Все-таки предчувствие не обмануло Нежинцева: он чуял смерть! Потому и заявился среди ночи. Он пришел к единственному человеку, кому мог высказать самое тревожное, самое наболевшее. Так взрослый сын, запутавшийся в своих делах, в отчаянии обращается к старому и мудрому отцу…
В первую минуту Лавр Георгиевич зажмурился и чуть слышно застонал. Какие люди гибнут! Россия теряет своих лучших сыновей… Дрожащей рукой он взялся за козырек и надвинул фуражку на самые глаза. Помогая ему слезть с седла, Хаджиев почтительно придержал стремя. Конвойные текинцы застыли в уважительном молчании. Они сознавали невыразимое горе своего уллы-бояра.
Убитого Нежинцева привезли на ферму в сумерках. Он лежал в изорванной черкеске. При свете ярких южных звезд блестел Георгиевский крестик. Лавр Георгиевич опустился на колени и долго смотрел на дорогое мертвое лицо. В зажмуренных глазах убитого застыла ярость боя. Корнилов наклонился и поцеловал Нежинцева в лоб. Тяжело поднялся и побрел в комнату, где его дожидались собравшиеся генералы. Следовало решать, что делать дальше. Ощущение большой беды витало над остатками Добровольческой армии. Екатеринодар был рядом, но многодневный беспрерывный штурм не приносил успеха.
Вместо Нежинцева остатки Корниловского полка принял Ку-тепов. Он сегодня впервые присутствовал на совещании и сидел угрюмый, букой. В полку осталось менее 300 штыков.
Генерал Марков в ожидании начала совещания положил голову на плечо Романовскому и сладко спал. Когда вошел Корнилов, его толкнули. Он смутился:
– Извините… Разморило.В поведении собравшихся генералов сквозило сердечное сочувствие Корнилову. Все знали об его отношении к убитому Нежин-цеву. Сейчас следовало принять важнейшее решение: что делать дальше? Лавр Георгиевич решил не затевать большого разговора. Предложений будет множество. Но правильным из всех является одно. Таким образом, сражение выигрывает тот, кто взвалит на себя всю ответственность за выбор. Корнилов такой выбор сделал до начала совещания.
Главнокомандующий походил на смертельно больного человека. Узкой коричневой ладонью он защищал глаза от света. Смотрел он в стол перед собой. Ровным и бесцветным голосом Корнилов произнес:
– Нам нет иного выхода, как взять Екатеринодар. Завтра на рассвете назначаю общую атаку. Я иду с Корниловским полком.
Генерал Алексеев, кашляющий, больной, негромко возразил, попросив дать утомленной армии день отдыха. Корнилов не стал спорить:
– Хорошо. День отдыхаем. Атакуем послезавтра.
Пока уходившие толпились у двери, Лавр Георгиевич расслышал голос Миончинского:
– Ах, если бы нам хоть малую толику снарядиков! Похоронить Нежинцева командующий не разрешил. Почему?
На этот вопрос он и сам не мог ответить. Может быть, у него было какое-то предчувствие?
В течение ночи он несколько раз выходил к убитому. Видимо, что-то похожее испытывает старый отец, когда теряет единственного сына.
Ночью генерал Романовский доложил Корнилову об ухищрениях так называемого Радяньского полка, из хохлов. Молодые, на отличных конях, радяньцы предпочитали охранять обоз и не соглашались участвовать в бою.
– Завтра разберемся, – сурово молвил Корнилов.
Утро занялось ясное, свежее. В штаб явился старик Гулыга, возглавивший отряд добровольцев из станицы Незамаевской. Вместе с ним воевали два его старших сына. Старый казак предложил забрать из его отряда конных и передать Эр дели, пеших же пластунов слить в остатками Корниловского полка.
Романовский увел старика к себе.
– Хан, – попросил Корнилов, – заварите-ка чаю. Что-то горло сохнет.
Хаджиев вышел – и в это мгновение в комнате командующего разорвался снаряд. В это теплое весеннее утро со стороны большевиков раздался всего один орудийный выстрел. Одинокий снаряд нашел одинокий домик фермы и угодил как раз в ту комнату, где работал генерал Корнилов…

ПРИКАЗ
Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7 ч 30 м сего 31 марта убит генерал Корнилов.
Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести ее позора.
Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он на служение Родине.
Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею известны всем нам.
Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несем свою лепту на алтарь Отечества.
Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову – нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!
М. Алексееву генерал от инфантерии.
В ночь Добровольческая армия сняла осаду Екатеринодара и двинулась на север, к станице Старовеличковской.
Днем, достигнув немецкой колонии Гначбау, армия похоронила своих убитых. Генерал Корнилов и полковник Нежинцев легли в одну могилу…
Недолог был покой героев. На следующий день все могилы были разрыты. Солдаты большевистского Темрюкского полка, увидев свежее кладбище, принялись искать зарытые «кадетами» сокровища. Их привлек труп в мундире с погонами самого высокого чина в русской армии. Они догадались, что это Корнилов.
В Екатеринодаре уличная чернь в течение трех дней глумилась над телом погибшего воина. Истерзанные останки генерала оттащили волоком на городскую бойню, обложили ворохом соломы и подожгли.
На Кубани известно место гибели Корнилова, известно место его первого упокоения, но нет ни могилы, ни памятника…
Вечным монументом таким сынам Отечества служит благодарная и неумирающая Народная Память!
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
С Дорой Каплан, своей подругой, Надежда Константиновна Крупская обыкновенно разговаривала по-еврейски. Это был негромкий, задушевный разговор двух состарившихся женщин, всю жизнь находившихся среди мужчин с кипучим темпераментом революционеров, – но женщин, так ни разу и не узнавших счастья той неистовой любви, о которой столько читано в переводных романах. Тем более что обе по многу лет прожили в легкомысленной атмосфере заграницы: в Польше, Швейцарии, Париже. Сейчас, в Москве, в Кремле, подруги толковали о сплошном неистовстве вокруг и подавляли в себе зависть. Собственная жизнь пролетела пресно, а утраченного не воротишь. Александра Коллонтай, дочь старорежимного генерала, восприняла вихри революции как прекрасную возможность наплевать наконец на все существовавшие приличия. Уже немолодая, за сорок, она провозгласила: «Свободу крылатому Эросу!» – и облюбовала себе матроса-жеребца Павла Дыбенко, чуть ли не вдвое моложе себя. Лариса Рейснер, та вообще свихнулась и стала настоящей психопаткой: она сумела забраться даже в поезд Троцкого и прокатиться с ним на Восточный фронт. Из-под одеяла «красного главкома» Рейснер нырнула в постель балтийского мичманка Раскольникова. Революционная матросня, ни дня не воевавшая и лишь отъедавшаяся на своих линкорах, сейчас в большом спросе у начальственных эротоманок.
– Надюша, – спросила Каплан, – это не та Рейснер, у которой отец… что-то там с охранкой? Да и брат как будто…
О провокаторстве семейства Рейснеров (отец – профессор!) много и писалось, и говорилось в столыпинскую пору. Что-что, а свою замечательную память Каплан не растеряла.
– Я ее не сужу, – тихо ответила Крупская. – Она не ответ чица ни за брата, ни за отца.
– Все-таки… – вздохнула Каплан и стала сослепу тыкаться чайной ложкой в вазочки на столе. Надежда Константиновна, зная, что подруга не выносит меда, подвинула ей в самую грудь вишневое варенье.
Чай пили по-русски: наливали в блюдечки и ставили на пальцы. Отхлебывали, задумывались и молчали, словно прислушива-ясь к вкусовым ощущениям. Это было слабостью обеих: хороший чай. Секрет заварки Надежда Константиновна переняла от покойной матери: надо в чайник добавлять чуточку соды.
В тишине за дверью послышались энергичные ленинские шаги. Подруги разом поворотили головы. Но Ленин не вошел. Он собирался на митинг рабочих Михельсона. Крупская с подругой напросились ехать вместе с ним. Шофер Гиль уже подал автомобиль и ожидал.
Низко наклонившись к вазочке и доскребывая ложкой, Каплан внезапно заговорила:
– Вчерашним днем мне понадобилось зайти к Склянскому. Ты не поверишь, кто у него сидел: Арошка Симанович!
Надежда Константиновна удивилась. Поговаривали, что Сима-новича, одно время исчезнувшего с глаз, опознали в обезображенном трупе, выловленном в Мойке. Выходит, обознались? Или что?
Совсем другое занимало мысли Доры Каплан. Она угрюмо смотрела в опустевшую вазочку с вареньем:
– Надюша, я беспокоюсь за Володю. Они – и Склянский, и этот противный Арошка – сразу же, конечно, замолчали. Но пусть молчат кому-нибудь! А уж со мной… Короче, они говорили что-то о Володе, и они мне не понравились. Ты же знаешь: эти мои предчувствия… Я ошибаюсь редко!
Обеих женщин связывало материнское отношение к плохо устроенному Ленину. Пошел второй год, как они все вместе вернулись в давно оставленную Россию. Привычная жизнь переменилась разом. От размеренного эмигрантского существования не осталось и помина. События поворотились так, что на ленинские плечи в стареньком, заштопанном пиджаке свалились колоссальные обязанности. Подругам порою становилось его невыносимо жаль. Политика – такая область, где вчерашние лучшие друзья внезапно делаются непримиримыми врагами. Недавних обитателей мансард, вдруг ставших хозяевами Кремля, раздирали постоянно нараставшие противоречия.
Дору Каплан с Эфраимом Склянским связывало давнее знакомство. Ныне бывший фельдшер стал заместителем Троцкого в руководстве армией Республики. Занятый сверх головы, он раздражался бестолковыми визитами Каплан. Но сказывалась местечковая тяга к похвальбе, и он на несколько минут позволял себе роздых от бешеного напряжения.
Что же не понравилось ей в прошлый раз, когда она застала в кабинете Склянского столь неожиданного посетителя? Распоряжение правительства о массовом терроре? Причем эта кровавей-шая мера подавалась как необходимое возмездие со стороны властей. Декрет начинал действовать менее чем через неделю – с 5 сентября. Выходит, за эти дни должно случиться что-то необык-новенное и слишком страшное. Иначе как объяснить этот массовый террор в качестве ответной меры?
Ленин, энергично проходя по коридору, сильно постучал им в дверь. Подруги встали и засуетились. Они шли, держась за руки. У обеих было худо с глазами. Крупскую донимала давнишняя базедова болезнь, обезобразившая ее рыхлое и доброе лицо, у Каплан катастрофически отслаивалась сетчатка.
Автомобиль уже фырчал с приоткрытой, дожидающейся дверцей. Ленин сидел рядом с шофером, весь поглощенный предстоящим митингом. В такие дни он становился невнимательным. Обе женщины, похожие на салопниц, неуклюже влезли, поместились рядышком и притихли.
Ехать пришлось долго, и молчание в машине становилось угнетающим. Даже шофер Гиль выглядел монументально. Крупская не сводила своих страшных глаз с озабоченного мужа. Каплан, сидевшая рука в руке, чувствовала ее поистине материнскую тревогу. Второй год Крупскую преследовал этот безотчетный страх за мужа. Началось это с прошлогоднего июля, когда вдруг поздно ночью затрезвонил телефон и Ленин, спавший в эти дни вполуха, по-звериному, схватил спросонья трубку, выслушал и лихорадочно засобирался. Он успел выскочить из дому за несколько минут до юнкеров – до верной смерти. До тюрьмы они его конечно же не довели бы… Затем шалаш в Разливе, октябрьские дни и взятие Зимнего… Казалось бы, триумф, победа, а между тем тревога только возрастала. Совсем недавно, в марте, когда Советское правительство несколькими эшелонами поехало в Москву, «ленинский» поезд в чистом поле под Малой Вишерой внезапно был взят в клещи матросской братией. Ох эти р-револю-ционные братишки! И в страшном свете вдруг стали представать давнишние друзья-соратники: Дзержинский, Урицкий, Свердлов, Троцкий… Да, да, Троцкий – особенно!
С этим человеком, Троцким, у Крупской было связано одно интимное воспоминание, нелепое и стыдное настолько, что она не решалась рассказать о нем даже своей подруге. В эмиграции, в Париже, Троцкий выглядел богатым шалопаем. Отец, хоть и проклял его в синагоге, деньги высылал регулярно. Впрочем, время от времени Троцкий заскакивал к Ленину с Крупской перехватить несколько франков до получения очередного перевода из России… В тот раз он собрался в театр и попросил одолжить ему на вечер новенькие штиблеты Ленина (подарок тещи). О том, что произошло у Троцкого в театре, Надежда Константиновна не знает толком до сих пор. Троцкий ворвался вечером (Ленин находился в Италии у Горького) и закатил истерику. Выходило, что в театре он повстречался с Савинковым, и тот, бандит, настолько распоясался, что публично ударил его, Троцкого, по лицу. «Женщина», – сразу же догадалась Крупская. Иначе с какой бы стати… Тем парижским вечером она долго и терпеливо утешалапотрясенного театрала-кавалера и не заметила, что поздний гость, затихнув головою на ее коленях, внезапно переступил все правила приличия и принялся… принялся… Нет, ей и поныне стыдно, очень стыдно! Бедный Левушка словно обезумел. Этот бессвязный лепет, эти судорожные хватания… К счастью, мама, строгая Людмила Александровна, еще не ложилась спать и собиралась выпить чаю. Но как же было совестно – и перед мужем, и перед матерью, да и перед ним самим, перед Левушкой. Интересно, неужели это вот и есть та самая страсть, тот самый крылатый Эрос?.. Своей смутившейся душой бедная женщина догадывалась, что ее в тот, навсегда запомнившийся, вечер всего лишь подвели к запретному порогу, позволили заглянуть одним глазком, но дальше не пустили. И уж теперь не пустят никогда! Однако случай тот, потаённо-стыдный для обоих, окрасил все их отношения в дальнейшем, и многим было очень странно наблюдать ее явную симпатию к тому, кто являлся давним и непримиримым недругом ее великого мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89