– Милая госпожа Терриан, вы, значит, не верите в мою полную искренность, когда я говорю, что нежно люблю вас и Жильбера?
Она покачала головой:
– Ну да, да. Я сомневаюсь вовсе не в вашей привязанности к нам. У вас доброе сердце, я знаю. Но голова, голова! Вы совершенно лишены какой бы то ни было положительности. Вот теперь вы воспылали нежностью к вашему варварскому городу и даже растрогались. А пять минут назад вы и не думали о нем. И я прекрасно знаю, что, прежде чем возвратиться туда, вы не одну неделю проведете на бульварах, в театриках, у Максима, на Монмартре, если только не застрянете на добрый месяц в Ницце или Монте-Карло.
– Крайности сходятся.
– Вы осыпаете проклятиями бедную старенькую Европу и прогнившую цивилизацию. А сами – чистейший продукт той самой цивилизации, которую вы поносите! Как будто вы не сходили с ума от всего, что ни есть худшего из ее порождений, – декадентских стихов, коктейлей, загадочных женщин и самоанализа!.. Послушайте, послушайте. – Она воодушевилась и встала на ноги, приглаживая свои красивые, белые как снег волосы: – Я заранее жалею, от всего сердца жалею ту женщину, которая соблазнится вашими ласковыми глазами…
Он весело расхохотался:
– Вы знаете, их было немало.
– Та-та-та! Я говорю не про них. Несчастье заключается в том, что когда придет та, о которой я говорю, – чистая, наивная, искренняя, та, которая будет верить, что это и есть настоящее, – вы, голубчик Фужер, как дурак, сунете ее в один мешок со всеми другими и похороните в общей могиле.
Он внезапно приложил палец к губам и испуганно оборвал ее:
– Господи, Боже мой! Да замолчите же; этим вы еще помешаете мадемуазель Дакс влюбиться в меня!
Барышня Дакс, раскрасневшаяся, смеялась от всего сердца.
VIII
В другой раз, под елями, над Нионской дорогой, говорили о любви.
Погода стаяла пасмурная. Небо было пепельного цвета, и если дождь не шел, то каждую минуту мог пойти.
Однако Фужер и госпожа Терриан не обманули и пришли в условленное накануне место.
– Мы не хотели обмануть вас и заставить ждать понапрасну, – крикнула госпожа Терриан, едва завидев барышню Дакс, – но если сейчас пойдет дождь – вы будете всему виною, будете лечить меня от простуды!
Фужер с кислым видом разглядывал пейзаж: ельник по скату, долину внизу и озеро под покровом тумана:
– Все это отвратительно!
– На днях, – заметила барышня Дакс, – вы говорили, что любите дождь.
– Не в этой розовой и голубой стране. Всякое зрелище должно быть цельным. Вот в Лионе, там я люблю дождь. В Лионе, где серые мостовые обрамляют высокие дома цвета тумана. Дождь у себя дома на этих узких и суровых улицах, обрамленных зданиями, которые можно принять за монастыри. В дождь, когда легкий шум падающих капель заглушает и ослабляет все остальные звуки, лучше слышно, как звонят монастырские колокола.
– Но Лион нестерпимо уныл в дождливые дни!
– О да! Еще более уныл, чем какое-нибудь другое место! Но унылость его прекрасна, гармонична. А это!..
Он пожал плечами, повернулся спиной к пейзажу и достал из кармана книгу:
– Я окончательно сделаюсь бесформенным поэтом от вида этой размалеванной Швейцарии.
Барышня Дакс рассматривала книгу Фужера – совсем маленькую книжечку с красным обрезом, в мягком переплете красной кожи:
– На вас, верно, напало сегодня благочестие, господин Фужер! Скажите, это ваш молитвенник?
– Гм! Боюсь что нет, – вздохнула госпожа Терриан. Она наклонилась, чтоб взглянуть на заглавие книги:
– А! Переписка Леспинасс? Я не подозревала в вас такой любви к классикам.
Он возмутился:
– Классики? Что значит классики? Для меня существуют в литературе только два направления – хорошее и плохое; к плохому относятся те люди, которые писали только чтобы чернила изводить; к хорошему относятся те, которые имели что сказать, те, кто в слова свои вложили мысли, – как можно больше мыслей и как можно меньше слов. Так называемая Леспинасс принадлежала к этим последним, ручаюсь вам. Вы можете представить себе, что когда она писала тому, о ком грезила всю ночь, то делала это не из празднословия.
– Неужели? – ребячливо спросила госпожа Терриан. – А отчего это должно было быть так, голубчик Фужер?
Он был страшно шокирован и ответил ей уничтожающим взглядом:
– Бесстыдная женщина! Взгляните на эту девственницу, которую вгоняет в краску свобода ваших речей!. И слушайте, это будет получше, чем те ужасные вещи, которые вы говорите.
Он раскрыл книгу в отмеченном месте:
Одиннадцать часов вечера, 1774.
Боже мой! Как недолго я вас видела, как нехорошо я вас видела сегодня, и как мне тяжело, что я не знаю, где вы сейчас! Как все меняет и как волнует любовь! То «я», о котором говорит Фенелон, только химера: я определенно чувствую, что я больше не я. Я стала вами; и для этого мне не нужно приносить никакой жертвы. Ваша польза, ваши привязанности, ваше счастье, ваши наслаждения, все они стали моим «я», которое мне так дорого; все прочее мне чуждо.
Он перелистнул несколько страниц.
…Подумать только, что я могла бы обедать с вами завтра, что я могла бы видеть вас сегодня вечером. Будьте добры, будьте щедры; отдавайте мне всякое мгновение, которое не занято у вас удовольствиями или делами. Я хочу, я должна занимать место сейчас за ними; если я требую слишком многого, не сердитесь за мое желание. Вы превосходно отгадали сегодня утром: мне нужен был ваш ответ, а не моя книга. Я хотела бы отказаться навсегда от всех книг, как уже написанных, так и тех, которые когда-либо напишут, если б это могло доставить мне уверенность, что я буду ежедневно получать от вас письмо! Вот что мне хотелось бы читать: вас я хотела бы видеть и слышать без конца. Друг мой, я люблю вас.
Он остановился и вызывающе взглянул на госпожу Терриан.
Она покачала головой не без уважения.
– Я знаю и ценю эту книгу. И все же, дорогой Фужер, нечего сказать, хорошее чтение для молодой девушки.
Барышня Дакс, полулежавшая на траве, положив голову на руку, слушала с увлечением. Фужер стал читать дальше:
Друг мой, я больна, люблю вас и жду.
– Вот, пожалуй, самое прекрасное, самое пылкое и самое точное письмо, которое когда-либо было написано. Прекрасное, как объятие и как теорема! И это письмо, написанное в смертный час, плачет беззвучно, как надгробный памятник:
Я хотела бы знать, какая будет ваша судьба, я хотела бы, чтоб вы были счастливы. Я получила ваше письмо в час дня, у меня был сильный жар. Я не в силах рассказать вам, каких трудов и сколько времени стоило мне прочесть его; я не хотела откладывать на сегодня, и я почти обезумела. Я жду вестей от вас сегодня вечером. Прощайте, друг мой. Если я вернусь к жизни, я буду счастлива отдать ее всю любви к вам, – но уже поздно.
Он читал с увлечением. Голос его, ровный и спокойный вначале, сделался проникновенным, возбужденным, стал искренним, страстным и хриплым. И он резко оборвал чтение, произнеся последние слова, рыдающее и скорбное прощание умирающей. Потом он закрыл книгу и стоял молча, опустив глаза.
Барышня Дакс приподнялась, опираясь на одну руку, а другой взяла маленькую книжечку. Она внимательно осмотрела ее, потом открыла ее с особенным, почти религиозным почтением. Закладки были шелковые. Перед текстом были вклеены чистые страницы. Две такие страницы оказались склеенными – на них было написано несколько слов, которые, без сомнения, должны были оставаться тайной. Барышня Дакс скромно перевернула страницу и продолжала перелистывать книгу. Она искала последнее письмо, «написанное в смертный час». Возвышенные слова звенели в ее ушах: «Если я вернусь к жизни, я буду счастлива всю ее посвятить моей любви к вам». Всю фразу кто-то очертил и подчеркнул ногтем. Быть может, нежной руке было больно, когда она царапала бумагу… Барышня Дакс покраснела и закрыла книгу. Изящный переплет, казалось, хранил некую тайну.
Капли дождя шуршали в елях. Но густые ветви были подобны навесу. Дождь не мочил их.
Немного дрожащий голос барышни Дакс спросил:
– Кому писала эти письма барышня де Леспинасс?
Фужер поднял голову и расправил плечи:
– Кому? Праведное небо! Чему же вас учат в ваших пансионах?
– Фужер! – оборвала его госпожа Терриан.
– Черт возьми! Вы не находите возмутительным, что барышня на выданье не знает, кто такая Леспинасс? К счастью, я здесь и могу просветить ее. Итак, невинное мое дитятко, внемлите: Леспинасс – Жюли для мужчин – родилась не помню где и от кого, в самую лучшую пору осьмнадцатого столетия. Рождение ее, обильно оплаканное ее матерью и ее отцом, которые оба состояли в браке, но только не друг с другом, на всю жизнь легло на нее особенным проклятием. Приютившая ее сначала слепая и сварливая старая дева вскоре возненавидела ее, и с полным к тому «снованием: Жюли была очень красива, грациозна и чувствительна, – добродетели, которых ее благодетельница была совершенно лишена. Изгнанная, подобно монахине двадцатого века, она обосновалась у одного из своих друзей, некоего д'Аламбера, д'Аламбер – философ, математик и скромник – давно уже любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Они стали любовниками.
– Фужер!
– Сударыня, от всей души хотел бы для вашего удовольствия, чтоб это было не так! Но истина вынуждает меня говорить правду. Кроме того, вам не о чем жалеть: история была бы менее интересна, не стань они, как я только что сказал, любовниками и если бы бедная Жюли, снисходившая порой к собственному сердцу, не снизошла один раз в жизни к благородному сердцу своего друга.
Барышня Дакс подняла брови:
– Почему же они не поженились?
– Это их дело, нас это не касается.
– Так, значит, она писала эти письма д'Аламберу?
– Конечно, нет! Имейте терпение. Ей незачем было писать д'Аламберу: она видела его каждый божий день, и так до самой смерти. Но однажды, весенним вечером, неосторожный д'Аламбер познакомил ее с маркизом де Мора; а этот маркиз де Мора был, бесспорно, самым соблазнительным вельможей во всей Испании. Они стали любовниками.
– Фужер, послушайте!
– Любовниками, сударыня. Леспинасс и Мора конечно, а не Мора и д'Аламбер. О! Я не говорю глупостей. И я даже могу поручиться мадемуазель Алисе, хоть и рискую очень удивить ее этим, что любовь господина де Мора и мадемуазель де Леспинасс была не только извинительной, но была действительно прекрасна, оттого что оба они любили горячо, искренне, пылко, преданно, были готовы на любую жертву, как немногие из законных супругов.
– Et te absolvo a peccatis tuis, –провозгласила госпожа Терриан. – Не забудьте, голубчик Бертран, что вовсе не к Мора относились записочки де Леспинасс, перепечатанные в вашей книжке.
– Это правда! Совсем из головы вон! Вот куда заводит слишком большое увлечение! Значит, придется добавить еще третью главу к этому историческому роману. Однажды весенним вечером Жюли де Леспинасс повстречала маркиза де Мора и сразу воспылала страстью. Однажды осенним вечером она повстречала графа де Гибера и снова воспылала страстью. Не сердитесь на нее за это, мадемуазель Алиса; существуют женщины – вы узнаете это впоследствии, – сердца которых господь Бог не озаботился снабдить громоотводом. Они достойны не осуждения, а сожаления, потому что несколько громовых ударов не проходят безнаказанно. Бедная Жюли на собственном опыте имела несчастье убедиться в этом. Раздираемая двумя противоположными страстями, равно властными и могучими, снедаемая страхом, угрызениями совести, отчаянием, она провела всю свою жизнь в слезах и страданиях, и страдала так, что в конце концов умерла.
– Все это, – заключила госпожа Терриан, – произошло оттого, что, как вы сами сказали, они сделались любовниками. Если б они отказались от этой формальности, мадемуазель де Леспинасс вместо троих любовников имела бы троих друзей. Она спокойно могла бы любить всех троих, и все обошлось бы благополучно.
– Да, старый друг мой, если не принимать в расчет, что это было невозможно: человеческую нежность с достаточной полнотой выражает только один жест – открыть и закрыть объятия.
С еловых ветвей, отяжелевших от дождя, начали падать капли. Барышне Дакс, сидевшей опустив голову, капала за воротник целая струя воды, но она даже не вздрогнула.
– Вот и готово, дождь идет вовсю, – сказал Фужер. – Давайте спасаться, а то берегитесь потопа.
Они побежали.
IX
На высоко лежащей Замковой луговине барышня Дакс и госпожа Терриан сидели рядом.
Начинался сентябрь. Барышня Дакс грустно поглядывала на запад, по направлению к Лиону.
– Через две недели, – прошептала она, – я прошусь с вами.
Госпожа Терриан по-матерински обняла своего маленького друга:
– И вам действительно это будет горько, малютка? Да, вы кажетесь такой одинокой, как только мы расстаемся… Так, значит, вам очень грустно – там, у вас?
Барышня Дакс кивнула головой:
– Невесело.
Помолчав немного, она закончила свою мысль:
– Никто друг друга не любит.
Случайно барышня Дакс и госпожа Терриан были одни. Жильбер Терриан удержал Кармен де Ретц подле органа. На Фужера нашло нелюдимое настроение, и он один ушел на рассвете с книгой под мышкой.
– Сударыня, – спросила внезапно Алиса Дакс, – отчего вы разошлись с вашим мужем?
Госпожа Терриан, казалось, не нашла вопрос необычным.
– Оттого что он не любил меня, и я тоже не любила его.
– Ах вот как, – прошептала Алиса.
Как странно – она ждала именно такого ответа. И она продолжала испытующе разглядывать молодое лицо своего друга – молодое, несмотря на ореол седых волос.
– Мне кажется, – госпожа Терриан скорее думала вслух, чем говорила, – мне кажется, что моя история заинтересует вас. И я не думаю, чтоб она была дурным примером для вступающих в жизнь. В былое время старухи учили молодых девушек. Малютка моя, меня выдали замуж, когда мне было шестнадцать лет, но я была наивна, как если бы мне было не больше семи; все мои несчастья от этого и произошли. У моего отца были деловые сношения с господином Террианом – оба они были купцами в Марселе. Они подписали мой брачный контракт между двумя сделками по покупке масла или мыла. Мой отец не был дурным человеком Он посоветовался со мною:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21