Лицо мальчика все так же хранило спокойствие, веки опускались. Казалось, он ничего не слышит. Но вот кюре с должным красноречием нарисовал кровавую битву горстки франков с полчищами мавров в Ронсевальском ущелье.
— Мятежная гордость вождя франков, — сказал он, — не позволила ему вызвать помощь, и франки…
— Из-за этого их всех перебили? — прервал его спокойный голос с другого конца стола. — Мне не нравится такой конец. Придумайте другой!
Рассказчик сбился и умолк. Показалось ему, что из-под опущенных век мальчика на миг проглянула молния… Подождав немного, Бернар встал и удалился с независимым видом. И долго потом его не могли найти.
Рене сурово выговаривал ему за такие поступки. Виновный почтительно слушал, переминаясь на длинных ногах. Но при этом в глазах его пряталось упрямство, и Рене в эти минуты дразнило ощущение, что он сталкивается с силой, которая, пожалуй, ему не уступит. Отвернувшись, он облегчал душу ругательством.
— Что в нем сидит? — мучился старый солдат. — Неужели все мои труды не стоят ни су и дело окончится монашеской рясой?
2
Нет, ничего монашеского не было в Бернаре. Мать, мадам Констанция, смотрела гораздо глубже. Редко ей приходилось видеть сына, она лишь издали кивала ему с печальной и слабой улыбкой: ее все утомляло, она боялась движения и шума. Мальчик привык видеть в матери существо хрупкое, незащищенное; беспечный любитель покоя, он служил мадам как рыцарь — неутомимо и бдительно. Ей, угнетенной болезнью, было душно в мире, где копье на копье и клинок против клинка. Должно быть, оттого ее чувства стремились туда, где нужда и боль.
Раз в месяц она, преодолевая недомогание, обходила своих крестьян, сопутствовали ей Рене и Бернар. Мадам шествовала впереди, приподняв кончиками пальцев тяжелое платье, высокая и величественная. И каждый раз повторялся один и тот же спектакль. Перед ней распахивались двери хижин; сделав усталый жест рукой, она говорила:
«Благодарю, не нужно, Жак», или: «Не нужно, Марианна. Вынесите мне стул на воздух, потому что я еще слаба».
Ей приносили стул во двор. И так было заведено, что Рене при этом докладывал:
— Эти бездельники, мадам, еще с рождества должны нам три ливра. И одного поросенка в счет домашних поставок.
— Да, помню, — меланхолично отзывалась мадам.
«Бездельники» — арендатор и его жена, повинуясь раз навсегда установленному ритуалу, опускались на колени, плачевно склонив головы. Вид их означал: «Что поделаешь, это правда, но мы так бедны!» Тогда мадам говорила своим слабым, но отчетливым голосом:
— Рене, эти люди, помнится мне, однажды подарили мне к празднику гуся. Вычтите, будьте добры, стоимость этого подарка из их долга.
Находились еще какие-нибудь серьезные причины: смерть ребенка или иное бедствие, по которым сумма долга скашивалась вновь и вновь. Наконец мадам заявляла:
— Рене, их дети выглядят ужасно. По-моему, им недостает молока. Подайте, пожалуйста, мой кошелек.
И тем все кончалось.
Обойдя всех своих арендаторов, мадам возвращалась в замок, высоко неся голову, надменная и неприступная, а сзади брел Рене, озабоченно потряхивая кошельком, словно еще надеясь услышать в нем звон.
Бернар видел, что глаза мадам из-под строгих бровей светились кротко и тепло. Он слышал, как арендаторы, с некоторым страхом глядя ей вслед, молились о здоровье сеньоры. Да, она была одна такая на всю провинцию…
Иногда она выходила с сыном на крытую галерею.
— Сын мой, вы лечите хромых собак и бережете старых кляч, — говорила она ему. — Это хорошо. Но посмотрите вокруг… — взмахом рукава мадам обводила горизонт. — Гам живут ваши бедные подданные. Кроме вас, в целом мире у них нет заступника! Ваше происхождение от дворян де Талязак Байюс из дома баронов Фуа Кандаль, баронов Меритен, Лягор и Гейрос, а также от виконтов де Пудан, де Пейре-Труавиль и де Мон-Реаль Монэн обязывает вас, как человека чести, быть их постоянным защитником и покровителем…
— А король? — спрашивал Бернар.
Легкая улыбка появлялась на лице матери. Осенив себя крестом, она говорила:
— Благослови его бог. Но король — всего лишь французский дворянин не более знатный, чем вы, мой сын. Не забывайте, что в свое время наша земля могла вообще предпочесть власть английской короны. Если в Париже об этом забывают, тем хуже для Парижа.
И Бернар рос в убеждении, что он равен королю, что он — отец своих подданных. Пожалуй, он и впрямь был очарован, точь-в-точь как герои незатейливых баллад, распеваемых в местечке. Песенное очарование родного края глубоко проникло в него вместе с наивными напевами и легендами, с прелестью пронизанных солнцем зеленых холмов, с ласковым шепотом угасающей матери.
Пленительная ясность заветов древней доблести: будь честен, учтив и храбр и всякому злу отвечай ударом шпаги! — казалась ему самоочевидной и вечно торжествующей, а жизнь — веселой и честной игрой. Пусть жарко и ты устал — наградой послужит глоток ключевой воды и постель из травы; будь удачлив и меток — услышишь краткую похвалу Рене, ну, а коли вовремя не пригнешься в седле, то хлестнет тебя веткой — и поделом!
Так и рос он, мальчик из старинного гасконского рода, не зная ни скуки, ни злобы, ни унынья.
Однажды сломленная приступом недуга мадам слегла. Рене, явившись к ней в спальню, сообщил:
— В деревне сборщики, мадам.
Бернар, стоявший у постели, заметил, как выпрямилась больная, как покрылось пятнами ее лицо. Она сказала:
— Жанетта, одень меня.
И, опираясь на плечо сына, вышла из замка. Возле дома Годаров собралось полдеревни, кричали домашние, галдели соседки, мычала корова, которую за веревку тащили из хлева солдаты. Сборщик налогов — кабатчик Тома из этого же прихода, размахивая какой-то бумагой, божился, что вытрясет из Годаров недоимку, не то сам должен сесть в кутузку. Старуха Годар поносила его бранью на наваррском наречии, ее старшая дочь выла как волчица, цепляясь за сундук со своим приданым, солдаты, хохоча и дурачась, выкидывали из него пестрые тряпки. В стороне, пощипывая усы, стоял офицер-швейцарец.
Сам хозяин дома, Симон Годар, выглядел филином, которого спугнули из кустов. Лохматый и пучеглазый, он лишь поворачивался во все стороны и смотрел всем в глаза так, словно допытывался: «Какого вы мнения об этом, добрые люди?» На губах его дрожала непонятная усмешка.
Мадам некоторое время критически обозревала эту сцену, затем, не повышая голоса, сказала:
— Разве ты не глава своего дома, Годар, что позволяешь бесчинствовать в нем посторонним?
Слова ее были услышаны. Все притихли, все повернулись в ее сторону, с голов полетели шапки. По лицу офицера пробежала гримаса, но он тоже сдернул с коротким поклоном шляпу. Солдаты-французы застыли в недоумении. Мадам подошла ближе и сказала им тоном, каким обращаются к приблудной собаке:
— Вон отсюда!
И таково было величие ее голоса, что солдаты повиновались. С глупым видом они отошли в сторону. Офицер, метнув взгляд направо и налево — некоторые из деревенских уже наклонялись за камнем, — опять отвесил поклон и сказал:
— Но… не так поспешно, мадам… это есть наш маленький плачевный долг…
— Мой кошелек сюда, Рене, — распорядилась мадам. — Сколько Годары должны?
И восхищенный Бернар увидел: все в почтительном молчании разошлись. Как, оказывается, легко лишить зло всякой силы!
…А дома мать без дыхания упала на постель. И верная Жанетта, ломая руки, побежала за кюре. Приступ был долгим и тяжелым.
Бернару потом все мерещилась блуждающая на губах Годара странная усмешка — усмешка крестьянского отчаяния. Как ни старался, он не мог ее изгнать.
«Хватит с него таких сцен! — решил Рене. — Мальчику надо побыть в обществе равных ему сверстников».
И он пригласил погостить соседей-дворян. Сеньоры Оливье привезли не только свиту слуг, конюхов и ловчих, но и молодых наследников: черноглазую девчушку и ее трех братьев. Издавна отношения между домами Одиго и Оливье были натянутыми, и Рене предупредил Бернара:
— Гости — хозяева в замке. Их желания — закон!
Бернар встретил гостей с величайшей учтивостью: подержал стремя у дам, развел всех по комнатам, потом показал мальчикам Оливье все свои аркебузы и седла, капканы и сети, всех голубей, собак и лошадей. Гильом, Маркэ и Робер, крикливые крепыши, стали с хохотом носиться, обстреливая камнями голубей, прачек, сонный канал; в тихое царство Бернара, казалось, вселилась свора бесенят. Якоб придумал выстрелить горохом из аркебузы в окно судомойки, потом все Оливье затеяли игру в «осаду»: один взбирался на погреб, другие яростно сталкивали его оттуда. Бернару, неизмеримо более ловкому и сильному, эта забава показалась нелепой, он только наблюдал. Когда Маркэ скатился к его ногам, он поднял и отряхнул мальчика.
— Дурак! — крикнул Робер. — Не умеешь играть!
Братья потеряли к игре интерес и куда-то скрылись. Бернар постоял, тряхнул головой и поплелся в конюшню.
— Они назвали тебя дохлой клячей, — сказал он Ракэну. — Разве ты не обгонишь их жирных кобыл?
Выйдя во двор, Бернар услышал хохот и возню в кустарнике. Оттуда с ревом выскочила десятилетняя Анна, дочка скотницы. Братья гуськом вышли из кустов. Бернар медленно подошел к старшему — Якобу.
— Извинись перед ней! — потребовал он, царственным жестом указав на девочку.
В ответ сеньор Оливье скорчил мерзостную рожу — и полетел кувырком от молниеносной затрещины. Струсив, братья бросились врассыпную; Бернар опомнился и вспыхнул от стыда. Поднять руку на гостя! Но тут его позвали домой.
Знакомство с мадемуазель Антуанеттой также не привело ни к чему хорошему: девочке он показался простофилей, лишенным всякой галантности. Когда Оливье уехали, Рене иронически заметил:
— Так. Значит, хозяева бьют гостей?
Бернар прямо и грустно посмотрел воспитателю в лицо.
— Они причиняли всем боль… и друг другу тоже, — объяснил он. — Не понимаю: зачем?
Тяжелой рукой Рене взял его за подбородок.
— Вот что: мир таков, — сказал он сурово. — Слабых бьют и оскорбляют. Если есть сила, ответь ударом на удар.
— За всех? — оживился Бернар.
— За себя и своих, — веско поправил Рене. — Иначе слишком много будет хлопот.
Но мальчик не оценил мудрости, заключенной в этих словах.
3
Ночью раздался набат. Чудилось, что сама звездная тьма в тоске исходит протяжными чугунными стонами. Рене вышел с Бернаром на галерею. Из темной глубины ночи в глаза им взмахнул красный лоскут дальнего пожара.
— Это в городе, — пробормотал Рене. — Должно быть, прослышали, что король пришлет из Парижа интендантов. Да, началась катавасия!
Завеса мрака, казалось, колышется от взмахов пламени, от далекого гула, в котором ухо различало женские вопли и яростный лай собак. Рене ушел поднимать охрану, Бернар остался один. В его широко раскрытых глазах блестели две ярких точки — отсвет пожара. На конюшне били копытами кони, хрипло вскричал со сна петух, решив, что уже утро. В глухом океане ночи возникла странная скорбная нота. Откуда-то доносилось нечто вроде одинокого призыва, полного тоскливой мольбы…
Не раздумывая, мальчик кинулся вниз, вбежал в конюшню и вывел за поводья Ракэна Но перед ним выросла квадратная фигура Рене.
— Куда это вы спешите? Там бунтуют мужики. Идет страшная битва палок, кос и сковородок из-за ломтя скверной колбасы и щепотки соли. Спать, сеньор!
В это время на канале послышался равномерный плеск. Рене окликнул лодку. Оттуда ответили:
— Готов ли замок встретить сьера Одиго?
Свет факелов заметался по всей длине лестницы, идущей к каналу. Рассекая огненных змей, пляшущих на воде, из тьмы вынесся корпус лодки. На ней стояла закутанная в плащ фигура. Человек шагнул из лодки на ступени, открыл лицо и приказал:
— Горячего вина, сухой одежды и побольше дров в камин, Рене. Со мной интендант его величества, сеньор Густав Менье.
Утром Бернара вызвали к отцу. Огюстен-Клод-Люсьен Одиго сидел на галерее за столом, нехотя прихлебывая местное вино; мадам Констанция увела приезжего чиновника к себе поговорить о Париже, остались только Рене и слуги. Норманн сменил обычную куртку на синий бархатный камзол с вышитым на груди гербом. Бернар поклонился отцу, тот слегка кивнул. Длинное светлое лицо сеньора с величественным горбатым носом, плоским прямым ртом и крутым подбородком с ямочкой было приветливо; каштановые волосы, спускавшиеся на спину, тщательно завиты и уложены. Сеньор рассматривал сына выпуклыми голубыми глазами, выражения которых не разгадать.
— Он у тебя, кажется, вырос деревенщиной, Рене? — раздался голос, чуть отдающий металлом. — Что же он умеет?
— Все, что положено дворянину его лет, сеньор, — ответил Рене.
— Допустим.. Сколько лет его коню?
— Одиннадцать. Конь еще бодр.
— Владеет ли твой питомец клинком, смычком, веслом?
— В этом вы убедитесь сами.
Сьер Одиго встал и прошелся по галерее. Был безоблачный день, все сияло блеском солнца, зелени, неба. Бернар ловил каждое движение отца. Самый воздух в замке стал иным — строгим и доблестным. Хотелось чем-нибудь отличиться в глазах этого ослепительного кавалера
Отец велел идти за ним и спустился во двор. Яркие солнечные полосы лежали на старых камнях, затененная козырьком, мерцала вода в колодце, на опрокинутой лодке колебалась зыбкая тень. У колодца, скрываясь в тени своей будки, дремал Чернуш. Он был так стар, что не смог подняться навстречу хозяевам. Полуслепые глаза его преданно заморгали, хвост застучал с неистовым рвением.
Сьер Одиго велел принести лук и стрелы. Человек практичный и трезвый, он питал слабость к старинным обычаям, связанным с героическим прошлым его рода, но, конечно, не принимал их всерьез. Рене вернулся с английским луком и стрелами.
— Хорошо, — ласково сказал Огюстен — Мы сейчас проверим наши успехи, мой прекрасный юноша Отсюда до вон той будки, если не ошибаюсь, пятьдесят шагов. Сумеете ли вы из этого оружия поразить бедное животное в правый глаз?
Оторопев, Бернар посмотрел на отца, на Рене, который протягивал ему лук, с выражением глухого, пытающегося услышать зов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26