Тем временем Бренкен достиг Екатеринбурга. Он вышел из подъезда на последней станции перед Екатеринбургом и пошел пешком. Из вороньих пугал и лохмотьев, которые он купил у какого-то бродяги, он смастерил себе одежду, в которой выглядел точь в точь, как один из тех бесчисленных бездомных «грачей», шлявшихся по России из конца в конец до падения и после падения монархии.
Прибыв в Екатеринбург, Бренкен несколько дней шатался по городу. За это время он успел узнать все, что ему было нужно.
Полковник Горленко в свое время дал Бренкену фальшивое удостоверение на имя Лопатина. С этим удостоверением Бренкен отправился на Сысертский завод искать работы. Директор завода отправил мнимого рабочего прямо к Авдееву, сказав ему:
— Я здесь ничего не могу приказывать. Авдеев будет знать, нужны ли вообще новые рабочие.
Бренкен отправился к Авдееву. Этот здоровенный пролетарий только что вернулся со своего поста из «дома особого назначения». Было нетрудно догадаться, что под «домом особого назначения» подразумевается дом, где содержалась царская семья. Авдеев бегло просмотрел документ и потом резко и пытливо стал рассматривать Бренкена. Но этот бывший блестящий морской офицер после всех перенесенных им приключений и невзгод стал настолько похож на бродягу с большой дороги, что в глазах Авдеева не мелькнуло ни тени недоверия.
— Нам нужны люди, — заявил Авдеев, командовавший охранным отрядом. — Нам приходится все время проводить на часах. Итак, я приму тебя на службу, товарищ! Сначала на время…
Таким образом Бренкен стал работать на заводе, среди рабочих которого было очень сильно революционное настроение, так что из их рядов, исключительно, набиралась охрана царской семьи.
Новый рабочий Лопатин, он же Бренкен, скоро стал самым ярым подстрекателем, каждый день и час страстно обвинявшим царскую семью и показавшим себя фанатичным приверженцем советской власти. Когда однажды один из рабочих, Анатолий Акимов со Злоказовского завода, который служил в отряде, охранявшим дом Ипатьева, на короткое время заболел, то Медведев настоял на том, чтобы вместо заболевшего был назначен его друг Лопатин. Так оно и вышло. С бьющимся сердцем, с грубым ругательством на устах, втихомолку бормоча молитву, бывший офицер, ныне фабричный рабочий, очутился в ближайшем соседстве с императрицей.
С ружьем наперевес он шагал по первому этажу, плевал на пол и прислушивался к страстным спорам рабочих, обсуждавших военное положение. Каждый день Бренкен собирал справки о белых отрядах. Но хотя с красного фронта все чаще приходили последние известия, казалось, что белые продвигаются вперед черепашьим шагом, в то время как чехословаки, по-видимому, даже отступали.
Подошло 24 июня. Настроение становилось все более и более угрожающим. Носились всевозможные слухи о чрезвычайном трибунале, которые будет судить царскую семью. Бренкену, благодаря тому, что он пользовался большими симпатиями у всех рабочих, удавалось устроиться так, что он попадал не в наружный караул, а всегда дежурил внутри. Он подружился со всеми, и все относились к нему очень хорошо. Якимов, бывший разводящим, все время покровительствовал ему.
Наконец, на восьмой день после того, как он стал караульным, ему удалось увидеть царицу. Она вместе с великой княжной Ольгой шла по коридору. Остальные рабочие находились в другом конце. Как раз прибыл с фронта какой-то красноармеец, чей рассказ они слушали со вниманием. Когда императрица с равнодушным видом проходила мимо него, Бренкен тихо сказал:
— Ваше величество, честь имею доложить о своем прибытии!
Императрица с быстротой молнии посмотрела на него и открыла было рот, чтобы сказать слово. Бренкен бросил на нее горячий взгляд, умоляя молчать.
— Мой курьер! — тихо сказала она, запинаясь. Слезы выступили на ее испуганных глазах.
— Вас спасут! — сказал ей Бренкен в ответ. — В этот момент двое товарищей повернули головы в его сторону. Он послал вслед царице непечатное ругательство и расхохотался. Она вздрогнула и продолжала свой путь. Когда Бренкен не сразу двинулся с места, за обеими женщинами последовал другой вооруженный рабочий. Бренкен с равнодушным видом присоединился к прочим.
— Юровский говорит, что на фронте дела обстоят плохо, — заметил Якимов.
Когда тот произнес имя Юповского, лицо бывшего офицера предательски дрогнуло. Этого человека, который почти всегда находился в комендантском помещении, Бренкен знал достаточно хорошо. Это был злой дух «дома особого назначения». Проникнутый сильным фанатизмом, который нельзя было объяснить ни особыми личными переживаниями, ни каким-либо глубоким убеждением, но исходившим скорее из тайников грубой и распаленной души, он не упускал случая унизить царскую семью. Он обладал тем примитивным даром слова, который так сильно действовал на простого человека, и ввиду этого пользовался слепым почтением у рабочих. Он был правой рукой Войкова.
Но Якимов понял своего товарища, когда у того передернулось лицо. Он подумал, что крушение красного фронта против белых так сильно взволновало Лопатина, что у него не нашлось ничего сказать в ответ.
Тем временем царица со своей дочерью вернулась обратно, снова сопровождаемая рабочим с ружьем на плече.
— К чему это? — спросил Бренкен, когда царица прошла мимо него. Он быстро успел обменяться с ней взглядом. — Почему женщин даже здесь в доме вечно водят под охраной?
Якимов рассмеялся.
— Это приказ Юровского. Великих княжен даже тогда, когда они отправляются в уборную, должен сопровождать солдат.
Переодетого курьера охватило чувство неудержимой ярости. Но он последним усилием подавил в себе ожесточение по поводу этой мерзости, которой изводили женщин, так глубоко уважаемых им.
Как только он сменился с поста, он тут же смешался с толпой красноармейцев из охраны, стоявших перед домом. Все были взволнованы: белые наступали. Удалось ли ему узнать, какая страшная опасность собиралась над головами пленников? Он знал, что происходило в Екатеринбурге. Фронт, во всяком случае, нельзя было больше удерживать. Красные войска отступали с боем, одновременно взрывая все мосты и портя дороги. С возрастающим страхом и беспокойством, которое он больше не был в состоянии сдерживать, Бренкен каждый день бегал за город, подгоняемый надеждой, что спасители могут совершенно неожиданно и нечаянно ворваться в город. Его рассудок и его познания в военном деле подсказывали ему, что это было совершенно невозможно. И все же он надеялся… с часу на час, со дня на день. Не обращая внимания на насмешки, он все время носил на груди красную розу. Но никто не подавал ему таинственных знаков. Никакой помощи!
Еще другая горячая забота все время охватывала его: что стало с Настей? Правильно ли он поступил, подвергнув таким опасностям и поставив такую тяжелую задачу своей храброй возлюбленной, которая еще не успела оправиться от продолжительного заключения в крепости? Но у него тогда не было выбора. Известие, доходившие от чехословаков, приводили его в отчаяние. Каждый день он пытался подойти ближе к императрице, не возбуждая подозрений. Но это больше не удавалось. Каждый день все время кто-нибудь из рабочих был в коридоре. Надзор становился все строже, все беспощаднее.
Наступило 3 июля.
Бренкен подумал, что в Петрограде, по-видимому, сделали совершенно правильный расчет: у красных, должно быть, служили отличные офицеры генерального штаба. Они высчитали, что белые раньше 12 июля не смогут вступить в Екатеринбург. Оставалось еще девять дней — но, боже мой, что будет, если эти девять дней пройдут бесплодно?
Бренкен был совершенно один. Как он ни ломал голову, куда ни кидался — не находил помощи. Повсюду были только противники. Он один был совершенно бессилен. Он мог только пожертвовать своей жизнью. Он не догадывался, как немного времени оставалось до конца трагедии.
Под вечер он пошел на караул и стал на пост перед домом. Он простоял около часу, когда пришел Юровский. Лицо Бренкена горело. Он ненавидел это вздутое лицо с маленькими злобными глазками. В этом лице отражалась вся предвзятая глупость, отсутствие собственных мыслей и машинальная способность подчиняться только работе чужой мысли.
— Товарищ, — сказал Юровский, — поручаю тебе, чтобы ты в течение часа отобрал револьверы у всех часовых!
Бренкен растерянно уставился на него.
— Почему я должен…
— Молчи товарищ, и исполни то, что я тебе приказал. Иначе я отправлю тебя обратно работать на фабрику. Оружие должно быть сдано в комендатуру.
Сказав это, он ушел. На один момент в голове курьера судорожно мелькнула внезапная безумная надежда: неужели Юровский затевает освобождение царской семьи? Но это продолжалось только одну секунду… Потом Бренкен горько рассмеялся над самим собой. Он обошел все посты, отбирая оружие. С 12-ю отобранными наганами он явился к Юровскому. Маленький слуга, исполнявший для царицы все закупки и поручения, стоял у стола в комендантской комнате. Он с любопытством наблюдал, как красноармеец Бренкен сдавал револьверы. Юровский вышел.
— Я сейчас сплю в доме Попова, напротив, — тихо сказал лакей, обращаясь к Бренкену.
Тот поднял голову.
— Почему?
— Не могу знать. Так приказано.
Юровский вернулся. На его лице было написано необычайное волнение. Бренкен наблюдал за ним, и страх внезапно охватил его сердце. Смертельный страх. Ему хотелось крикнуть от боли. Что случилось? В доме царило таинственное молчание, прерываемое только нервными шагами приходящих и уходящих. Никто не произнес ни слова. Громкие шутки и смех рабочих замолкли.
Напрягая свои последние силы, Бренкен указал на оружие.
— Пожалуйста, примите, товарищ комендант. Есть что-нибудь новое?
Юровский бегло посмотрел на него. Он пересчитывал патроны.
— Нет, — а впрочем, есть кое-что! Скажи товарищам, чтобы никто не волновался, если сегодня ночью будут стрелять.
Он снова склонился над патронами.
Бренкен тяжело дышал, жадно хватая воздух.
— Почему же должны будут… должны будут стрелять… товарищ комендант?
Юровский, не глядя на него, ответил:
— Потому что Совет, по предложению Войкова, постановил сегодня ночью расстрелять царя со всей его семьей.
Эти слова упали на Бренкена, как капля раскаленного свинца. Он стоял бледный, как смерть, не будучи в состоянии произнести ни слова. У него на лбу выступил холодный пот и крупными каплями падал ему в глаза.
— Ну? Еще что? — спросил Юровский, не меняя позы.
— Ничего! — с усилием произнес Бренкен.
— Ну, тогда ступай! Ты свободен от наряда до десяти часов утра завтрашнего дня.
Совершенно не сознавая, что он делает, Бренкен, шатаясь, вышел в коридор. В коридоре стояла кучка рабочих.
— Ты что-ли знаешь, что случилось? — спросил у Бренкена красноармеец Егор Столов, крепко державшийся за своего товарища Филиппа Проскурякова. Оба были здорово пьяны.
— Сегодня ночью собираются расстрелять царя со всей его семьей, — ответил Бренкен, твердым взглядом посмотрев на всех окружающих.
— Ну, и отлично! — проговорил Столов.
— А что вы скажете? — обратился Бренкен к прочим: — Вы согласны с этим?
— Ну, конечно, — равнодушно ответил один из них. Другие добавили:
— Какое нам дело до этого? Разве царь заботился когда-нибудь о нас? Так чего же нам заботиться о нем?
— Но разве царь когда-либо намеревался расстрелять вас только за то, что вы рабочие?
Наступила пауза. С лицом, выражавшим крайнее напряжение, держа ружье в руках, подошел Медведев. Он услыхал последние слова:
— Что? — спросил он. — Не собираешься ли ты начать пропаганду в пользу этого коронованного преступника?
Бренкен почувствовал, что наступил решающий момент. У него не было времени составить план компании. Это было бы отчаянным поступком и в то же время совершенно невозможно. Но он должен был умереть, как солдат во имя своего долга и чести.
Не спуская глаз с ружья Медведева, он ответил так громко, что все прочие рабочие подошли:
— Я не могу молчать, когда пленных собираются просто-напросто перебить. Их не допрашивали, и они не могли оправдаться ни в одном предъявленном им обвинении. То, что должно случиться, — убийство! Убийство! Убийство!
— Молчи, собака! — закричал Медведев и поднял ружейный приклад.
— Товарищи! Рабочие! Солдаты! — крикнул Бренкен. — Вы хотите быть слугами палачей? Разве мы наемные убийцы? — быстро поправился он.
Но этот призыв к уму и сердцу рабочих остался гласом вопиющего в пустыне. Рабочие равнодушно и некоторые, даже с выражением сильного изумления смотрели в лицо своего товарища, как бы желая сказать: — Разве он лишился рассудка? О чем он так волнуется? Они видели свою честь в послушании тем, кто обещал им свободу и более счастливое будущее. И так как их жгучая ненависть была вызвана и вскормлена прегрешениями старого режима и своим острием была направлена против его представителей, то никому из этих людей и голову не приходило, что они совершают убийство, убивая людей, чья вина еще не была доказана. На порывистую речь Бренкена они поэтому ответили равнодушным молчанием. Только в некоторых глазах мелькнуло выражение, не сулившее ничего доброго оратору в случае, если он не опомнится. Но курьер царицы не видел иного пути для освобождения своей несчастной царицы, как только путем отчаянной попытки возмутить охрану. Он вскочил на стол. Его громкий голос понемногу привлекал все больше и больше часовых. Его окружало, по крайней мере, двадцать человек, которые с полузакрытыми глазами внимательно смотрели на него. К этой маленькой кучке он обратился с такой выразительностью и таким красноречием, которые свойственны людям только в момент неестественного возбуждения, в минуты, когда они стоят перед лицом смерти. Он объяснил красным рабочим, что затеваемое Юровским — не наказание, а чистейшее убийство. Даже в советском государстве никто не может быть отдан на произвол фанатиков. Когда он заметил, что не состоянии пробить толстую кору равнодушия, когда он увидел, что в них вспыхнули подозрения по его адресу, он крикнул им, что им бы следовало побояться мести белой армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25