Есть между ними люди гуманные, но есть и ужасные, может быть, сделавшиеся такими от климата и отчужденности, в которой они живут в этих затерянных поселениях пустынной полосы Алжира.— Есть тут несколько человек, от которых хорошо бы отделаться, так они мне антипатичны, — говорил однажды один из таких господ сержанту после одного из описанных нами «учений». — Найдите мне какой-нибудь предлог, чтобы подвести их под трибунал. Я беру на себя остальное, и мы очистим роту.И после отчаянного бега несчастных этот образцовый капитан указал на одного из них, совершенно выбившегося из сил:— Вот этот мне особенно надоел.Ничего не стоило довести беднягу, лицо которого не понравилось офицеру, до совершения какой-нибудь глупости.Другой капитан проявлял в своих действиях утонченное лицемерие. Он понял, что, доводя человека рядом незаслуженных наказаний до остервенения, уже нетрудно подтолкнуть его на что-нибудь серьезное.— И таким образом нам удастся избавиться окончательно от всего беспокойного элемента, — говорил он.Третий, допустим, раздраженный климатом и одиночеством бледа, яростно обрушился на одного из более человеколюбивых надзирателей, старавшихся предотвратить случаи, вызывавшие вспышки ярости в дисциплинарных.Вывод таков: никто не имеет права быть сострадательным.Как мы сказали, и в дисциплинарных ротах среди офицеров попадаются порядочные начальники. Но достаточно, если какой-нибудь из них смотрит на подчиненных ему людей, как на пешек, которых можно убивать себе на потеху, чтобы дисциплинарная рота или исправительная колония, созданная для исправления и воспитания провинившихся или недисциплинированных солдат, превратилась уже не в каторгу, а в настоящий ад. III. Палач бледа — О чем ты думаешь, граф? Об Афзе? Эта красавица-арабка погубила своими огненными глазами двоих: мадьярского магната и каналью-вахмистра. Черт бы ее побрал!Михай Чернаце поднял голову, смотря на тосканца Энрике, товарища по крошечному вонючему карцеру, помещавшемуся под больницей в белой казарме.— Ты говоришь, Афза?— Конечно, здесь, в бледе, и африканка способна вскружить голову нам, высокорожденным, белоснежным европейцам.— Очень ты расшутился, Энрике.— Я? Вовсе нет… Адвокаты никогда не шутят.— А ты разве адвокат?— Адвокат без дел, без клиентов и даже без диплома, — ответил тосканец с грустной улыбкой. — Отец мой, старый морской волк — краса всех ливорнских моряков — хотел и из меня сделать моряка, но не принял во внимание, что у меня язык длинный. Умирая, он оставил мне бриг, которым я, конечно, не был в состоянии командовать: я в это время вел веселую жизнь болонского студента, которому мало дела до свода законов. Однажды ночью — не могу сказать, прекрасной или не прекрасной, — после нескольких выпитых бутылок шампанского, началась игра, и когда я проснулся на следующий день к полудню, брига у меня уже не было. Я проиграл все до последнего якоря, и бриг уплыл к черту.— Та же история, — со вздохом сказал граф. — Туда же пошли мои лошади и луга, и леса, и замок, потерпевший крушение на зеленом поле в Монте-Карло…— И вот таким образом оставшись без брига, без ученой степени и без желания приобрести ее, я вспомнил об Иностранном Легионе и поступил в него. Оба мы потерпели крушение в жизни.— Да! — со вздохом согласился граф, с отчаянием сжимая голову обеими руками.Наступило короткое молчание, но затем у венгерского графа вырвался крик, подобный рычанию:— И зачем я не умер в Мексике!— Умрешь в Алжире, — сказал тосканец, не потеряв своей способности шутить. — Неповиновение начальству, разбитый нос, а может быть, и поврежденное ребро, — и кто знает, что там еще напишет в своем рапорте этот скотина вахмистр, — всего этого более чем достаточно, чтобы военный трибунал приговорил к расстрелу… Ну что же! — добавил он, пожимая плечами. — Умереть здесь или в стычке с кабилами, или на берегах Сенегала — не все ли равно. Конечно, я предпочел бы отправиться к господину Вельзевулу, предварительно подстрелив с дюжину арабов или сенегальцев-— Но пока мы еще живы, — заметил магнат, по-видимому, увлеченный какой-то своей мыслью.— Что ты хочешь этим сказать, граф? — спросил тосканец, приподнимаясь на нарах, служивших ему постелью, и звеня ручными кандалами, впрочем, не стеснявшими его движений.— Начальник и его подчиненные не знают всего, что может произойти за эти три недели.— У тебя, граф, как будто есть какая-то надежда не попасть под расстрел?— Конечно, есть. Тосканец даже привскочил.— Клянусь брюхом дохлого кита, как говорит этот скотина вахмистр, ты хочешь смутить мой сон какой-то надеждой. Я уж было философски покорился перспективе, что мне всадят полдюжины свинцовых орехов в мое тощее тело, а теперь…— Хватаешься за жизнь? — спросил магнат улыбаясь.— Мне всего двадцать семь лет…— И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?— Нет! Если бы мне удалось вырваться из этого ада, я бы отправился в Калифорнию искать золото. Я уже ничего не помню из законов.— Ну, будем надеяться увидеть тебя в числе собирателей золотых зерен.Тосканец потянулся в сторону венгра, прикованного к крепким нарам, и, пристально вглядываясь в него в течение нескольких мгновений, спросил:— На кого ты рассчитываешь?— На отца Афзы, или, если хочешь, на тестя…— На тестя?— Да, потому что я женат по магометанскому обряду на Звезде Атласа.— Афза твоя жена?— Уже три месяца.— Сто жареных морских скатов! И никто этого не знал?— Мы приняли все меры, чтоб не знал никто, кроме нас троих.— А разве ты не знаешь, что и вахмистр…— Любит ее? Знаю. И потому именно он и придирается ко мне, что несколько дней тому назад видел, как я разговаривал с ней. Не случись того, что случилось волей судеб, через две недели меня не было бы в бледе. Хасси аль-Биак уже распродает своих верблюдов и лошадей кабилам.— И ты бы оставил меня здесь?— Нет, Энрике, один махари Махари (дромадер) — одногорбый верблюд.

приготовлен и для тебя. Я не забуду твоего участия, когда я убил льва, собиравшегося сожрать мою Афзу.— И в благодарность, граф, ты ничего не сказал мне о происшедшем.— Не ко времени было бы рассказывать. Теперь дело идет о чашей жизни»— Но кто же передаст Хасси аль-Биаку, что мы в карцере, скованные?— Человек, на которого ты уж никак бы не подумал: сержант Рибо.—Да неужели? Он, кажется, ненавидит тебя и придирается к тебе больше, чем к кому бы то ни было.— Рибо самый человечный из всех; когда он может спасти жизнь, он охотно спасет ее, если только ничто не грозит при этом его нашивкам.— Да, ты прав… Рибо! Вот уж никто бы не поверил. А я считал его палачом!… И ты думаешь, граф?…— Еще сегодня Афза узнает о моем аресте.— И сержант станет помогать нам?— Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом…Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:— Только как это мы отсюда выберемся?— Трех недель еще не прошло, — ответил мадьяр. — Нам спешить нечего.— А все лучше бы вырваться сегодня Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.Глаза графа сверкнули странным огнем.— У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, — сказал он, — но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!— Да, граф, у тебя сложение богатырское… Не то что у меня… У тебя в жилах кровь хорошая…— У тебя не хуже… Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость…— Да, правда, — согласился тосканец, — наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев…— Так мы, стало быть, равны, — начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.— Штейнер! — сказал тосканец с явным страхом.— Должно быть, он, — глухо отозвался граф. — Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:— Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.— Штейнер! — повторил, позеленев, тосканец. — Пересчитает он мне ребра.Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.— Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте — и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:— Отделаешь их хорошенько — можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю…— Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.— А, это ты, Штейнер, — насмешливо встретил его магнат. — Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек — личность не вымышленная, но вполне историческая, — прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный Легион и, Бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа…
Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:— Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.— Отвечай, Штейнер, — продолжал магнат, помолчав мгновение. — Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.— Зачем ты пришел сюда? — кричал магнат. — Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.— Не смею, — ответил тот, опуская голову.— Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?…Колосс покачнулся.— Матери? — заревел он. — Она писала мне вчера.— Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.— Моя мать? — повторил он. — Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача… Обещаю вам… Завтра Штейнера не будет в живых… Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию… Передайте от меня поклон… нашему Дунаю… нашей бесконечной пуште… мне ее уже не видать… не увидать больше и матери… Прощайте, граф… простите меня.— Что ты задумал, несчастный? — закричал магнат.— Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.— Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать…В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.— Мать, — повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. — Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!… Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей» А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.— Нет, сержанты, — поправил его тосканец.— Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, — согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. — Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости. Будет с меня этой проклятой жизни.— Подумай о матери, — повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:
1 2 3 4 5