Кто воспользовался ее вымышленным именем, чтобы нажить сомнительный капитал на дурной славе? Владелец картинной галереи, пытаясь поправить пошатнувшиеся дела, выставил в качестве приманки старую картину? Та единственная картина, которую она написала за эти два с половиной года, в картинную галерею попасть никак не могла. Но все ее надежды пошли прахом от простодушного признания Джима.
Элли охватило чувство нереальности происходящего. Мир не мог рухнуть во второй раз. Пусть ее жизнь с Чарлзом далека от идеала, но сколько сил она положила на то, чтобы эта жизнь состоялась. И хотя Чарлз заставил ее продать свой магазин, чтобы она тем самым стала полностью зависеть от мужа, такая жизнь Элли вполне устраивала: она была упорядоченной и давала чувство безопасности. И вдруг этот несчастный выпуск «Таймс».
— Джим, ну зачем ты это сделал? — спросила она, изо всех сил стараясь оставаться спокойной. Джим посмотрел на нее снизу вверх:
— Я тут познакомился с одним парнем, он любит красивые картины. У него целый магазин, где он вывешивает их, чтобы все приходили и смотрели. Я ему сказал, что у меня дома есть очень красивая картина. Я ее ему принес, он посмотрел и сказал: «0-го-го!» — Джим расплылся в гордой улыбке. — Она ему до смерти понравилась!
У Элли от удовольствия, которого она не смогла скрыть, заколотилось сердце. Но она тут же решительно обуздала свое воображение. Какая разница, кто и что думает про ее картины. Главное — не разрушить свою жизнь во второй раз и уже навсегда.
— Смотри, Элли, — вмешался Барнард, тыча пальцем в газету, — он пишет, что ты пробуждаешь у зрителя чувства. — Барнард даже присвистнул от таких возвышенных слов. — Сколько раз я говорил тебе, что ты прекрасная художница? Когда же ты наконец согласишься с этим? И вот еще что. Когда ты вернулась к живописи, я понаблюдал за тобой. Знаешь, давненько уже я не видел такого вдохновения.
— Это правда, Элли, — добавила Ханна. — Мы говорили об этом с Барнардом. Без своих картин ты медленно погибала.
Элли, прижав руку ко рту, отвернулась. Около месяца назад ее начало снедать острое желание взять в руки кисть, сесть перед чистым холстом и начать писать. После замужества она не написала ни одной картины и действительно чувствовала себя обделенной. Единственной отрадой в ее жизни был сын. И этого вполне хватает, мысленно твердила себе Элли все эти годы. Для женщины и матери нет большего счастья, чем воспитание ребенка.
Но, несмотря на все эти увещевания, несмотря на безграничную любовь к Джонасу, глубоко в душе она знала, что ей этого мало. Элли рвалась к мольберту. И в конце концов она пришла в дом на Шестнадцатую улицу, поднялась к себе в мастерскую на третий этаж и начала писать картину. И мир вокруг потихоньку начал обретать гармонию.
Стоя сейчас в прихожей и боясь за свою внешне благополучную жизнь, Элли не могла отрицать, что, вернувшись в искусство, она в буквальном смысле вернулась в жизнь. Но причина возврата к живописи лежала далеко за пределами простой радости от рисования. В тот день Элли внезапно проснулась с ощущением, что она должна начать писать.
— Я не понимаю, — тихо проговорила Элли. — Честное слово, я не понимаю, с какой стати снова взяла руки кисти.
— Да плевать на это! — воскликнул Барнард. Он подошел и по-отечески положил руки ей на плечи. — Пришло время вернуться, вот ты и вернулась. Вдохновение сильнее тебя, Элли. — Он запнулся, но все же договорил: — Думаю, пора серьезно подумать о персональной выставке, моя дорогая.
— Что?! — отпрянула Элли.
— Персональная выставка — вот что. Насколько я помню, это было твоей самой заветной мечтой.
— Да ты что! Я не могу! — с трудом выговорила она.
— Брось, Элли, можешь! Посмотри, во что ты превратила свою жизнь. У тебя больше нет магазина. А чем ты занята? Да ничем, всякой чепухой.
— У меня есть сын, и ты, и Ханна, и Джим!
— Ты что, полагаешь, этого достаточно? Ошибаешься! Да, ты нас всех очень любишь. Но все эти годи одна частичка твоей души увядала и увядала. Пиши картины, Элли. Чем больше, тем лучше. И покажи раз и навсегда, на что ты способна, пусть даже под именем М. М. Джей.
— А как? Как мне это сделать? — прерывающимся от волнения голосом спросила Элли.
— Это будет непросто. Я сам этим займусь. — Барнард бросил взгляд в сторону Джима. — Обещаю, что буду за ним присматривать. Без моего ведома ни одна картина не покинет этого дома.
— Но я…
— И вот еще что, — как бы не слыша, продолжил он. — Как и раньше, клянусь, ни одна живая душа не узнает, кто написал эти картины.
— Барнард, как ты можешь давать такие обещания?
— Элли, предоставь это мне. По части секретности я просто непревзойденный мастер. Переживай за свои картины. Остальное сделаю я. Что ты на это скажешь?
Элли перевела дыхание. Боже мой, снова творить, писать картины — это была пьянящая мысль, и на какой-то момент она поверила во все. Но если она этим займется, то к чему придет? К спасению или к очередному падению?
По правде говоря, Элли знала, почему вернулась к своим картинам. Из-за Николаса. В то раннее утро она проснулась с мыслью о Николасе. Она его почувствовала вновь. Как будто он был рядом. И хотя с тех пор, как он уехал из Нью-Йорка, Элли ничего о нем не знала, она думала о нем постоянно. Достаточно было одного взгляда на сына. Джонас удивительно похож на отца. Она радовалась этому всей душой и всей душой сердилась на это. Облик мальчика заставлял ее лгать. Всякий раз, когда замечали несходство ее сына и мужа, она вынуждена была объяснять, что родители ее были голубоглазыми и черноволосыми. Элли не помнила, как выглядела ее мать, но ее отец был блондином с карими глазами. Ради сына она была готова на любую ложь.
Когда Джонас немного подрос, Элли перестала брать его с собой в город. Он проводил дни то дома, то здесь, на Шестнадцатой улице. Месяцы шли, и Элли все сильнее боялась, что в конце концов откроется, кто настоящий отец Джонаса. Она часто задавалась вопросом, не подозревает ли об этом Чарлз. Но если он о чем-то и догадывался, то ни разу не обмолвился об этом.
Элли каждую ночь на коленях горячо благодарила Бога за то, что Чарлз так ей помог. Но она благодарила Его и за то, что муж не прикасается к ней. А так хотелось почувствовать на грудях знакомые мужские руки, так хотелось обнять того, кого она не перестала любить. Господи, возможно ли такое? Прошло больше двух лет, а она по-прежнему томилась по Николасу так, будто только вчера он любил ее, одарив Джонасом.
«Николас, — неслышно прошептала Элли. — Если бы ты только мог увидеть то совершенство, что мы зачали в любви. Если бы только ты мог увидеть своего сына».
Она тяжело вздохнула и закрыла глаза: «Ники, ты счастлив? Есть ли у тебя семья? А твои дети похожи на тебя?»
Ники, где ты?
Глава 30
Николас небрежно смял «Нью-Йорк таймс» и отложил газету в сторону. Окна снаружи были подернуты морозом, но в хорошо натопленной комнате холода не чувствовалось. Лениво откинувшись на спинку кресла, он обвел глазами свой кабинет. В доме на Пятой авеню за время его отсутствия мало что изменилось. Он вернулся месяц назад и нашел Нью-Йорк совершенно таким же — те же толпы на улицах, та же суета.
Уехав на такой долгий срок, он наивно полагал, что за это время многое изменится. Но впечатление было такое, что все шло прежним, давно заведенным порядком, а изменился только он сам.
В стекле книжного шкафа Дрейк заметил свое отражение. Внешне он изменился мало. Легкая седина на висках — вот, пожалуй, и все. Но стекла шкафов не отражают душу. Душа его была мертва.
Там было пусто и стоял ледяной холод. Он часто думал о себе, как о пустой оболочке. Таким он был до того, как встретил Элли. Хотя сейчас Николас был намного богаче, чем до своего отъезда, радовало это мало. Он уехал сначала на Карибские острова, потом в Италию. Занялся экспортом — оливковое масло оказалось настоящей золотой жилой. Чем больше он зарабатывал денег, тем легче становилось заработать еще больше.
И никаких вложений капитала в строительство, никаких планов городских застроек. Разъезжая по Европе Дрейк поражался потрясающей архитектуре городов и порой мечтал, что когда-нибудь построит нечто подобное. Но дальше этой мысли дело так и не пошло. Ему больше не хотелось заниматься строительством. Он не хотел вспоминать.
Но с памятью ни один человек не в силах справиться. Не справлялся и он. Забыть было невозможно. Элли. Всегда и везде. Как сладкий сон, обернувшийся ночным кошмаром, который выжег все у него внутри, оставив после себя пепелище.
Первый слабый проблеск возвращающегося чувства он испытал несколько минут назад, когда читал заметку о М. М. Джее. С чего бы это? Почему в груди шевельнулся интерес к этой заметке о каком-то скандальном и явно ненормальном художнике?
Он признался себе, что этот интерес был у него всегда — с самой первой заметки Эйбла Смайта. Художник чем-то приворожил его. В дверь постучали. — Входите, — отозвался Николас. В кабинете появился худой человек с большой головой и шапкой густых рыжих волос. Генри Браун, его новый помощник.
— Доброе утро, сэр, — вкрадчиво поздоровался он. — Как вы себя сегодня чувствуете?
Николас посмотрел на Брауна со скрытым неудовольствием. За прошедший месяц Генри показал себя знающим, трудолюбивым и упорным работником. Правда, слишком веселым на вкус Николаса. Но что-либо менять было уже поздно. К тому же Николас не мог позволить себе увольнять работника лишь за то, что у того всегда хорошее настроение. Это попахивало самодурством. Так что Генри со своими шуточками и улыбками остался трудиться дальше.
— Как обстоят дела с ремонтом? — спросил Николас.
— В конторе почти все закончено. Еще неделя, и можно будет въезжать. Теперь насчет секретаря в приемную. На примете есть несколько девушек, но я с ними еще не беседовал.
Они говорили о делах почти час, когда в дверь снова постучали.
— Миссис Уэлтон, сэр, — расплывшись в улыбке, объявил Генри с легким поклоном. Он был явно очарован.
— Здравствуй, Николас, — поздоровалась вошедшая Мириам.
Со дня своего приезда в Нью-Йорк Николас виделся с сестрой всего раза три. Глядя на нее, он вынужден был признать, что не все осталось прежним. Мириам изменилась, правда, не в лучшую сторону. Но ему не хотелось ей сочувствовать. Если бы сестра была Шарлотте настоящей матерью , девочка скорее всего осталась бы жива. Николас гнал от себя мысль о том, что Шарлотта была обречена и спасти ее было невозможно. Он до сих пор не простил Мириам то, что та бросила дочь на произвол судьбы и укатила развлекаться в Европу. Правда, та и не просила прощения. В ней не чувствовалось раскаяния заблудшей души. По крайней мере так ему казалось. Поэтому он не обратил внимания на постаревшее лицо сестры, с которого напрочь исчезла улыбка. Муж ее тоже испарился неведомо куда.
Уильям Уэлтон начал бракоразводный процесс через несколько дней после смерти дочери. Потом он уехал за границу, не оставив жене ни цента. И все равно Николас ей не сочувствовал. Он мог позволить себе оплачивать счета Мириам и не давать ей отставать от моды, но на этом его участие в судьбе сестры и заканчивалось.
— Привет, Мириам, — холодно поздоровался он. В глазах у нее мелькнула тень усталости, которая тут же исчезла.
— Видно, тебе не передали мою записку, — заявила она.
— Какую еще записку?
— По поводу обеда. Я хотела пригласить тебя пообедать со мной в воскресенье.
— У меня нет ни времени, ни терпения на приемы, Мириам.
— Никакой это не прием. Мне хотелось, чтобы мы побыли вдвоем.
— Послушай, Мириам, — чуть приподнял брови Николас, — если тебе что-то нужно, просто скажи об этом. Не надо задабривать меня ресторанами.
Она помолчала и с видимым усилием проговорила:
— Мне ничего от тебя не нужно. Я просто пригласила тебя на обед. Больше ничего. Николас бесстрастно посмотрел на сестру:
— Спасибо за приглашение, но я вынужден его отклонить. А теперь извини, у нас с Генри очень много работы.
Помощник был отпущен буквально через несколько минут после ухода Мириам. Николас решил выйти из дома. Ему хотелось вскочить на лошадь и помчаться по полям куда глаза глядят. Но Манхэттен не тропики. Это на Карибских островах он мог скакать на коне день и ночь без отдыха. Туземцы считали его сумасшедшим, и Николасу часто казалось, что они не далеки от истины.
Там Николас мало с кем встречался. Часто он виделся только с Дейдрой Карлайл, досаждавшей ему своей назойливостью. Она не скрывала намерений женить его на себе и считала, что они идеально подходят друг другу. Николас ясно дал ей понять, что придерживается прямо противоположного мнения. Она очень скоро махнула на него рукой и вышла замуж за недавно овдовевшего богатого плантатора.
Он не провел и года на Карибских островах и уехал в Италию. Но в Европе Николасу тоже было неуютно и одиноко. В конечном счете его родиной оставался Нью-Йорк, куда он и вернулся.
Ехать в район Центрального парка, где строительство только началось, не было смысла, и Николас решил пройтись пешком по заснеженным городским улицам.
Поплотнее запахнув пальто и поглубже надвинув на лоб шляпу, он шагал навстречу кусачему ледяному ветру и с наслаждением дышал свежим морозным воздухом Дрейк проходил квартал за кварталом и все отчетливее понимал, что его родной город превратился в место переполненное воспоминаниями об Элиот Синклер. Выругавшись сквозь зубы, расстроенный Николас принялся оглядываться в поисках конки.
Бросив пять центов в прорезь кассы, Дрейк уселся на неудобное деревянное сиденье. Изнуренного вида лошадь с натугой тащила длинный экипаж. Николас совершенно ни о чем не думал и даже был рад оглушительному грохоту железных колес конки. Через некоторое время он соскочил на тротуар, чтобы продолжить путь пешком. Но когда он сообразил, где оказался, ноги его буквально приросли к земле. Перед ним был вход в картинную галерею, где он впервые увидел «Объятия».
Дрейк сразу нашел то самое окно, через которое он смотрел на картину. То самое окно, к которому он прижал Элли, не в силах справиться со своей страстью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40