– По крайней мере, я сам видел, как многие из них выздоровели.
Обеими руками я схватила этого человека.
– Друг мой, где этот пастух? Где он? – спросила я.
– Дайте мне шиллинг, и я отправлюсь за ним, – ответил нищий.
У меня оставалось только шесть шиллингов, но это уже не имело никакого значения. Как было сказано, дочь моя уже не ела и не пила, так что я чувствовала себя такой богатой, как если бы имела двадцать тысяч фунтов стерлингов!
Я дала шиллинг нищему.
– Когда же этот пастух будет здесь? – спросила я его.
– Через два часа, – ответил он.
– Идите же, друг мой, я буду вас ждать. И я поднялась к Бетси.
Я забыла, ради чего спускалась; впрочем, заметив меня, оба мальчика перебежали на противоположную сторону площади с криками:
– Дама в сером! Дама в сером!
Когда я вошла, у Бетси глаза были открыты; она словно искала меня взглядом.
– Матушка, зачем ты выходила? – спросила она. – Ты же знаешь, что мне ничего не нужно.
– Это так, дитя мое, но мне нужна надежда, и я надеюсь. Больная грустно улыбнулась.
– Знаешь, дитя мое, – сказала я, – у двери мне встретился нищий, и я дала ему милостыню.
– Ты хорошо сделала, матушка; Библия гласит: «Подающий бедным ссужает Всевышнего».
– Этот нищий пошел за пастухом, у которого есть секреты излечения болезней, и сегодня вечером они оба будут здесь.
Бетси покачала головой.
– Значит, ты не веришь в знание? – спросила я.
– Матушка, разве ты не слышала, что сказал врач?
– Значит, ты не веришь в чудо?! Ведь ты же веришь, что Господь вернул Иаиру. Иаир – в Новом завете один из начальников синагоги, призывавший Иисуса к своей умирающей дочери; придя к нему, Иисус Христос воскресил умершую девушку (Марк, 5: 22, 35–43; Лука, 8: 41–42, 49–56).

его дочь, веришь, что он вернул Марфе ее брата Речь идет о рассказанном в Новом завете воскрешении Иисусом Христом его друга Лазаря из Вифании; к умирающему его призвали сестры Лазаря – Мария и Марфа (Иоанн, 11: 1-46).

Так вот подумай, плакали ли они, молились ли они больше, чем я!
– Нет, матушка, я знаю, что ты любишь меня так, как ни одна мать не любила свою дочь, но время чудес миновало; Христос вознесся на Небо и является нам только в виде священных символов – вина и хлеба; Имеются в виду Святые дары – освященные во время церковной службы вино (только для священнослужителей у католиков) и особо приготовленный хлеб, которые раздаются прихожанам после службы. Вкушая их, верующие приобщаются к святости Иисуса, ибо во время тайной вечери накануне ареста он, подав ученикам хлеб и вино, сказал им, что они вкусят кровь его и тело (Матфей, 26: 26–28).

его приход в мир людей принес свои плоды; дух и душа половины людей, населяющих землю, живут этими плодами. Будем же боготворить Христа, матушка, но не будем больше просить его о том, чего он дать нам не может.
И затем, скрестив на груди руки, она начала молиться вполголоса:
– Иисусово сердце, в коем мы обретаем покой наших Душ; Иисусово сердце, наша сила и наше прибежище в день скорби; Иисусово сердце, полное сострадания к тем, кто к тебе взывает; Иисусово сердце, в час моей смерти смилуйся надо мной и особенно над моей матушкой!
И после этой молитвы, для которой она, по-видимому, собрала последние свои силы, Бетси впала в глубокое забытье.
Она все еще спала, когда в дверь тихонько постучали.
Я открыла дверь.
Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.
Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.
Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.
Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.
Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.
Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.
Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.
Гость остановил меня.
– Мне не надо рассказывать, я и так все знаю, – заявил он. – Только вы послали за мной слишком поздно.
– Слишком поздно? – переспросила я, охваченная тревогой.
– Никогда не бывает слишком поздно, пока хоть остаток жизни теплится в нас; иногда я из последней искорки разжигал целый костер.
– Так вы на что-то надеетесь?
– Я сделаю все, что смогу… Но…
– Что – но?
– Но у меня нет нужных трав, и мне придется их раздобыть… Деньги у вас есть?
– Увы, оглянитесь и вы увидите, как я бедна!
– Однако вы дали шиллинг человеку, который пришел за мной.
– Я дала ему то, что он попросил. У меня осталось четыре шиллинга? Хотите их?
– Мне нужно десять.
У меня потемнело в глазах.
– Очень жаль, – сказал нищий, – но, если он просит десять шиллингов, значит, ему нужно десять шиллингов.
– Друг мой, – промолвила я, протягивая пастуху все, что оставалось от гинеи, – вот четыре шиллинга, и, если вы их возьмете, клянусь вам, у меня останется только эта маленькая монета, с которой, как я хочу, меня похоронят.
При виде денег в глазах пастуха блеснул алчный огонь. Он протянул руку, словно желая взять деньги.
Но, сделав над собой усилие, он возразил:
– Нет, с четырьмя шиллингами я ничего не смогу сделать.
– О, – поддакнул нищий, изобразив на лице сострадание, – какой это грех – из-за отсутствия нескольких шиллингов видеть, как умирает столь чудное дитя!
– Увы, – вырвалось у меня, – если бы я могла расплатиться кровью из моих вен, – Бог мой, ты тому свидетель, – я тотчас вскрыла бы их!
– Неужели в деревне или в окрестностях у вас не найдутся друзья, готовые дать вам взаймы шесть шиллингов? – спросил нищий.
Посмотрев на этого человека, я подумала: на какие же средства живет он сам? На подаяние? Однако он рослый и сильный. Вместо того чтобы подавать ему милостыню, следовало бы сказать: «Ступайте-ка трудиться, друг мой».
Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.
И тут в душе у меня промелькнула надежда.
– Хорошо, друг мой, – сказала я пастуху, – приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.
– Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.
Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.
– Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?
– Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?
– О, – прошептала я самой себе, – будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.
Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.
Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.
Пастух, взяв ткань и прядь волос, вышел со словами:
– Через два часа я вернусь. Нищий последовал за ним.
Я же, набросив на плечи накидку и опустив на лицо капюшон, вышла из дому почти одновременно с ними.
На пороге дома стояло двое детей.
Они отступили, чтобы дать нам пройти.
– Смотри, – сказал старший брат младшему, – вот два колдуна и ведьма отправляются на шабаш.
Не знаю, куда направлялись мои спутники, но я – и я могу это сказать – шла просить милостыню из дома в дом.
Вернулась я только тогда, когда собрала шесть шиллингов.
Я отдала их вместе с теми четырьмя, которые уже предлагала пастуху из Нарберта.
Получив деньги, нищий и пастух ушли, заявив, что вскоре они принесут напиток, который исцелит моего ребенка.
Больше я их не видела.
Лишь бы только они не сотворили с прядью волос Бетси и лоскутом ее платка, которые я им дала, какое-нибудь колдовство – это все, о чем я просила Бога.
У меня оставалось только семь-восемь пенсов; к счастью, этого мне вполне хватало, чтобы дожить до ночи с 17 на 18 сентября.

XXIV. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)

Как прошла неделя после исчезновения этих двух людей, которые отняли у меня последние средства к существованию? Я постараюсь это вспомнить, для того чтобы, если какая-нибудь человеческая душа, скатываясь в бездну отчаяния, попытается удержаться, ухватившись за мою беду, она видела, что моя беда гораздо больше, чем ее собственная.
Для того, кто страдает, всегда утешение знать, что другое подобное ему существо страдало сильнее, чем он.
Я хорошо все подсчитала, говоря, что восьми или десяти пенсов мне будет более чем достаточно на ту неделю, которую, по ее расчетам, моя бедная дочь еще будет жить.
С этого времени Бетси просила у меня только воды, да и то лишь тогда, когда ее сжигала лихорадка.
Иными словами, она, похоже, уже жила небесной жизнью ангелов.
Что касается меня, я допивала то, что оставляла в своем стакане дочь.
И делала я это не потому, что испытывала потребность пить, а ради того, чтобы коснуться губами того места на стакане, которого только что касались ее губы.
Сон стал для меня столь же бесполезен, как пища; к тому же, заснув, я на время потеряла бы Бетси из виду.
Сидя возле кровати, я покидала кресло лишь тогда, когда того требовал уход за больной.
Время от времени Бетси, подремав, приоткрывала глаза и, увидев меня рядом, просила, чтобы я хоть немного отдохнула.
Но зачем мне было отдыхать? Разве нуждаешься в отдыхе, когда находишься при своем умирающем ребенке?!
Ведь, признаюсь, чем ближе подходил роковой день, тем больше я верила, что пророчество больной было истинным.
В конце концов было даже лучше, что несчастный ребенок уже на нуждался в человеческой помощи; где бы я нашла то, что она могла попросить? Что бы я делала, если из-за отсутствия денег мне отказали бы в просьбе?!
Да простит меня Господь, но сознаюсь, что ради моего ребенка я могла бы решиться и на воровство!
На то, чтобы взять денег взаймы, рассчитывать не приходилось, особенно после того, как в деревне узнали о моем попрошайничестве.
Там еще и оклеветали этот святой поступок, который, надеюсь, Господь на Небесах отметил, зная, что деньги, собранные мною как подаяние, я должна была отдать колдуну, пообещавшему мне найти сокровище, если я вручу ему десять шиллингов, прядь волос моей дочери и кусок ткани, касавшийся ее тела.
О да, он действительно обещал мне ценнейшее сокровище, сокровище, ради которого я пожертвовала бы всем чем угодно, вплоть до последней капли моей крови: он обещал мне здоровье моей дочери!
Презренный, он украл у меня не только последние мои деньги, но и последнюю мою надежду.
А, между тем дни шли за днями; чтобы как-нибудь их различать, надо бы с пером в руке записывать одно за другим тысячи огорчений, осаждавших меня. Сегодня, когда дни эти уже в прошлом, все эти огорчения растворились в одной-единственной, но безмерной муке!
Вечером 16 сентября Бетси попросила пригласить пастора. Из девяти оставшихся у меня пенсов три я отдала посланцу, отправившемуся предупредить нолтонского викария, что умирающая нуждается в его заботе.
Я сочла это более предпочтительным, чем прибегнуть к услугам пастора, сменившего здесь моего покойного супруга и заставившего меня заплатить столь дорого за его вынужденное гостеприимство.
Викарий появился около десяти вечера.
То был молодой еще человек со строгим лицом, изможденным молитвами и постами. Он наотрез отказался вступать в брак, чтобы, по его словам, еще усерднее служить бедным и несчастным.
Я уступила ему место возле кровати умирающей и, взяв в руки Библию, села в другом углу комнаты.
Тогда моя бедная девочка, два последних дня едва говорившая, собрала все свои силы, чтобы встретить служителя Господа.
После часовой беседы вполголоса викарий подошел ко мне; лицо его было мокрым от слез.
– Увы, – сказал он, – рядом с таким чистым и невинным ребенком это я грешник… Она послала за утешителем, но это не я, а она сама меня утешала! Так что на все ее страхи, на все ее сомнения, если они у нее остались, отвечайте вашей дочери с полной уверенностью: «Будь спокойна, дочь моя, Господь с тобою!»
И, сочтя бесполезным свое присутствие рядом с таким ангелом, священник удалился.
На следующий день, в десять утра, появился врач.
Пастор приходил от имени религии, врач пришел от имени науки.
Он с интересом направился к постели больной, та узнала его и протянула ему руку.
– Что ж, доктор, – сказала она, – вот вы и пришли на свидание; милости просим!
Затем, уже потише, она добавила:
– Вы останетесь рядом с моей матушкой, не правда ли? Этой ночью ей будет нужен не утешитель, ведь никто, кроме Бога, не сможет утешить матушку в ее скорби, но ей будет необходим человек, способный ее поддержать…
– Так вы по-прежнему думаете, что это случится в полночь?
– Смотрите, доктор, – и Бетси протянула ему платок, который она прижимала к груди при каждом приступе кашля.
Он был смочен, но словно водой; на нем не осталось и следа крови.
Врач осмотрел платок, пощупал пульс и глубоко задумался.
Я смотрела на него с тревогой; мне казалось, что в возрасте Бетси природа таит еще столько возможностей, что наука не должна чувствовать себя беспомощной.
«О, – говорила я себе, – если бы я знала столько же, сколько знает этот человек, я бы не раздумывала, а действовала! Я бы нашла в своем сердце средства против всех болезней! Не может быть, чтобы наш добрый Бог, чтобы наш милосердный Господь, противопоставивший яду противоядие, не нашел бы также средство от болезни… До сих пор пытались найти это средство там, где его нет; в один прекрасный день его наверняка найдут, быть может, еще при моей жизни, но уже тогда, когда моя дочь будет мертва… И тогда что мне от того, что такое средство найдут! Врач встал и направился ко мне.
– В чем дело, доктор? – спросила я.
– Что вы хотите, – ответил он, – то, что происходит с этим ребенком, опрокидывает все человеческие расчеты… Если бы мне об этом рассказал кто-нибудь другой, если бы я не видел этого собственными глазами, я бы не поверил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101