Около десяти часов Адлер пошел в мастерскую осмотреть поврежденный станок.
Возле злосчастного станка он ступил нечаянно в лужу крови и вздрогнул, но тотчас овладел собой. Он внимательно разглядывал шестерню; на ней видна была запекшаяся кровь, куски человеческого мяса и клочки полотна; несколько зубьев было выломано.
— Есть у нас еще такая же шестерня? — спросил он механика.
— Есть, — ответил бледный немец, готовый при виде крови упасть в обморок.
— А доктор приехал?
— Нет еще.
Адлер поморщился. Ему не нравилось, что так долю не было доктора.
Около полудня фабриканту дали знать, что доктор приехал. Старик торопливо вышел из дому. Проходя мимо комнаты Фердинанда, еще спавшего после попойки, он постучал палкой в дверь, но ответа не последовало.
Перед квартирой Гославского стояла толпа рабочих. Почти никто не пошел сегодня в костел. Всем хотелось узнать, в каком состоянии больной, и услышать подробности катастрофы. Гославскую и детей взяла к себе соседка.
Толпа волновалась, но когда появился Адлер, разговоры умолкли. Только самые трусливые поздоровались с хозяином, кое-кто отвернулся, а кто посмелей, смотрели ему прямо в глаза, не снимая шапок.
Это задело фабриканта.
«Чего они хотят от меня?» — подумал он.
Адлер остановил какого-то рабочего-немца и спросил, как себя чувствует больной.
— Не знаю, — мрачно ответил тот. — Говорят, ему отняли руку.
Адлер вызвал доктора.
— Ну, как там? — спросил он.
— Умирает, — ответил врач.
Адлер вздрогнул и закричал:
— Не может быть! Люди теряют обе руки, даже обе ноги, и все же не умирают.
— Плохо была сделана перевязка, больной потерял много крови; к тому же он очень переутомлен.
Ответ этот быстро распространился среди стоявших возле дома людей. В толпе снова поднялся ропот.
— Я хорошо заплачу вам! — сказал Адлер. — Ухаживайте за ним получше. Не может быть, чтобы мужчина умер от такого увечья.
В эту минуту больной застонал. Доктор побежал к нему, а фабрикант повернул к дому.
— Был бы при фабрике доктор, не случилось бы такого несчастья! — закричал кто-то в толпе.
— Так мы и все тут кончим, если нас будут держать в мастерских до полуночи! — крикнул другой.
Посыпались угрозы и проклятия. Но великан засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, двинулся прямо на толпу. Только глаза он прикрыл, да побелела у него шея. Казалось, он не слышал того, что говорили стоявшие вдали, а ближние расступались перед ним, инстинктивно чувствуя, что этот человек не боится ни проклятий, ни угроз, ни даже открытого нападения.
Под вечер Гославский, от которого не отходил врач, позвал жену; она вошла на цыпочках, шатаясь и сдерживая слезы, застилавшие ей глаза.
Больной до странности осунулся, глаза его уставились в одну точку. В сумерках лицо его казалось серым, как земля.
— Где ты, Магдуся? — спросил он невнятно, а потом заговорил, поминутно останавливаясь: — Вот и провалилась наша мастерская. Руки нет! А следом за ней и меня не станет, чего ради мне даром хлеб есть?
Жена заплакала.
— Ты здесь, Магдуся?.. Помни о детях. Деньги в том ящике, знаешь… на мои похороны. Все мухи летают у меня перед глазами… жужжат…
Он беспокойно заметался и захрапел, словно человек погрузившийся в глубокий сон. Доктор сделал знак рукой, и кто-то насильно увел Гославскую в соседнюю квартиру.
Через несколько минут пришел туда и врач. Несчастная женщина посмотрела ему в глаза и с плачем упала на колени.
— Ах, пан доктор, зачем вы оставили его?.. Разве ему так плохо? Или, может…
— Бог вас утешит, — сказал доктор.
Женщины окружили Гославскую, стараясь ее успокоить.
— Не надо плакать! Бог дал, бог взял! Встаньте! Не плачьте, вас могут услышать дети.
Вдова задыхалась от слез.
— О, оставьте меня на полу, мне здесь лучше, — шептала она. — Дай вам бог столько счастья, сколько мне он дал горя. Нет моего Казика!.. Муж мой любимый, и зачем ты столько работал, зачем выбивался из сил?.. Еще третьего дня ты говорил, что в октябре мы перейдем на свое хозяйство… В могилу ты уйдешь, не в свою мастерскую… Ох!..
От рыданий у нее началась икота, и она стала кусать платок, чтобы не услышали дети.
Но когда в квартиру покойного вошли товарищи Гославского, рабочие, и принялись передвигать там мебель, когда она поняла, что никакой шум уже не разбудит ее мужа, она завопила страшным голосом и лишилась чувств.
Смерть Гославского стала источником волнений на фабрике и неприятностей для Адлера. Во вторник к нему явилась депутация с просьбой разрешить всем рабочим пойти на похороны. Раздраженный фабрикант разрешил послать лишь по нескольку делегатов от каждого отделения и заявил, что с каждого рабочего, который осмелится без разрешения оставить мастерскую, будет взыскан штраф.
Несмотря на это, большая часть рабочих отправилась на похороны. Адлер приказал сделать перекличку и удержать у всех не явившихся на работу половину дневного заработка и по два злотых штрафа.
Горячие головы уговаривали товарищей покинуть фабрику, а один из кочегаров сказал даже, что следовало бы взорвать котел. В другое время Адлер пропустил бы все эти разговоры мимо ушей, но сейчас его обуяло бешенство. Возмущение рабочих он назвал бунтом, вызвал из города полицию, зачинщиков прогнал с фабрики, заявив, что больше их не примет, а на кочегара подал в суд.
Столь решительные действия фабриканта вынудили рабочих стать более сговорчивыми. Они перестали угрожать забастовкой, но потребовали, чтобы Адлер принял обратно уволенных и пригласил на фабрику за счет штрафных денег хотя бы фельдшера.
Адлер на это ответил, что поступит так, как ему заблагорассудится, а об уволенных не хотел и слушать.
К следующему понедельнику на фабрике все уже успокоились, а пастор Бёме приехал к Адлеру, чтобы повлиять на него и склонить к удовлетворению справедливых требований рабочих. Сверх ожидания он нашел своего друга еще более непреклонным, чем обычно. На все его доводы фабрикант отвечал, что если раньше он и собирался что-нибудь сделать, то теперь уж ничего делать не станет. Скорей он закроет фабрику.
— Разве ты не знаешь, Мартин, что они писали о нас в газетах? — спросил Адлер. — В одном юмористическом журнале высмеивают моего Фердинанда, а в газетах пишут, что Гославский умер от чрезмерного переутомления и из-за отсутствия врача…
— Что ж, в этом есть доля правды… — ответил Бёме.
— Ни малейшей! — крикнул фабрикант. — Я больше работал, чем Гославский, и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики так же, как из местечка…
— Тогда бы остался фельдшер… — заметил пастор.
Адлер ничего не ответил. Пыхтя, он расхаживал по комнате крупными шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.
— Иоганн! — крикнул он, выходя из комнаты, — принеси в беседку бутылку рейнского.
Они уселись в беседке, стоявшей у пруда. Легкое дуновение ветерка, прохладная тень деревьев, а может быть, и рюмка доброго вина успокоили Адлера. Бёме посматривал на великана поверх золотых очков и, заметив перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.
— Ну! — сказал он, чокаясь с ним. — Человек, пьющий такое великолепное вино, не может быть бессердечным. Не взыскивай с них штраф, милый Готлиб, прими назад уволенных и пригласи доктора… За твое здоровье!..
— Пью за твое здоровье, Мартин, но говорю тебе: не выйдет! — ответил фабрикант уже без гнева.
Пастор покачал головой.
— Гм… — пробормотал он, — нехорошо, что ты так упрямишься.
— Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я сегодня сделаю им уступку на тысячу рублей, завтра они уже потребуют на миллион.
— Ты преувеличиваешь, — ответил, поморщившись, Бёме. — А я тебе говорю: если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать — и кончай!..
— Уже и так все кончилось, — сказал Адлер. — Бездельников я прогнал, а остальные поняли, какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся фабрика села бы мне на шею.
Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.
— Зачем ты бросаешь мусор в пруд? — спросил Адлер.
Пастор покачал головой, показывая на все ширившиеся круги, расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.
— А видишь ты эти волны, Готлиб?.. — спросил он фабриканта. — Видишь, как они растут и уносятся все дальше?..
— Так всегда бывает, — ответил Адлер. — Что же тут удивительного?
— Ты прав, — сказал пастор. — Так бывает всегда и везде; и на пруду, и в нашей жизни. Что бы ни появилось на земле — хорошее или плохое, — вокруг него сразу поднимаются волны; они все растут и уносятся все дальше и дальше…
— Ничего не понимаю! — прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из рюмки.
— Я сейчас объясню тебе, только не сердись.
— На тебя я никогда не сержусь, — ответил фабрикант.
— Так вот, понимаешь ли, что получается? Ты плохо воспитал сына и бросил его в мир, как я эти щепки в воду. Он наделал долгов — и это первая волна. Ты снизил заработки рабочим и уволил доктора — это вторая волна. Смерть Гославского — третья. Волнения на фабрике и газетные заметки — четвертая. Увольнение рабочих и судебное дело — это пятая волна… А какая будет шестая, десятая?..
— Меня это не касается! — сказал Адлер. — Пусть твои волны носятся по свету и терзают дураков, а меня это не трогает…
Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:
— Посмотри, Готлиб! Иногда десятая волна отбегает от берега и снова возвращается… туда, откуда она шла.
Это сравнение, впрочем очень наглядное, заставило фабриканта задуматься. На минуту могло показаться, что он колеблется, что в нем проснулась какая-то смутная тревога.
Но это продолжалось недолго. У Адлера был слишком здравый ум и слабое воображение, чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного будущего. Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и, грубо захохотав, ответил:
— Ха-ха-ха! Мартин, вот я и постарался, чтобы твоя волна не возвратилась ко мне.
— Кто знает!..
— Не вернется ни доктор, ни подстрекатели забастовки, ни штрафные деньги, ни… ни даже Гославский!..
— Может возвратиться несчастье…
— Го! Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о мой кулак, о фабрику, о страховое общество, о полицию и, наконец, о мое состояние…
Друзья расстались поздно ночью.
«Ну и сумасшедший этот Мартин, — думал фабрикант. — Он хочет меня напугать!..»
А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой вопрошал:
— Какая волна возвратится сюда?
Сравнение это пришло ему в голову внезапно, и Бёме считал его своего рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться, но когда и какая?..
Ночью он спал беспокойно. Он так метался и кричал во сне, что жена разбудила его.
— Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..
Бёме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.
— Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. — спрашивала жена.
— Да, но я не помню что… Разве я что-нибудь говорил?..
— Ты говорил какую-то несуразицу: «Волна!.. возвращается… возвращается!..»
— Да хранит нас господь! — прошептал пастор, встревоженный до глубины души.
VI
Часто положительные или отрицательные поступки и события приобретают в глазах людей то или иное значение лишь после того, как находят свое отражение в печати.
С давних пор было известно, что старый Адлер эгоист и эксплуататор, а Фердинанд эгоист и повеса; но только статьи, появившиеся в газетах в связи со смертью Гославского, восстановили против них общественное мнение.
Теперь вся округа стала интересоваться фабрикой. Рассказывали обо всем, что там происходит, и соответствующим образом истолковывали. Знали все до мельчайших подробностей. Знали, сколько долгов было у Фердинанда за границей, сколько он тратил теперь и насколько отец его возместил убытки благодаря снижению заработной платы и удлинению рабочего дня. Однако больше всего негодовали по поводу смерти Гославского, которого считали жертвой алчности старого фабриканта и беспутства его сына.
Кое-кто, правда, говорил, что на любом промышленном предприятии и при любой машине, не исключая молотилки и соломорезки, может произойти несчастный случай. Но этих быстро переубедили. «Разве можно, — объясняли им, — заставлять рабочих работать на фабрике от зари до зари? Разве предприятие, имеющее сотни машин, не обязано держать доктора и фельдшера? Неужели Адлер так беден, что какая-нибудь тысяча рублей, потраченная на санитарное обслуживание, имеет для него значение? Ведь раньше были там и доктор и фельдшер, а теперь, когда сын наделал долгов, отец их оплачивает кровью людей, которых и без того беспощадно эксплуатировал».
Фердинанд вскоре почувствовал, что отношение к нему изменилось. Двое или трое молодых людей, по настоятельному требованию родителей, перестали с ним встречаться. Другие охладели и отдалились от него. Но даже от тех приятелей, которые остались, — а остались далеко не лучшие, — ему нередко приходилось теперь выслушивать колкости.
Но это еще не все. В гостинице, в ресторане, в винном погребке, в кондитерской, то есть во всех заведениях, где на нем немало зарабатывали, ему, как нарочно, старались подсунуть газеты, в которых были напечатаны статьи о смерти Гославского. А однажды, когда он зашел со своими приятелями в лавку и спросил, есть ли хорошее красное вино, приказчик ему ответил:
— Есть, ваша милость… красное, как кровь…
Вероятно, всякого другого на его месте подобные факты заставили бы призадуматься. Всякий другой, заметив всеобщую антипатию, вероятно постарался бы временно удалиться от людей или даже изменить образ жизни. Но Фердинанд не принадлежал к числу этих всяких других. Он не способен был трудиться и привык вести разгульную жизнь; к общественному мнению прислушиваться не желал, напротив: делал все наперекор ему и держал себя вызывающе. Судя о людях по своим приятелям — льстивым и пустым, он был уверен, что рано или поздно сумеет всех подчинить себе и никто не осмелится оказывать ему сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11