Здесь оставалось лишь несколько групп. Те, что пребывали в Льюстоне, Хог Крике и Вапаконете, последними покинули эти места, изгнанные правительством Соединенных Штатов в тысяча девятьсот тридцать втором году. Они были размещены в Канзасе и Оклахоме, на отведенных им правительством землях, позднее названных резервациями, и таких бедных и пустынных, что белые люди селиться там не хотели.
Как вы, должно быть, уже знаете, Пророк потерял все свое влияние после неверно предсказанной победы шони при реке Типпикану в конце тысяча восемьсот одиннадцатого года. Но некоторые из ваших людей шли за ним и дальше, ступив тем самым на тропу гибели. Потом, когда Текумсех, единственный человек, за которым люди хотели следовать — прав он был или нет — погиб, все шони искали мира. Если я ничего не путаю, Пророк умер в резервации Канзаса, спившийся, одинокий, никому не нужный старик. Кажется, он дожил до шестидесяти.
Серебряный Шип горестно покачал головой:
— Тенскватава всегда баловался виски, так что не удивительно его падение и это пьянство до самой смерти. — Он глубоко вздохнул, затем поднял на нее печальный взор. — Я должен был бы знать, прося Духов открыть мне будущее, что знание его принесет мне больше скорби, чем радости. Ваш Эзоп в одной из своих басен сказал: «Если бы исполнялись все наши желания, мы горевали бы чаще». Он был прав.
Никки сочувственно кивнула:
— В мои времена это превратилось в пословицу: «Остерегайся своих желаний, ибо они могут исполниться».
— Мне надо обдумать все, что я сейчас узнал от вас. Может, удастся отговорить Текумсеха и тем самым спасти его самого и людей нашего племени.
— Сильвер Торн, вы не можете изменить истории). Что должно было случиться, то и случилось. Весьма сожалею, что пришлось сообщить вам плохие новости, но теперь мне действительно пора идти.
С этими словами Никки встала и направилась к своей одежде.
— Все это еще не просохло, — сказал он.
— Да если бы и просохло, все равно намокнет опять, — возразила она, кивнув в сторону дождевой завесы над входом в пещеру. — Не сахарная, не растаю, и прекрасно обсохну в своем авто. Итак, если вы окажете мне любезность и повернетесь спиной, я оденусь и уйду, предоставив вас вашим одиноким размышлениям.
— Нет.
— В каком смысле нет? Я сахарная и растаю? Или вы не повернетесь спиной и не позволите мне спокойно одеться?
— Нет, вы не уйдете. Мне еще понадобятся ваши знания. Скажу больше, хоть я и призвал вас в этот век, но не знаю, как вернуть вас туда, откуда вы появились.
— Нет, приятель, и не просите, я не останусь. Поиграла в вашу игру, сколько могла, а теперь с меня хватит. И без того мы зашли слишком далеко. Поболтали, приятно провели время, хорошо, но было бы неразумно и дальше оставаться с шизофреническим психопатом, тем более у меня нет опыта общения с подобными больными.
Говоря это, она решила пренебречь одеждой и бросилась к выходу из пещеры. Она готова была почти голой бежать сквозь заросли шиповника, лишь бы спастись от этого лунатика. В любой момент он снова может взбеситься. Лучше уж попасть в нелепую ситуацию, чем погибнуть ни за что ни про что после дождичка в четверг!
Она уже была в четырех шагах от входа, в ярде от желанной свободы, когда Серебряный Шип воздел руки к потолку пещеры и издал нечто вроде команды на странном языке, который Никки сочла за язык шони. Вдруг земля под ее ногами сотряслась, впрочем, стены и потолок тоже. Никки потеряла равновесие и упала на пол. Она замерла, парализованная страхом, когда гул перерос в ужасающий грохот. Буквально в одну секунду часть потолка обрушилась, едва не погребя Никки под каменными обломками.
Пыль душила ее. Несколько долгих минут она ничего не видела. Не могла дышать. Пошевелиться тоже не могла. Но пыль, наконец, осела, и Никки насилу отдышалась. А когда набралась духу и открыла глаза, зрелище, представшее взору, повергло ее в ужас. Вход в пещеру был завален несколькими огромными обломками скалы, по которым все еще скатывались мелкие камни. Остался лишь небольшой пролом наверху, размером примерно в полтора фута.
— О Боже! — прохрипела она, почти впадая в истерику. — Нас завалило! Я в западне маньяка! Смерть приближается ко мне! Но я не хочу умирать!
4
— Нейаки, прекратите вопить и успокойтесь! — грубо прикрикнул на нее Серебряный Шип. — Вам не причинено никакого вреда и не будет причинено. Когда придет время выйти, я раздвину камни так же легко, как обрушил их. Обещаю. А теперь я вынужден был принять подобные меры, чтобы вы не бежали прежде, чем я позволю вам уйти.
Если бы у этого человека проросли рога и хвост, Никки не была бы потрясена больше, чем сейчас.
— Вы… вы? — Она попятилась, указывая на завал. — Нет. Вам вовек не удастся убедить меня, что вы способны на такие штуки. Это случайность. Землетрясение или еще что… Одно из этих странных совпадений…
— Думайте, как хотите, маленькая гусыня, — сказал он, пожав плечами.
Она хмуро взглянула на него:
— Даже если бы вы были владельцем этой пещеры, неужели вы думаете, что способны хоть камень сдвинуть своими дурацкими жестами?
— А почему нет? Не веди вы себя так безрассудно, я бы приготовил вам ложе, вы отдохнули бы. Но с вами ни в чем нельзя быть уверенным. Как знать, что у вас на уме?
— Ну, бандит! Ну!.. Впрочем, с какой стати я психую? — с усмешкой проговорила она и, перейдя из лежачего положения в сидячее, принялась счищать пыль с лица и конечностей. — Я всего-навсего похищена актером, у которого поехала крыша… — Тут она покосилась на обвалившийся потолок. — Актером, уверовавшим в то, что он индеец из другого столетия, и таскающим меня по скалам, будто я мешок с грязным бельем, так что теперь, похоже, я умру с голоду… но только если протяну достаточно долго, до голодной смерти тоже дожить удается не всем.
Она встала и посмотрела на него скорее грозно, чем испуганно.
— О'кей, болтун! Вы похвалялись, что сможете вывести нас отсюда. Посмотрим. Пошевелите-ка своим носом, ногой или пальцем и сдвиньте эти камни, если это вам ничего не стоит!
Он встретил ее взгляд спокойно.
— Когда я решу, что время настало, так и сделаю, но не прежде. Мои силы, Нейаки, вам неподвластны. И даны мне не для того, чтобы вас изумлять.
— Ладно, положим, что так, милый вы мой! С какой стати, действительно, мне изумляться? Ведь это я сама, как видно, свихнулась!
Никки никогда прежде не нападала на другое человеческое существо, даже на бывшего мужа, — в минуты самой своей отчаянной ярости. Но тут, ни минуты, не думая, она бросилась на Серебряного Шипа и вонзила ему в глотку свои острые ногти.
От неожиданности Серебряный Шип потерял равновесие, и они оба грохнулись на грязный пол, причем Никки приземлилась на неприятеля и оглушила его пронзительным, как у фурии, криком. Сначала она попыталась задушить его, но, видя, что ее усилия тщетны, она заколотила по нему кулаками, разразившись проклятиями почище любого матроса. Когда он перехватил и сильно сжал одно из ее запястий, она сменила тактику и запустила острые когти ему в лицо.
— Это вы во всем виноваты! — кричала она. — Вы и ваши ослиные иллюзии! — Ее ногти прошли четверти дюйма от его глаза. — Вам самое место в психушке, в резиновой комнате и смирительной рубашке!
Он перехватил, и другое ее запястье и прижал обе ее руки к бокам.
— Хватит! — отрезал он. — Ваша ярость, хотя и небеспричинная, сослужит вам плохую службу.
— Я не собираюсь уступать такой ослиной заднице! — Она откинулась назад, глаза ее стреляли бледно-лиловыми пламенем сквозь завесу темных волос, выбившихся из-под повязки и упавших на лицо. Ее грудь вздымалась от ярости, она попыталась освободиться от его мощной хватки.
Тщетные усилия Никки окончились тем, что Серебряный Шип поднял ее руки и держал у нее над головой. Они лежали глаза в глаза, их тела соприкасались. С каждым задышливым дыханием грудь Никки все теснее прижималась к его мускулистому телу. И хотя реакция была чисто физической, Никки не связывала ее с какими-либо плотскими чувствованиями, пока не ощутила, что ее соски сжались в тугие бутоны. Непроизвольное содрогание пронзило ее.
Глаза Серебряного Шипа мерцали таинственным свечением. Его ноздри слегка расширились, будто уловили запах ее разгорающегося желания. Его тело ответило ей, здоровое мужское естество отозвалось на призыв женственности.
Почувствовав его растущее возбуждение, толкнувшее ее сквозь тонкие ажурные трусики, Никки испугалась другой реальной опасности. При ее нападении одеяло Серебряного Шипа распахнулось, а свое собственное она потеряла, когда прыгнула на него. Он лежал теперь под ней совершенно нагой и весьма возбужденный, в то время как на ней было всего лишь два крошечных лоскутка нейлона с кружевами, которые не спасали ни от его взгляда… ни от прикосновения.
Лицо ее вспыхнуло, и тело отозвалось жаром.
— Я… я слышала, что ярость сродни сладострастию, но это смешно, — пробормотала она. — Я не знаю вас, не доверяю ни в чем… Минуту назад я готова была оторвать вам башку и заткнуть ею вашу глотку!
Серебряный Шип дерзко усмехнулся ей в лицо, блеснув белыми зубами.
— «По-моему, леди слишком много обещает», — процитировал он.
— Бросьте Шекспира, Торн, — буркнула она, сверкнув взглядом. — Этим вы не растопите во мне лед.
— Лед? — насмешливо переспросил он. — Да в вас вот-вот разгорится настоящее пламя, дикая моя гусыня. Воистину тут Шекспир, ибо, что остается моему бедному копью, которое, в самом деле, потрясаемо желанием устремиться в самое пекло вашего потаенного жара? — Явный признак его возбуждения вновь надавил на нее, на этот раз еще откровеннее. — Могу я погрузить это в вас, как мы оба того желаем?
Никки задохнулась от возмущения.
— Вы, я вижу, в таких делах особенно не церемонитесь?
— А вы желаете, чтобы я сначала поухаживал за вами? — осведомился он, все еще усмехаясь, хотя глаза его теперь горели чувственным огнем. — И каким образом, Нейаки, я должен ублажить вас?
— Цветы и конфеты могли бы сослужить вам хорошую службу, — ехидно заявила она, оттягивая время в надежде, что их взаимное влечение, столь неожиданно вспыхнувшее, столь же быстро и угаснет. А ну-ка! Пусть попытается раздобыть в этом каменном склепе хороший букет и коробку вишни в шоколаде.
Ее мысли перебил его голос, тихий и какой-то таинственно-томный:
— Зачем вам цветы, когда глаза ваши цветом сами подобны весенним луговым цветам, а рот ни в чем не уступит дикой июльской розе?
Говоря это, он касался губами ее губ, нежно исследуя их форму и вкус.
Никки слышала свой участившийся пульс. Когда он вновь и вновь касался ее губами, она, при всей нелепости ситуации, не могла противиться этому.
— Ваша плоть нежнее лепестков розы, — продолжал он завораживающе нашептывать, в то время как губы его касались теперь ее шеи, — и слаще сока кленового дерева.
Его рот проделал влажную дорожку от шеи к одной из грудей. По коже ее пробежала дрожь, а соски набухли еще сильнее. Приподняв ее грудь, Серебряный Шип ласкал теперь языком кружок вокруг соска, укрытого тонким кружевом.
Никки затаила дыхание. Ее груди, стиснутые тканью, ощущали его прикосновения более полно, чем, если бы они были обнажены. И когда он легонько потеребил зубами один из ее сосков, она откинулась назад и застонала от властно охватившего ее наслаждения.
— Что это на вас такое? — пробормотал он. — И как это снять?
— Вы в своем репертуаре, — простонала она, чувствуя, однако, как в ней медленно нарастает раздражение. — Хватит придуриваться. Лифчиков с женщин он не умеет снимать!
Перехватив ее запястья одной рукой, Серебряный Шип тщетно пытался справиться с бюстгальтером, но терпение его быстро иссякло, и он просто сдернул чашечки, стащив их под ее груди. Ткань, как бы она ни была эластична, давила снизу и с боков, так что груди твердо торчали теперь перед его Жадным взором.
— А вы говорите конфеты, — вздохнул он, уставясь серебряными глазами в то, что было выставлено перед ним. — Что на свете может быть слаще фруктов, явившихся теперь передо мною? В пикантных пакани и спелых красных ягодах, возлежащих на сочном ускетомаке, не больше восхитительного вкуса и сочности, чем в этих спелых плодах.
Его ладонь чашей накрыла ее левую грудь, большой палец вдавил в кожу крестик.
Никки напряглась, дыхание у нее перехватило.
— Ягоды… и что? — прошептала она. Дьявольская улыбка скользнула по его губам.
— Ускетомаке. Дыни. Твердые, сочные дыни. — Его язык провел длинную влажную линию по окружности груди. — А пакани — это острые на вкус коричные орехи.
Договорив, он захватил губами ее сосок и легонько потеребил.
Дрожь пронзила ее с необыкновенной силой. Даже пальцы ног поджались, а кости будто расплавились.
— Могу ли я поухаживать за вами и дальше? Вкусить вас полнее?
— Можете… но только кусочек-другой, не больше, — слабым голосом отозвалась она.
Заставить ее трепетать было для него делом секунд; он играл с ее грудью, как кошка играет с мышью, пробуя ее на вкус, то ударяя языком, то перекатывая сосок между зубами, облизывая его и потягивая. Потом, совершенно неожиданно, он переменил тактику и, прильнув к ее груди жарким, влажным ртом, начал сосать так сильно, что Никки почувствовала острое наслаждение, пронизавшее все ее тело. Сокровенное место внизу живота вновь и вновь отзывалась на каждую его ласку. Кровь ее воспламенилась, пульсируя так громко, что она явственно слышала, как она проталкивается по сосудам живота, окутывая все ее существо целительной свежестью и достигая сладостной дрожью даже тех мест, о существовании которых она почти забыла.
Когда он уделил внимание и правой ее груди, проделав с нею то же самое, возбуждение увлажнило ее, и она несвязно забормотала. Серебряный Шип переменил их положение, так что Никки оказалась под ним, но она заметила это лишь тогда, когда его язык проделал влажную дорожку до кромки ее трусиков, все еще не просохших от дождя.
Первой реакцией Никки было сладостное предвкушение. Три года прошло с тех пор, как она в последний раз испытывала нечто подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52