка, летучка, планерка, аврал, оперативка — все они своим названием подчеркивают быстроту и натиск, но на самом деле меньше часа ни одна из подобных пятиминуток не длится.
Успел.
Расселись в одной из палат. Наш главный врач, их главный инженер, прораб, бригадиры, еще какие-то начальники из треста. Расселись на козлах, на стульях. Они все в пальто, а мы в халатах среди серо-коричневой массы ремонтников светлыми вкраплениями.
Мы присутствуем, но будто нас и нет. Мол, вынуждены терпеть нас. Идут пустые разговоры о сроках сдачи, хотя говорить надо о том, как делают. Качество их работы таково, что о сроках сдачи, по-моему, говорить бессмысленно. А они все — сроки, сроки! Брякают бессмысленные даты, будто взятые напрокат. Потом отдадут обратно.
— К десятому сдадите?
— Может, к двадцатому запишете?
И все понимают, что нереально и даже нелепо думать о конце ремонта в обозримое время. Собственно, они не о конце работы — о сдаче говорят. Откуда у них эти даты в голове всплывают, наверное, не понять никогда. Сначала мне представлялось, что просто я их работы не понимаю. Но когда я увидел, как спокойно назначают они день сдачи через неделю, в то время как нам, людям из другого мира, видно, что работы здесь еще не на один месяц, то просто перестал прислушиваться и реагировать. Лишь присутствую, думаю о несущественном, о ерунде всякой, что влезет в глаза, в уши, в голову или выползет из моей мусорной памяти.
У начальника треста, главного инженера и еще какого-то бугра их конторы, у всех трех, лысины старательно прикрываются справа налево оставшимися волосиками. Какие же логические извивы заставляют вполне справных мужиков скрывать свои вторичные, пусть даже третичные мужские признаки? Лысина характерна для мужчины. Лысый — значит, мужик. Чего же скрывать? И тем не менее столь явный, хоть и не стыдный, мужской признак прячут, словно прикрывают нечто тайное и интимное. Да порой так комично тремя длинными волосинками перечеркивают голое поле розоватой плеши, чем только лишний раз обращают внимание на недостаточность такого вторичного мужского полового признака, как ум, подчеркивая свой женственный страх перед собственной мужественностью.
Облик мужской отличается от женского лика бородой и лысиной. Лысину скрывают, а бороду сбривают! Где логика?..
Они все еще о сроках сдачи?
У животных лысины нет — разве что бесконечно старые или больные звери. Борода у мужчины, гладкость лица женщины — тоже результат эволюции. Женщина, наверное, прошла дальше по эволюционной лестнице; поэтому, скорее всего, мужики и прячут недостаточное эволюционное достижение, стихийно стыдясь и страшась собственного природного отставания? Нет. Сначала были волосы — лысина стала потом. На голове. А на лице наоборот…
Ну вот, вроде к делу перешли. Обсуждают, что сделано. Перечисляют. Хорошо, я утром обошел уже сделанное по их понятиям. Они, видите ли, считают, что перевязочная отремонтирована.
Не знаю. Не уверен.
— Плитка, по-моему, плохо лежит, дышит. Но это сами посмотрите. Как бы не отвалилась при первом же мытье.
— Не отвалится, — высказался мой друг прораб.
— Не знаю. Сами посмотрите.
— Смотрел я, — говорит, а на меня и не смотрит. Да что я ему плохого сделал?!
— Ну ладно. Сами решите. Но вот пол выше уровня коридора. Каталку с больным завезти трудно будет. У меня ведь женщины каталки возят. А начнут мыть перевязочную — вся вода в коридор польется. Ведь перевязочную иногда приходится водой заливать, чтоб отмыть.
Сказал и жду ответа: «Не польется». Тогда я встану, пойду туда и плесну ведро воды. Пусть видят.
А все не так получилось. Начальник их включился:
— Кто делал перевязочную?
— Василич.
— Он что, не знает? Уровень таких помещений должен быть на восемнадцать миллиметров ниже уровня коридора. Сейчас пойдем посмотрим. Если так, пусть переделывают за счет своего времени.
— Вам легко говорить. А мне какие плитки привезли? Здесь же всего лучше «кабанчик» бы. (Опять они про этот мистический «кабанчик». Пора уже посмотреть на него, что за диво такое.) И паста ни черта не держит. Слой пришлось увеличить, вот и подняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20