И все-таки случилась авария; другой корабль, «Адрианополь», выполняя эволюцию вблизи «Силистрии», был так неудачно повернут, что предотвратить столкновение его с «Силистрией» оказалось невозможным.
Нахимов был наверху, на юте, он успел только скомандовать: «С крюселя долой!» — чтобы люди при столкновении не попадали в море. По этой команде матросы и офицеры бросились вниз, в сторону, противоположную той, которая была под ударом «Адрианополя», сам же командир как стоял на юте, так и остался.
«Адрианополь» шел полным ходом на «Силистрию».
— Павел Степанович! Ради бога, сойдите вниз! — кричал старший офицер «Силистрии» своему командиру, но Нахимов только поглядел на него и махнул кистью руки.
Настал страшный момент: «Адрианополь» врезался в борт «Силистрии»… Полетел вниз раздавленный двенадцативесельный катер, закачались мачты, рухнула стеньга, обломки снастей посыпались около Нахимова, и только благодаря счастливой случайности он отделался небольшим ушибом плеча.
И весь вечер, и всю ночь, и целое утро экипаж «Силистрии» работал, исправляя повреждения, и всеми работами бессменно руководил сам Нахимов.
Но вот работы кончены, поднят сигнал: «Повреждения исправил», и старший офицер нашел момент спросить:
— Павел Степанович, скажите мне все-таки, отчего же вы не сошли с юта?
— Как же так, помилуйте-с, отчего не сошел? Что же тут непонятного-с? — удивился Нахимов. — Это ведь всего только несчастный случай, а если бы вдруг сражение-с? Что же я, и во время сражения должен уходить с юта? Нет-с, на то я и командир, чтобы быть всегда на своем месте и команде подавать пример… С кого же пример будет брать команда, скажите на милость, если командир сбежит от опасности?
Но запанибрата с опасностью был он и в свои молодые годы, задолго до того, как сделался командиром корабля.
В 1824 году он, двадцатидвухлетний лейтенант, отправился в кругосветное плавание на фрегате «Крейсер», которым командовал Лазарев. Цель этого плаванья — охрана русских колоний в Северной Америке.
Фрегат шел Южным океаном при очень бурной погоде. Его трепало так, что один матрос упал со снастей в воду. Кто тут же бросился спускать шлюпку, чтобы спасти матроса? Лейтенант Нахимов. Шлюпка была спущена с подветренной стороны фрегата, и вот Нахимов огибает судно, чтобы поспеть туда, где еще мелькает в волнах голова борющегося за свою жизнь матроса. Но налетает сильнейший внезапный шквал с ливнем, и шлюпка с Нахимовым уносится, исчезает из глаз, а на фрегате вся команда занята тем, чтобы сберечь судно — поставить паруса, как это требовалось моментом. Не меньше получаса прошло в напряженнейшей работе, а тем временем прояснилось, и вспомнили наконец о шлюпке.
И сам Лазарев и другие офицеры смотрели в зрительные трубы, не покажется ли где, хотя бы килем кверху, злополучная шлюпка; смотрели и матросы с марса, смотрели час, два, три… Шлюпки не было. Явно — погибла она вместе с храбрым лейтенантом и шестью гребцами при нем так же, как погиб упавший матрос.
Стало вечереть, темнеть, и Лазарев отдал приказ продолжать плавание. Паруса уже начали наполняться ветром, как вдруг один зоркий унтер-офицер с салинга закричал:
— Вижу катер! Вижу катер!
Фрегат пошел навстречу шлюпке, и Нахимов со своей небольшой командой был спасен. Все были мокры с головы до ног, все успели почти оледенеть, но по крайней мере выхвачены из пасти океана живыми. А волнение было до того сильным, что шлюпку, так героически выдержавшую бурю, разбило о борт фрегата, когда ее поднимали на боканцы.
Радость Лазарева была безмерна: очень любил он и ценил молодого лейтенанта, и в Наваринском бою Нахимов вполне оправдал эту любовь и доверие со стороны своего командира, когда был под его начальством на корабле «Азов».
Наваринский бой стал боевым крещением не одного Нахимова: тогда, на «Азове» же, вместе с ним были и мичман Корнилов, теперь вице-адмирал, и гардемарин Истомин, теперешний командир корабля «Париж», капитан 1-го ранга.
«Азову» пришлось сражаться с несколькими турецко-египетскими судами, и от его метких выстрелов взлетел на воздух флагманский корабль египетской эскадры, затонули еще два фрегата и корвет, уничтожен флагманский корабль тунисского адмирала, наконец, сбит на мель и потом зажжен восьмидесятипушечный турецкий корабль… И признанным героем дня на «Азове» был тогда Нахимов. Он — молодой еще лейтенант — умел уже, как никто другой, и воспитывать и обучать матросов.
Как и чем? Линьками, как это было принято во флоте? Нет. Ни с кем из офицеров не чувствовали себя матросы так свободно, как с Нахимовым, ни к кому другому не подходили они запросто поговорить о своих нуждах, и никто другой из офицеров целого флота не был так хорошо известен матросам всех судов, как Нахимов.
И все знали случай, когда Нахимов, будучи командиром «Силистрии», получил замечание от только что переведенного из Балтийского в Черноморский флот вице-адмирала Чистякова за то, что на его корабле оказался один не чисто выбритый матрос.
— Ты почему же не выбрился как следует? — спросил Нахимов матроса, когда адмирал сошел с корабля.
— И ведь хотел же было выбриться сегодня, да, признаться, жена отговорила, — смущенно объяснил виноватый, который был всегда на лучшем счету как старый, опытный баковый матрос.
— Вот видишь ли, друг мой, как бывает: жена твоя говорит тебе одно, адмирал же совсем другое, — спокойно сказал Нахимов. — Раз начальство требует, чтобы бриться, так ты уж жену не слушай, а сейчас же ступай и обрейся как следует: не такой это большой труд.
На другом судне, у другого командира, матрос, подведший его под замечание адмирала, был бы нещадно избит линьками, а Нахимов приказал своим подчиненным, чтобы виновного никто и пальцем не тронул.
Однажды, уже в адмиральском чине, Нахимов командовал отрядом судов у берегов Кавказа. Став на якорь против небольшого укрепления Субаши, он отпустил офицеров на берег. Тут узнали они, что в лазарете лежит лейтенант Стройников, офицер корвета «Пилад», заболевший рожей.
Пошли проведать и нашли его в жалком виде: без денег, без необходимых вещей, под маской из толстой синей бумаги, в солдатском белье. Стройников жаловался, что несколько дней не пил чаю, и просил прислать ему чаю и сахару.
Вернувшись, офицеры доложили об этом Нахимову — и как же забеспокоился тот об участи лейтенанта чужого отряда!
— Много ли у нас денег? — спросил Нахимов своего адъютанта, ведавшего расходами, так как сам он никогда не занимался этим.
— Всего-навсего только двести рублей, — ответил адъютант.
— Ну что же-с, вот и пошлите-ка ему все двести! — приказал Нахимов. — Пошлите также ему белья, чаю, сахару, лимонов, провизии, какая найдется.
— Павел Степанович, и лимонов и провизии у нас теперь очень мало, — возразил адъютант, — и достать здесь нам этого будет негде.
— Лучше уж мы обойдемся, а больному надо.
И деньги, и чай, и сахар, и лимоны, и провизия, и белье были тотчас же отправлены Стройникову, но Нахимов не ограничился этим.
Когда эскадра снялась с якоря и отправилась дальше, он приказал направить свой крейсер «Кагул» на сближение с корветом «Пилад», которому был дан сигнал: «Подойти для переговоров».
«Пилад» подошел, и командир его явился на «Кагул» с рапортом.
Приняв рапорт, Нахимов спросил очень сухо:
— Скажите-с, вы как же это бросили своею больного офицера на берегу, почти что на произвол судьбы-с?
— Развело тогда сильную зыбь, поэтому поторопились отойти от берега, — объяснил командир «Пилада».
— Однако несколько дней уже лежит он там, и вы о нем не вспомнили-с! Как же это так, а?.. Стыдно-с! Срам-с… Я человек холостой, одинокий, и это скорее мне позволительно было бы иметь такое черствое сердце, а не вам — отцу семейства-с! Ведь у вас есть уж на возрасте сыновья-с… Что, если бы с одним из ваших сыновей так поступили? Заболел бы он на корабле, — его бы и сбросили на пустой почти берег… Хорошо бы это было, а?.. Прощайте-с, больше я ничего не имею вам сказать!
Но, ничего больше не сказав командиру «Пилада», он тут же распорядился перевезти Стройникова для лечения в Севастополь на шхуне из своего отряда.
Все мичманы знали и то, что унтер-офицер, который разглядел шлюпку с Нахимовым в Южном океане и тем спас жизнь ему и шестерым матросам-гребцам, потом получал от Нахимова ежегодную пенсию.
III
Нахимов, конечно, пригласил мичманов к обеду, так как в это время в кают-компании собрались уже все офицеры «Марии», столы были уставлены приборами, вносились дымящиеся суповые кастрюли.
«Мария» была кораблем гораздо более поздней постройки, чем такие ветераны Черноморского флота, как «Ягудиил» и «Храбрый», заложенные еще при Павле, — поэтому и кают-компания здесь была и обширней, и светлей, и лучше обставлена.
Теперь, за обедом, как и ожидали мичманы, она была полна возбужденными, взвинченными голосами офицеров, на все лады обсуждавших то, что, наконец, началось, — войну. И хотя война началась с Турцией, но о Турции говорилось за обедом все-таки меньше, чем о ее покровительницах — Англии и Франции.
— В сущности, политическое положение вполне ясное, — говорил командир «Марии», капитан 2-го ранга Барановский, плотный, черноволосый, с несколько рачьими глазами. — Англия пришвартовалась к Франции, а Турцию взяла на буксир.
— Конечно, Турция ни за что бы не начала войны, если бы не этот буксир, — соглашался с ним старший адъютант штаба Нахимова, лейтенант Острено, тот самый, который ведал всеми личными деньгами адмирала и вообще всем его хозяйством на корабле и на севастопольской квартире. — Ведь это страна нищая; англичане, разумеется, дадут ей денег, а паши разберут их по своим карманам.
— А как все-таки нищая? — спросил его мичман Белкин.
— Нищая!.. Россия в двадцать раз богаче!
— Флот, однако же, неплохой…
— Два турецких парохода я видел: хороший ход, — сказал мичман Панютин. — Нашим, пожалуй, не уступят.
— Осторожно сказано!.. Пароходы турецкие лучше наших.
— Есть и лучше, есть и хуже.
— У нас тихоходы — потому что коммерческие, а у них есть настоящие военные… хотя, конечно…
— Что «хотя, конечно»?
— Для серьезного боя пароходы все равно не годятся… А вот я читал в какой-то статье, что у Турции семьсот тридцать миллионов дохода… Так как же она нищая?
— Чего семьсот тридцать миллионов? — усмехнулся на этот вопрос Панютина Острено. — Пиастров? А пиастр теперь шесть копеек, да и того нет… Переведите-ка на рубли, — сколько будет? Полнейшие пустяки!
— Мусульманское духовенство зато богато, — оно и раньше давало на войну деньги и теперь тоже дает, — заметил Барановский. — У мусульман так: что ни война, то во имя пророка Магомета… Вытаскивай, значит, мулла, денежки из сундука, да кстати и зеленое знамя.
— Стало быть, газават? — удивился Белкин.
— Газават не газават — пока еще так говорить, конечно, не будут; однако до этого скоро они дойдут. Будет у них и благой мат и газават, — погодите!
— Значит, на Дунае уж сражаются? А там у меня брат подпоручик, — сказал мичман Палеолог, обращаясь к сидевшему рядом с ним флаг-офицеру Нахимова Костыреву, тоже мичману.
— Есть слух о каком-то сражении там… Только будто бы не совсем удачном, — отозвался Костырев, услужливо наливая гостю с брига «Язон» красного вина в стакан.
— Неудачном? — быстро спросил Палеолог, поднял, как мог высоко, брови и впился в Костырева встревоженными глазами. — Это где именно?
— Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, — слышал вскользь… А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, — лихо кивнул круглой головой Костырев.
— Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье!
— Нет, там уже теперь турки… «Бессарабия» привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, — а никто там этого не ждал, конечно, — раньше, чем объявлена война.
— И действительно все там погибли?
— Все до единого… Весь гарнизон вырезан.
— Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда?
— Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, — успокоил Палеолога Костырев. — И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны.
— А что с пароходом «Колхида»? Есть подробности?
— «Колхида» сел на мель, попал под ружейный огонь с поста «Николай», не только под пушечный… Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились — думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число.
— Конечно, один пароход туда же сунулся — хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь.
— Ничего, Серебряков им задаст пфейферу!
Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач «Марии» Земан; судовой священник о.Лука и близко к нему — мичман Варницкий с корабля «Три святителя».
Что скажет Нахимов — вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о.Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, — до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней.
Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя:
— В задор входят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19