Zmiy
«Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1.»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1961
Болеслав Прус
ВОЗВРАТНАЯ ВОЛНА
I
Если бы благородство пастора Бёме имело три обычных геометрических измерения и соответствующий им вес, сему преподобному мужу пришлось бы свои пастырские и приватные путешествия совершать товарным поездом. Но благородство, являясь свойством духовной субстанции, имеет лишь одно измерение — четвертое, над ним ломают головы математики, а в реальной жизни оно веса не имеет, поэтому пастор Бёме мог спокойно путешествовать в маленькой бричке, запряженной одной лошадью.
Сытая, холеная лошадь бежала мелкой рысцой по гладкому фабричному шоссе; казалось, ее больше интересовали мухи, от которых она отмахивалась, чем добродетели, заключавшиеся в тощем теле духовного пастыря. Толстый хомут, оглобли, летний зной и дорожная пыль, очевидно, сильней занимали воображение животного, чем преподобный Бёме, его маленькие бачки, шляпа-панама, белый в розовую полоску перкалевый плащ и даже полированный кнут, заткнутый с правой стороны сидения. Кнут этот пастор не оставил дома только из опасения показаться смешным, но в пути им не пользовался. Правда, он и не мог им пользоваться, так как в одной руке, чтобы лошадь не спотыкалась, держал вожжи, а другой посылал идущие от души, но слабо действующие благословения всем проезжим и прохожим, которые, без различия вероисповедания, снимали шапки, кланяясь «честному швабу».
Сейчас (в июньский день, в пять часов пополудни) его преподобию предстояло выполнить не слишком христианскую миссию, а именно: сперва огорчить ближнего, а потом утешить его. Он ехал сообщить своему другу Готлибу Адлеру, что единственный его сын Фердинанд Адлер, пребывающий за границей, наделал долгов. Известив его об этом, он собирался затем успокоить его и вымолить прощение легкомысленному юноше.
Готлиб Адлер — владелец фабрики хлопчатобумажных тканей. Фабрику его соединяет с железнодорожной станцией шоссе; оно, правда, не обсажено деревьями, но содержится в чистоте. То, что виднеется слева от шоссе, за небольшой рощей, это еще не фабрика, а местечко. Фабрика находится справа. Среди кленов, лип и тополей мелькают черные и красные крыши нескольких десятков рабочих домиков, а за ними высится пятиэтажное здание, расположенное покоем и окруженное другими постройками. Это и есть фабрика. В длинные ряды окон смотрится солнце, заливая их золотом. Высокая темно-красная труба извергает черные клубы густого дыма. Если б ветер подул с той стороны, пастор услышал бы гул паровых машин и шум ткацких станков. Но ветер дует с другой стороны, поэтому слышится только свист далекого паровоза, тарахтенье брички Бёме, фырканье его лошади и пение птички — должно быть, перепелки, утопающей в зеленых хлебах.
Возле самой фабрики много деревьев, больше чем где-либо в другом месте. Это сад Адлера; сквозь зелень кое-где проглядывают белыми лоскутами стены красивого особняка и хозяйственных построек.
Пастору в конце концов надоело все время следить за тем, чтобы разжиревшая лошадь не споткнулась. Уповая на милосердие того, кто извлек Даниила из львиного рва и Иону из чрева кита, его преподобие привязал вожжи к козлам и сложил руки, как для молитвы. Бёме любил помечтать, но предавался этому занятию лишь тогда, когда мог вращать большими пальцами обеих рук, наподобие мельничных крыльев, что он и сделал сейчас. Это коловращение открывало перед ним волшебные врата в страну воспоминаний.
И вот вспомнилось ему (должно быть, в сороковой раз в этом году и на том же месте), что фабрика Адлера и все, что ее окружает, очень напоминает другую фабрику — в далекой бранденбургской равнине, где он, пастор Мартин Бёме, и друг его, Готлиб Адлер, провели свои детские годы. Оба они были сыновьями ткацких мастеров среднего достатка, родились в одном и том же году и посещали одну и ту же начальную школу. Затем они расстались на целую четверть века; за это время Бёме окончил богословский факультет в Тюбингене, а Адлер скопил несколько тысяч талеров.
Потом они снова встретились далеко от родины, на польской земле, где Бёме был пастором протестантского прихода, а Адлер основал небольшую ткацкую фабрику.
С тех пор, вторую четверть века, они уже не разлучались и навещали друг друга по два-три раза в неделю. Небольшая фабрика Адлера стала за это время огромной, сейчас на ней работало шестьсот рабочих, и она ежегодно приносила владельцу десятки тысяч рублей чистой прибыли. А Бёме так и остался тем, кем был: небогатым пастором. Однако сокровища человеческой души тоже приносят проценты, поэтому и у пастора были доходы, исчислявшиеся десятками тысяч… благословений.
Были между друзьями и еще кое-какие различия.
Сын пастора недавно окончил рижский политехникум и мечтал обеспечить себе, родителям и сестре кусок хлеба в будущем, а единственный сын Адлера гимназии не окончил, путешествовал за границей и мечтал о том, как бы вытянуть побольше денег из отцовской кассы. Пастор беспокоился о том, удачно ли выйдет замуж его восемнадцатилетняя Аннета. Адлера беспокоило, что в конце концов выйдет из его сына. Пастору, в общем, хватало его скромного достатка и нескольких десятков тысяч благословений в год; Адлеру же было мало нескольких десятков тысяч годового дохода, а капитал, помещенный в банк, слишком медленно приближался к желанной цифре — миллиону рублей.
Но сейчас Бёме не думал об этом. Он был рад, что видит вокруг зеленые хлеба, а вверху небо с разбросанными по нему белыми и серыми облаками и что общий вид фабрики Адлера напоминает ему местность, где он провел детство. Такие же одноэтажные дома тянулись двумя рядами, так же расположено покоем здание фабрики, такой же дом ее владельца и пруд в саду…
Жаль, что нет здесь приюта для маленьких детей, школы для подростков, богадельни для стариков, больницы… Жаль, что Адлер не подумал об этом, хотя фабрику свою он строил по образцу бранденбургской. Следовало основать хотя бы школу. А ведь не будь школы там… ни он бы не стал пастором, ни Адлер — миллионером!
Бричка подъехала так близко, что шум фабрики вывел пастора из задумчивости. Ватага грязных, полуоборванных детей играла у дороги за оградой; в фабричном дворе стояло несколько подвод, на которые укладывали тюки тканей. Налево открылся взору во всей своей красе особняк Адлера, построенный в итальянском стиле. Еще несколько шагов, и вот из-за дерева показалась стоящая у пруда беседка; здесь фабрикант и его друг обычно пили рейнское вино, беседуя о старых временах и о своих делах.
Кое-где из открытых окон рабочих домов свешиваются лохмотья выстиранного белья. Почти все обитатели этих жилищ стоят сейчас у станков, и только несколько бледных женщин с впалой грудью приветствуют пастора:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков!.. — отвечает тщедушный старичок, приподнимая свою много лет прослужившую панаму.
Но тут бричка свернула влево, лошадь весело замотала головой и рысью влетела во двор. Тотчас явился конюх, вытер нос рукавом и помог его преподобию сойти.
— Дома хозяин? — спросил Бёме.
— На фабрике. Сейчас доложу, что ваша милость пожаловали.
Пастор поднялся на крыльцо, где уже ждал лакей, чтобы снять с него дорожный плащ. Теперь все могли увидеть длинный сюртук духовной особы и короткие ноги, по сравнению с которыми нос, украшавший увядшее доброе лицо, казался великоватым. Его преподобие снова сложил руки на животе и завертел двумя пальцами. Он вспомнил, что приехал сюда, чтобы сперва нанести рану отцовскому сердцу, а потом исцелить его по заранее обдуманному плану, делившемуся согласно правилам риторики на три части. Первая, подготовительная, должна была коснуться в общих чертах неисповедимых путей господних, ведущих человека по терниям житейским к вечному счастью. Во второй надлежало сказать, что юный Фердинанд Адлер не может вернуться из-за границы в лоно семьи до тех пор, пока не будут удовлетворены его кредиторы на такую-то сумму. (Здесь должен произойти взрыв отцовского гнева и перечисление Адлером всех проступков, совершенных его сыном.) Но в ту минуту, когда разгневанный фабрикант хлопчатобумажных тканей захочет отречься от недостойного сына, лишить его наследства и проклясть, последует третья часть пасторской миссии — примирительная. Бёме хотел напомнить историю блудного сына, намекнуть, что друг его плохо воспитал своего наследника и что грех этот он должен безропотно искупить перед господом богом, вручив кредиторам Фердинанда требуемую ими сумму.
В то время как Бёме восстанавливал в памяти план своих действий, на дороге, ведущей к особняку, показался старик Адлер. Это был человек гигантского роста, сутуловатый, неуклюжий, с огромными ногами, одетый в длинный серый сюртук старомодного покроя и такие же брюки. На его красном лице выделялся большой круглый нос и толстые губы, выпяченные, как у негра. Усы он брил, оставляя только жидкие светлые бакенбарды. Когда он снял шляпу, чтобы отереть пот, стали видны его выпуклые светло-голубые глаза, лишенные бровей, и коротко остриженные льняные волосы.
Миллионер приближался тяжелым, размеренным шагом, раскачиваясь на мощных ногах, словно кавалерист. Когда он не утирал потного лица или красной шеи, его опущенные большие руки с короткими пальцами оттопыривались, образуя две дуги, похожие на ребра допотопного животного. Широкая грудь его заметно поднималась и опускалась, дыша, как кузнечный мех. Еще издали он приветствовал пастора флегматичным кивком головы, широко разевая при этом рот и крича хриплым басом: «Ха-ха-ха!» — но не улыбаясь. Да и трудно было представить себе, как бы выглядела улыбка на этом мясистом и апатичном лице, на котором, казалось, безраздельно господствовали суровость и тупость.
И вместе с тем эта грубо вытесанная природой личность была скорее странной, чем отвратительной. Не страх он возбуждал, а чувство беспомощности против его силы. Казалось, в его неуклюжих руках полосы железа должны гнуться с таким же жалобным скрипом, с каким гнется пол фабричных зал под его ногами. С первого же взгляда было видно, что смягчить сердце этого тарана в человеческом образе невозможно, но если бы кто-нибудь ранил его сердце, вся эта махина рухнула бы, как здание, вдруг лишившееся фундамента.
— Как поживаешь, Мартин? — крикнул Адлер с первой ступеньки лестницы и, схватив руку пастора, тряхнул ее сильно и неловко. — Постой-ка! Ты ведь был вчера в Варшаве, — продолжал он, — не слыхал ли чего-нибудь о моем мальчике? Этот полоумный пишет так редко, что только банк знает, где его носит!..
Рядом с Адлером поднявшийся на крыльцо тщедушный Бёме выглядел, говоря словами библии, как саранча рядом с верблюдом.
— Ну, да рассказывай же, — повторил Адлер, усаживаясь на затрещавшую под ним железную скамейку. Зычный голос его удивительно гармонировал с мерным гулом фабрики, напоминавшим отдаленные раскаты грома.
— Разве Фердинанд ничего не писал в банк?
Бёме невольно сразу же был вовлечен в разговор, по поводу которого приехал. Он сел на скамейку против Адлера и с удивительным самообладанием стал припоминать начало первой части своей речи: о неисповедимых путях…
У пастора был один недостаток: он не умел плавно говорить без очков, которые всегда засовывал в самые неподходящие места. Бёме чувствовал, что пора приступить к предисловию, но как начать без очков?.. Он откашлялся, поднялся со скамейки, повертелся туда-сюда — очков нет!
Он полез в левый карман брюк, потом в правый… очков нет!.. Не оставил ли он их дома?.. Какое! Он ведь держал их в руках, усаживаясь в бричку… Бёме сунул руку в задний карман сюртука — нет… в другой — тоже нет! Бедный пастор совершенно забыл первые фразы вступительной части.
Адлер, знавший своего друга, как собственные пять пальцев, забеспокоился:
— Чего ты так суетишься? — спросил он.
— Да вот беда… Очки куда-то засунул…
— Зачем тебе очки? Ты ведь не собираешься читать мне проповедь.
— Да, видишь ли…
— Я спрашиваю тебя о Фердинанде, нет ли от него вестей?..
— Сейчас я отвечу тебе!.. — проговорил Бёме, поморщившись.
Он ощупал боковой карман, но и там очков не нашел. Расстегнул сюртук и из внутреннего кармана вытащил какой-то листок бумаги и большой бумажник, потом вывернул карман, но и там не оказалось очков.
«Неужели я оставил их в бричке?» — подумал он и хотел было сойти с крыльца.
Но Адлер, знавший, что Бёме прячет во внутренние карманы только важные документы, вырвал у него из рук бумагу.
— Готлиб, милый, — смущенно сказал пастор, — отдай мне это, я сам прочитаю тебе, только… я должен раньше найти очки… Куда они могли деваться?
Он побежал вниз, направляясь к конюшне.
— Пожалуйста, подожди, пока я вернусь; прежде всего нужно выяснить, где очки. — И он ушел, потирая обеими руками седую голову.
Несколько минут спустя Бёме вернулся из конюшни совершенно удрученный.
— Должно быть, они потерялись, — бормотал он. — Но я помню, что, садясь в бричку, я в одной руке держал платок, а в другой — кнут и очки…
Раздосадованный пастор опустился на скамейку и мельком взглянул на Адлера.
У старого фабриканта вздулись жилы на лбу, а глаза выкатились еще больше, чем обычно. Он с напряженным вниманием читал записку, а когда кончил наконец, плюнул в гневе на крыльцо.
— Ох, и шельма же этот Фердинанд! — проворчал он. — За два года он сделал долгов на пятьдесят восемь тысяч тридцать один рубль, хотя я посылал ему по десять тысяч в год.
— Знаю!.. Знаю!.. — вскрикнул вдруг пастор и побежал в переднюю.
Через минуту он вернулся с торжествующим видом, неся в руках свои очки в черном футляре.
— Ну конечно! — сказал он. — Да я и не мог их никуда положить, кроме как в плащ! Ну, что за рассеянность!
— Ты всегда теряешь свои очки, а потом находишь, — сказал Адлер, подперев голову рукой.
Он казался задумчивым и грустным.
— Пятьдесят восемь и двадцать — семьдесят восемь тысяч тридцать один рубль за два года!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11