Все для ванны, рекомендую!
Вдруг один из егерей ужасно закричал, схватившись за плечо — в нем торчала арбалетная стрела… К Якобу Оливье подошел старый сержант:
— Дьявол подстроил это, сеньор. Кто-то стреляет нам в спи…
Не договорив, он судорожным движением вскинул руку к затылку — лицо его исказил страшный зевок. Оцепенело глядя, как клонится и падает его большое тело, Якоб истошно закричал:
— Враги в замке!
И тут же проворно пополз на четвереньках к башне.
Сеньор Маркэ, человек тучный и осмотрительный, первый расслышал в грохоте боя мерные удары: то кузнец и Бесшумные пробивали заграждение у калитки. Солдаты теперь не знали, кого слушать: Маркэ требовал, чтобы они отражали нападение с тыла, Робер — чтобы этим занялись егеря, а егеря уже потихоньку удирали вниз, в объятия перепуганных горничных. Среди общей неразберихи кучка дворян, не потеряв присутствия духа, укрылась внизу во дворе и обстоятельно, со знанием дела толковала о ходе штурма. Иные умело аргументировали в пользу такого вывода, что следует выслать парламентера с ключами от крепости, так как штурмом руководит, судя по всему, воин благородного происхождения.
— Пора, — сказал Одиго и ударил прикладом арбалета в дверь библиотеки. Та распахнулась, Жаки гуськом спустились по лестнице за командиром.
В это время в глубине двора раздались крики и выстрелы: Бесшумные, разметав баррикаду за калиткой, завязали драку с егерями. Ободренные этим, Одиго и Жаки бросились к башне с подъемным устройством и вовремя: навстречу им из башни вышел не кто иной как Якоб Оливье.
— А, это вы… — сказал он, и глаза его от ужаса стали совершенно круглыми.
Ему быстро заткнули рот и, связав, оттащили в лопухи. Двери в башню были открыты. Они поднялись по винтовой лестнице — никого! Пальба, топот, задыхающиеся крики неслись со стен, но башня была пуста. Бернар высунулся из окна башни и, сложив руки рупором, крикнул что есть мочи:
— Спасайтесь — ворота открыты, решетка поднята! Спасайтесь из замка кто может!
Потом он взялся за ворот, которым приводили в движение подъемный механизм решетки, но не смог его повернуть и призвал Жаков на помощь. Ворот медленно повернулся вокруг оси, заскрипела и завизжала где-то внизу, под ними, поднимаемая вверх решетка…
Беспомощно озираясь и бранясь, солдаты, егеря, слуги, конюхи стали покидать посты, сопротивление резко упало. На восточной стороне из-за стены показались концы лестниц, и, размахивая топором, на стену поднялся первым Жак Бернье. Глаза его были налиты кровью. Он взмахнул топором и крикнул:
— Босоногие, чего вы ждете? Вперед!
Плиты старой стены загремели под крестьянскими башмаками. Осажденные со стен устремились к замковым воротам, первая, внутренняя решетка которых действительно оказалась поднятой.
— Что вы сделали, сеньор! — закричал Жозеф, увидев это из окна. — Они же убегут! Вы их выпустили!
— Ты так думаешь? — усмехнулся Одиго. — Ну, тогда опустим решетку снова!
И они завертели рукоять в обратную сторону. Только что поднятая решетка, пропустив в глубь башни осажденных, теперь стала опускаться…
Слитный крик ужаса, проклятий и стонов проник в башню снизу, сквозь толщу каменных стен. Одиго вздохнул полной грудью и вытер потное лицо.
Внизу, под сводами башни, зажатые между двух подъемных решеток, ибо передняя, наружная решетка все время оставалась опущенной, как звери в клетке, метались загнанные туда с неслыханным коварством люди. Они трясли решетки, били прикладами мушкетов в глухие стены, до хрипа звали сторожей и даже пытались выломать кованые прутья в руку толщиной.
Жерар тем временем опустил подъемный мост, и по нему вбежала гогочущая, улюлюкающая, швыряющая вверх колпаки толпа: слух о невероятном позоре защитников замка каким-то образом уже распространился среди восставших. Через решетку мужики тыкали в них пальцами, называли по именам своих мучителей, хохотали, держась за животы, швыряли в них грязью и осыпали язвительными остротами.
13
Жак стоял на стене, скрестив руки, и наблюдал за тем, что делалось во дворе. Он широко ухмыльнулся и хлопнул Одиго по плечу:
— Как крысы в западне. Ловко!
— Прекрати сейчас же грабежи и бесчинства, — строго сказал ему Одиго. — Мужики совсем рехнулись. Они разжигают костры из книг, воображая, что жгут долговые записи. Они убеждены, что на картинах великих голландских мастеров изображены дьявольские лики, и порют их вилами, они ломают дорогую мебель…
— Ну и что же? — сказал Жак Бернье. — А по мне так и все это змеиное гнездо заслуживает одной хорошей головешки. То-то бы затрещало да посветило! Вот любо бы поглядеть!
— Пленных надо отпустить, — холодно продолжал Одиго. — За решеткой ведь и слуги, и местные дворяне, они ни при чем. Отдай мне, Жак, только Оливье.
— Эх, забирай ты хоть всю свою проклятую родню! — рявкнул рассерженный Жак.
Одиго круто повернулся и спустился во двор. С тяжелым чувством он обходил во дворе группы пляшущих, строющих рожи, обнимающихся мужиков. Не нравилось ему это разнузданное веселье. Может быть, из-за полного безразличия к нему, Одиго, которое он читал на всех лицах? Или из-за того, что выбрасывали дорогую ему с детских лет домашнюю утварь, кромсали ковры и шпалеры, выбивали прикладами днища из бочек с винами многолетнего розлива.
Он поднялся по лестнице в разоренную гостиную, потом в комнату матери, взглянул на стену у изголовья ее кровати — и кровь застыла у него в жилах. Большой, писанный знаменитым испанским художником портрет молодой дамы в синем бархатном платье был варварски изрешечен пистолетными пулями. Одиго смотрел стиснув зубы и клялся страшными клятвами, что убьет осквернителя, будь он хоть самим Босоногим.
Кто-то робко тронул его за плечо. Он гневно обернулся — за ним стояла Эсперанса, держа руки под передником.
— Что тебе? — резко спросил он.
— Ничего… — пробормотала она. — Думала, может, это сеньору память какая… валялся во дворе…
Она вынула руки из-под передника и протянула небольшой молитвенник. На верхней бархатной крышке его был вытиснен герб Одиго. Бернар внимательно посмотрел ей в лицо.
— Благодарю вас, — ласково сказал он. — Это действительно мой детский молитвенник. Вы — милая девушка. К тому же вы дважды спасли мне жизнь.
Он снял перед ней шляпу и поклонился, словно знатной сеньоре. Вспыхнув, девушка комкала передник, все ее лицо чудесно засветилось, чуть зашевелились губы… но она не подняла глаз и не произнесла ни слова. Сделала неловкий реверанс и тихо вышла. Что-то тронулось в душе Бернара. Он опустился на кровать и глубоко задумался. Как-то стороной вошла в него простая мысль, что такое кощунство не может прийти в голову мужику из Шамбора: здесь помнили его мать.
В комнату, запыхавшись, ввалился толстяк-повар, который знал его еще мальчишкой.
— Нижайшее вам, сьер! — весело кричал Франсуа, а в глазах стояли слезы. — Не очень праздничное возвращение, а? Но пирог будет ваш любимый, с голубями… Да, тысячу извинений — ведь я посол! Госпожа Антуанетта — бог с ней, она мать! — желала бы засвидетельствовать свое почтение..
— Проси, — сказал Одиго.
Мадам Антуанетта уселась с достойным и скорбным видом низложенной королевы. На ней было открытое зеленое бархатное платье со стоячим кружевным воротником, затканное снизу тяжелой серебряной сеткой; в пышных черных волосах и на длинной белой шее сверкали драгоценности. Черные глаза смотрели ясно и бесстыдно.
— Вы видели, что натворили ваши очаровательные мужики? — спросила она с кроткой иронией. — О, я и забыла, что они уничтожили ваше, а не мое имущество! Французские обычаи рекомендуют решать сложные юридические вопросы несколько иначе, не так ли?
В ответ на эту шпильку Одиго только пожал плечами. Метнув в него бойкий взгляд, она улыбнулась и неожиданно сменила тон.
— Некий молодой человек однажды отказался от меня… Это было большой ошибкой, — добавила она с небрежной уверенностью.
Несколько оторопев, Одиго уставился на нее как на змею, которая вдруг запела серенаду.
— Да, сударь, — деловито продолжала она, — вы рождены для великой судьбы. Но и мне не подобает вечно прозябать в этом провинциальном болоте. Мы стоим друг друга. И следовало раньше это понять.
Одиго молча смотрел на нее во все глаза. Она рассмеялась и дружески положила ему руку на плечо.
— О, годы, проведенные в глуши, в заточении, в обществе конюхов и пьяниц-братьев, толкнут умную женщину на все! Отец ваш, человек старой закалки, приковал меня к кухонному очагу и колыбели, но и у меня-то, заметьте, иные вкусы! В Париже красивые женщины ворочают миллионами и назначают министров по своему усмотрению… Могу ли я предложить вам союз?
— Как вы это себе представляете, сударыня?
— О, я уже все обдумала, — живо сказала Антуанетта и вскочила. Бойкие черные глаза ее излучали неукротимую энергию. — Еду в Париж и бросаюсь к ногам короля!
Она артистически изобразила робкую мольбу, смущение, благоговейный восторг, так, как будто перед ней действительно стоял король.
— «Спасите несчастного молодого человека! — скажу я ему. — Восстание Одиго в Шамборе — это только из-за меня. Он любит меня, супругу своего отца!» — и тому подобное. Главное — побольше остроты, пикантности, при дворе это оценят.
— А дальше? — спросил пораженный Одиго.
— А дальше все очень просто, — непринужденно ответила Туанетта. — Прощенный милостью монарха, вы приобретаете должность офицера королевских войск, а я — репутацию обворожительной женщины, из-за которой льется кровь. И эта репутация, сьер, сделает меня в Париже притчей во языцех. Благодаря ей, я найду высоких покровителей и даже, может быть, гм… И пусть тогда Огюстен, ваш папенька, проповедует святость семейного очага кому угодно!
Бернар, ошеломленный и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешевый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошелся по комнате.
— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?
Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.
— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь все это можно реставрировать, я знаю одного мастера…
Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.
— Нет, — медленно произнес Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стекла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.
Он топнул ногой и крикнул:
— Пулей, мадам! Слышите ли? Пулей!
Антуанетта мгновенно сделалась бела и холодна, как статуя. Она оттопырила губу и едко заметила:
— Как вы, оказывается, мелки! С пленными, знаете ли, нетрудно этак поступить.
— О нет, их будут судить!
— Кто — дворяне?
— Нет. Те, кого они давили своим дворянским сапогом.
Уходя, она одарила его на прощанье взглядом, полным леденящей ненависти.
Ранним утром во двор под ветви старой липы поставили кресло. Величавостью и основательностью старины веяло от этого творения мастера-резчика. Безымянный художник вырезал на спинке сцены охоты, ловли диких коней и битвы франков в Ронсевальском ущелье. Все это было выполнено очень мелко, но с такой скрупулезной точностью, что можно было, например, разглядеть пчелку, вьющуюся над дамой, хотя сама эта дама была с мизинец величиной. Словом, то было не кресло, а трон, на который не стыдно сесть и королю. Но сейчас на нем сидел Жак Босоногий.
Сам лично спас он это произведение искусства от костра и топора. Еще не остыв от боя, зачарованно рассматривал Жак старинную вещь. Задубелые пальцы дюйм за дюймом ощупывали фигуры и выпуклости на спинке кресла, при этом Жак бормотал: «Хитро сделано. Надо же: совсем как живые». Крестьянский вожак не хуже королей ценил высокое художество и уж совсем по-королевски обожал эффект, роскошь и великолепие, хотя за свою жизнь не сменил, вероятно, и пяти пар штанов.
И теперь он восседал на кресле с очень строгим и церемонным видом, чинно положив свои натруженные руки на подлокотники. Рядом с Бернье подремывал изможденного вида человек: это был ткач Клод, он прискакал под утро из города. Сбоку примостился приходский кюре, отец Ляшене. Поодаль толпились говорливой стеной окрестные арендаторы и держатели ценза в праздничных куртках с капюшонами. На повозках сидели женщины с малышами и вязаньем в руках. Все были настроены беззлобно, почти празднично, все ждали чего-то неслыханного.
Ударили барабаны, и из дверей замка во двор вышел в блестящих латах, но без шлема Одиго. Вид у него был великолепный, а лицо мрачное, и он то и дело нетерпеливым движением головы откидывал падающие на лоб волосы. Весь этот парадный спектакль был крепко ему не по душе. Но что поделаешь с Жаном Бернье?
Бернар поклонился народу, вздохнул и занял место за столом в центре. Тут Жак что-то вспомнил, вскочил и зычно провозгласил:
— Держись, молодцы. Суд идет!
По правде сказать, суд уже сидел, что было для всех очевидно. Поэтому зрители восприняли объявление как остроумную шутку, и Бернье сконфуженно опустился в свое кресло.
— Введите пленных, — повелел Одиго.
Опять затрещали барабаны, и на свободное пространство вытолкнули связанного Якоба Оливье.
Он упирался и кричал:
— Я требую королевского суда, я подлежу только ему. Я сам прево у себя в Пон де Труа!
Но Одиго спокойно задал ему вопрос:
— Что же вы делали в Шамборе, мсье де Труа?
И Якоб умолк.
— Якоб Оливье сеньор де Труа! — объявил Одиго. — Сейчас вы держите ответ перед судом народных уполномоченных. Отвечайте ему по чести и совести: взимали ли вы с местных арендаторов налоги с умолота, с хлебной выпечки, а также с виноградных давилен и прочие сениоральные подати?
Оливье молчал. Всем было видно, как дрожат его колени.
— Работала ли ваша мельница и молола ли она крестьянам хлеб?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Дьявол подстроил это, сеньор. Кто-то стреляет нам в спи…
Не договорив, он судорожным движением вскинул руку к затылку — лицо его исказил страшный зевок. Оцепенело глядя, как клонится и падает его большое тело, Якоб истошно закричал:
— Враги в замке!
И тут же проворно пополз на четвереньках к башне.
Сеньор Маркэ, человек тучный и осмотрительный, первый расслышал в грохоте боя мерные удары: то кузнец и Бесшумные пробивали заграждение у калитки. Солдаты теперь не знали, кого слушать: Маркэ требовал, чтобы они отражали нападение с тыла, Робер — чтобы этим занялись егеря, а егеря уже потихоньку удирали вниз, в объятия перепуганных горничных. Среди общей неразберихи кучка дворян, не потеряв присутствия духа, укрылась внизу во дворе и обстоятельно, со знанием дела толковала о ходе штурма. Иные умело аргументировали в пользу такого вывода, что следует выслать парламентера с ключами от крепости, так как штурмом руководит, судя по всему, воин благородного происхождения.
— Пора, — сказал Одиго и ударил прикладом арбалета в дверь библиотеки. Та распахнулась, Жаки гуськом спустились по лестнице за командиром.
В это время в глубине двора раздались крики и выстрелы: Бесшумные, разметав баррикаду за калиткой, завязали драку с егерями. Ободренные этим, Одиго и Жаки бросились к башне с подъемным устройством и вовремя: навстречу им из башни вышел не кто иной как Якоб Оливье.
— А, это вы… — сказал он, и глаза его от ужаса стали совершенно круглыми.
Ему быстро заткнули рот и, связав, оттащили в лопухи. Двери в башню были открыты. Они поднялись по винтовой лестнице — никого! Пальба, топот, задыхающиеся крики неслись со стен, но башня была пуста. Бернар высунулся из окна башни и, сложив руки рупором, крикнул что есть мочи:
— Спасайтесь — ворота открыты, решетка поднята! Спасайтесь из замка кто может!
Потом он взялся за ворот, которым приводили в движение подъемный механизм решетки, но не смог его повернуть и призвал Жаков на помощь. Ворот медленно повернулся вокруг оси, заскрипела и завизжала где-то внизу, под ними, поднимаемая вверх решетка…
Беспомощно озираясь и бранясь, солдаты, егеря, слуги, конюхи стали покидать посты, сопротивление резко упало. На восточной стороне из-за стены показались концы лестниц, и, размахивая топором, на стену поднялся первым Жак Бернье. Глаза его были налиты кровью. Он взмахнул топором и крикнул:
— Босоногие, чего вы ждете? Вперед!
Плиты старой стены загремели под крестьянскими башмаками. Осажденные со стен устремились к замковым воротам, первая, внутренняя решетка которых действительно оказалась поднятой.
— Что вы сделали, сеньор! — закричал Жозеф, увидев это из окна. — Они же убегут! Вы их выпустили!
— Ты так думаешь? — усмехнулся Одиго. — Ну, тогда опустим решетку снова!
И они завертели рукоять в обратную сторону. Только что поднятая решетка, пропустив в глубь башни осажденных, теперь стала опускаться…
Слитный крик ужаса, проклятий и стонов проник в башню снизу, сквозь толщу каменных стен. Одиго вздохнул полной грудью и вытер потное лицо.
Внизу, под сводами башни, зажатые между двух подъемных решеток, ибо передняя, наружная решетка все время оставалась опущенной, как звери в клетке, метались загнанные туда с неслыханным коварством люди. Они трясли решетки, били прикладами мушкетов в глухие стены, до хрипа звали сторожей и даже пытались выломать кованые прутья в руку толщиной.
Жерар тем временем опустил подъемный мост, и по нему вбежала гогочущая, улюлюкающая, швыряющая вверх колпаки толпа: слух о невероятном позоре защитников замка каким-то образом уже распространился среди восставших. Через решетку мужики тыкали в них пальцами, называли по именам своих мучителей, хохотали, держась за животы, швыряли в них грязью и осыпали язвительными остротами.
13
Жак стоял на стене, скрестив руки, и наблюдал за тем, что делалось во дворе. Он широко ухмыльнулся и хлопнул Одиго по плечу:
— Как крысы в западне. Ловко!
— Прекрати сейчас же грабежи и бесчинства, — строго сказал ему Одиго. — Мужики совсем рехнулись. Они разжигают костры из книг, воображая, что жгут долговые записи. Они убеждены, что на картинах великих голландских мастеров изображены дьявольские лики, и порют их вилами, они ломают дорогую мебель…
— Ну и что же? — сказал Жак Бернье. — А по мне так и все это змеиное гнездо заслуживает одной хорошей головешки. То-то бы затрещало да посветило! Вот любо бы поглядеть!
— Пленных надо отпустить, — холодно продолжал Одиго. — За решеткой ведь и слуги, и местные дворяне, они ни при чем. Отдай мне, Жак, только Оливье.
— Эх, забирай ты хоть всю свою проклятую родню! — рявкнул рассерженный Жак.
Одиго круто повернулся и спустился во двор. С тяжелым чувством он обходил во дворе группы пляшущих, строющих рожи, обнимающихся мужиков. Не нравилось ему это разнузданное веселье. Может быть, из-за полного безразличия к нему, Одиго, которое он читал на всех лицах? Или из-за того, что выбрасывали дорогую ему с детских лет домашнюю утварь, кромсали ковры и шпалеры, выбивали прикладами днища из бочек с винами многолетнего розлива.
Он поднялся по лестнице в разоренную гостиную, потом в комнату матери, взглянул на стену у изголовья ее кровати — и кровь застыла у него в жилах. Большой, писанный знаменитым испанским художником портрет молодой дамы в синем бархатном платье был варварски изрешечен пистолетными пулями. Одиго смотрел стиснув зубы и клялся страшными клятвами, что убьет осквернителя, будь он хоть самим Босоногим.
Кто-то робко тронул его за плечо. Он гневно обернулся — за ним стояла Эсперанса, держа руки под передником.
— Что тебе? — резко спросил он.
— Ничего… — пробормотала она. — Думала, может, это сеньору память какая… валялся во дворе…
Она вынула руки из-под передника и протянула небольшой молитвенник. На верхней бархатной крышке его был вытиснен герб Одиго. Бернар внимательно посмотрел ей в лицо.
— Благодарю вас, — ласково сказал он. — Это действительно мой детский молитвенник. Вы — милая девушка. К тому же вы дважды спасли мне жизнь.
Он снял перед ней шляпу и поклонился, словно знатной сеньоре. Вспыхнув, девушка комкала передник, все ее лицо чудесно засветилось, чуть зашевелились губы… но она не подняла глаз и не произнесла ни слова. Сделала неловкий реверанс и тихо вышла. Что-то тронулось в душе Бернара. Он опустился на кровать и глубоко задумался. Как-то стороной вошла в него простая мысль, что такое кощунство не может прийти в голову мужику из Шамбора: здесь помнили его мать.
В комнату, запыхавшись, ввалился толстяк-повар, который знал его еще мальчишкой.
— Нижайшее вам, сьер! — весело кричал Франсуа, а в глазах стояли слезы. — Не очень праздничное возвращение, а? Но пирог будет ваш любимый, с голубями… Да, тысячу извинений — ведь я посол! Госпожа Антуанетта — бог с ней, она мать! — желала бы засвидетельствовать свое почтение..
— Проси, — сказал Одиго.
Мадам Антуанетта уселась с достойным и скорбным видом низложенной королевы. На ней было открытое зеленое бархатное платье со стоячим кружевным воротником, затканное снизу тяжелой серебряной сеткой; в пышных черных волосах и на длинной белой шее сверкали драгоценности. Черные глаза смотрели ясно и бесстыдно.
— Вы видели, что натворили ваши очаровательные мужики? — спросила она с кроткой иронией. — О, я и забыла, что они уничтожили ваше, а не мое имущество! Французские обычаи рекомендуют решать сложные юридические вопросы несколько иначе, не так ли?
В ответ на эту шпильку Одиго только пожал плечами. Метнув в него бойкий взгляд, она улыбнулась и неожиданно сменила тон.
— Некий молодой человек однажды отказался от меня… Это было большой ошибкой, — добавила она с небрежной уверенностью.
Несколько оторопев, Одиго уставился на нее как на змею, которая вдруг запела серенаду.
— Да, сударь, — деловито продолжала она, — вы рождены для великой судьбы. Но и мне не подобает вечно прозябать в этом провинциальном болоте. Мы стоим друг друга. И следовало раньше это понять.
Одиго молча смотрел на нее во все глаза. Она рассмеялась и дружески положила ему руку на плечо.
— О, годы, проведенные в глуши, в заточении, в обществе конюхов и пьяниц-братьев, толкнут умную женщину на все! Отец ваш, человек старой закалки, приковал меня к кухонному очагу и колыбели, но и у меня-то, заметьте, иные вкусы! В Париже красивые женщины ворочают миллионами и назначают министров по своему усмотрению… Могу ли я предложить вам союз?
— Как вы это себе представляете, сударыня?
— О, я уже все обдумала, — живо сказала Антуанетта и вскочила. Бойкие черные глаза ее излучали неукротимую энергию. — Еду в Париж и бросаюсь к ногам короля!
Она артистически изобразила робкую мольбу, смущение, благоговейный восторг, так, как будто перед ней действительно стоял король.
— «Спасите несчастного молодого человека! — скажу я ему. — Восстание Одиго в Шамборе — это только из-за меня. Он любит меня, супругу своего отца!» — и тому подобное. Главное — побольше остроты, пикантности, при дворе это оценят.
— А дальше? — спросил пораженный Одиго.
— А дальше все очень просто, — непринужденно ответила Туанетта. — Прощенный милостью монарха, вы приобретаете должность офицера королевских войск, а я — репутацию обворожительной женщины, из-за которой льется кровь. И эта репутация, сьер, сделает меня в Париже притчей во языцех. Благодаря ей, я найду высоких покровителей и даже, может быть, гм… И пусть тогда Огюстен, ваш папенька, проповедует святость семейного очага кому угодно!
Бернар, ошеломленный и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешевый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошелся по комнате.
— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?
Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.
— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь все это можно реставрировать, я знаю одного мастера…
Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.
— Нет, — медленно произнес Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стекла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.
Он топнул ногой и крикнул:
— Пулей, мадам! Слышите ли? Пулей!
Антуанетта мгновенно сделалась бела и холодна, как статуя. Она оттопырила губу и едко заметила:
— Как вы, оказывается, мелки! С пленными, знаете ли, нетрудно этак поступить.
— О нет, их будут судить!
— Кто — дворяне?
— Нет. Те, кого они давили своим дворянским сапогом.
Уходя, она одарила его на прощанье взглядом, полным леденящей ненависти.
Ранним утром во двор под ветви старой липы поставили кресло. Величавостью и основательностью старины веяло от этого творения мастера-резчика. Безымянный художник вырезал на спинке сцены охоты, ловли диких коней и битвы франков в Ронсевальском ущелье. Все это было выполнено очень мелко, но с такой скрупулезной точностью, что можно было, например, разглядеть пчелку, вьющуюся над дамой, хотя сама эта дама была с мизинец величиной. Словом, то было не кресло, а трон, на который не стыдно сесть и королю. Но сейчас на нем сидел Жак Босоногий.
Сам лично спас он это произведение искусства от костра и топора. Еще не остыв от боя, зачарованно рассматривал Жак старинную вещь. Задубелые пальцы дюйм за дюймом ощупывали фигуры и выпуклости на спинке кресла, при этом Жак бормотал: «Хитро сделано. Надо же: совсем как живые». Крестьянский вожак не хуже королей ценил высокое художество и уж совсем по-королевски обожал эффект, роскошь и великолепие, хотя за свою жизнь не сменил, вероятно, и пяти пар штанов.
И теперь он восседал на кресле с очень строгим и церемонным видом, чинно положив свои натруженные руки на подлокотники. Рядом с Бернье подремывал изможденного вида человек: это был ткач Клод, он прискакал под утро из города. Сбоку примостился приходский кюре, отец Ляшене. Поодаль толпились говорливой стеной окрестные арендаторы и держатели ценза в праздничных куртках с капюшонами. На повозках сидели женщины с малышами и вязаньем в руках. Все были настроены беззлобно, почти празднично, все ждали чего-то неслыханного.
Ударили барабаны, и из дверей замка во двор вышел в блестящих латах, но без шлема Одиго. Вид у него был великолепный, а лицо мрачное, и он то и дело нетерпеливым движением головы откидывал падающие на лоб волосы. Весь этот парадный спектакль был крепко ему не по душе. Но что поделаешь с Жаном Бернье?
Бернар поклонился народу, вздохнул и занял место за столом в центре. Тут Жак что-то вспомнил, вскочил и зычно провозгласил:
— Держись, молодцы. Суд идет!
По правде сказать, суд уже сидел, что было для всех очевидно. Поэтому зрители восприняли объявление как остроумную шутку, и Бернье сконфуженно опустился в свое кресло.
— Введите пленных, — повелел Одиго.
Опять затрещали барабаны, и на свободное пространство вытолкнули связанного Якоба Оливье.
Он упирался и кричал:
— Я требую королевского суда, я подлежу только ему. Я сам прево у себя в Пон де Труа!
Но Одиго спокойно задал ему вопрос:
— Что же вы делали в Шамборе, мсье де Труа?
И Якоб умолк.
— Якоб Оливье сеньор де Труа! — объявил Одиго. — Сейчас вы держите ответ перед судом народных уполномоченных. Отвечайте ему по чести и совести: взимали ли вы с местных арендаторов налоги с умолота, с хлебной выпечки, а также с виноградных давилен и прочие сениоральные подати?
Оливье молчал. Всем было видно, как дрожат его колени.
— Работала ли ваша мельница и молола ли она крестьянам хлеб?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26