Все ждут вас во дворе, — ответил Иоганн.
— Зачем? Для чего? Сейчас же пошли их работать. Я не хочу, чтобы было так тихо. Скажи им, чтобы пустили машину и все станки. Пусть ткут, пусть прядут, двигаются, шумят…
Он схватился обеими руками за голову.
— Мой сын… сын… сын! — шептал он.
За пастором послали еще раньше, и как раз теперь он приехал и вбежал со слезами в комнату.
— Готлиб! — воскликнул он. — Господь послал нам тяжелое испытание, но будем уповать на милосердие его!..
Адлер долго глядел на него, потом сказал, указывая на останки сына:
— Смотри, Мартин, это я! Не его, а мой это труп! Если бы я не верил в это, я бы сошел с ума. Посмотри, — продолжал он, — здесь лежит моя фабрика, мое состояние, моя надежда!.. Но он жив! Скажи мне это, и вы все скажите. Это успокоит меня… О, сердце мое, сердце! Как оно болит!
Волна возмездия возвратилась.
Когда доктор и секунданты уехали, пастор стал уговаривать своего друга выйти из комнаты. Адлер послушался, и они пошли в сад. Поднявшись на пригорок, старый фабрикант поглядел по сторонам и заговорил:
— Если бы я мог…
Он раскинул руки.
— Если бы я мог все это охватить, задушить, бросить наземь и затоптать ногами вот так, так!.. Если бы я мог! Если бы мог!.. Мартин, ты не знаешь, что творится у меня в голове и как болит у меня сердце…
Он упал на скамью и продолжал:
— Там лежит мой мертвый сын, а я не могу ничем ему помочь. Знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, что через год, через месяц, может быть даже через неделю доктора найдут средство возвращать к жизни и излечивать таких раненых. Но тогда это уже не будет интересовать меня, а сейчас я готов отдать за такое средство все свое состояние и самого себя!.. Я продал бы себя, как собаку, как кусок ситца. И все же я не в силах ничего сделать.
Пастор взял его за руку.
— Готлиб, давно ты не молился?
— Разве я помню? Лет тридцать, а может быть, и сорок.
— Ты помнишь молитвы?
— Я помню… что у меня был сын.
— Сын твой теперь у бога.
Адлер поник головой.
— Какой же кровожадный этот ваш бог!..
— Не богохульствуй! Тебе еще придется встретиться с ним.
— Когда?
— Когда пробьет твой час.
Старик задумался, потом вынул из кармана часы с репетиром, нажал пружину, дождался боя и сказал:
— Мой час уже пробил, а ты, Мартин, поезжай домой. Там ждут тебя жена, дочка, приход. Радуйся» глядя на них, служи свои молебны, пей рейнское вино, а меня оставь в покое… У меня такое чувство, как будто я жду похорон всего мира и прислушиваюсь, скоро ли ударят в большой колокол, от которого у меня лопнет голова. Погибнет весь мир и я вместе с ним… Поезжай домой, Мартин! Я не нуждаюсь в друге, а тем более в пасторе. Твое испуганное лицо раздражает меня и приводит в уныние. И, наконец, я могу обойтись без няньки; я ведь сам вынянчил моего сына.
— Готлиб, успокойся, помолись!
Адлер вскочил со скамьи.
— Убирайся к черту! — крикнул он.
Затем бросился в глубь сада и через калитку убежал в поле.
Пастор не знал, что делать. Охваченный недобрыми предчувствиями, он вернулся в дом. Он хотел, чтобы кто-нибудь издали последил за Адлером, но слуги боялись своего хозяина.
Тогда пастор вызвал бухгалтера и сказал ему, что хозяин его близок к безумию и убежал в таком состоянии в поле.
— Ну! Ничего, — ответил бухгалтер. — Устанет и вернется успокоенный. Он всегда так делает, когда чем-нибудь сильно огорчен.
Прошло несколько часов, наступил вечер, но Адлер не появлялся.
Никогда еще в мастерских не было такого оживления, как сегодня, с той минуты, когда привезли раненого Фердинанда. Несчастье, случившееся с Гославским, тоже потрясло всю фабрику, напомнив людям о притеснениях, которые они терпели, а суровость хозяина вызвала возмущение; но в случае с молодым Адлером все происходило по-иному.
Известие о внезапной смерти Фердинанда в первую минуту вызвало у рабочих удивление и ужас: словно с ясного неба грянул гром, словно заколебались самые основы фабрики или остановилось солнце. Ни у кого, начиная с главного бухгалтера и кончая последней работницей и ночным сторожем, не укладывалось в голове, что Фердинанд мертв. Он, такой молодой, сильный, веселый, богатый! Он, имевший возможность ничего не делать, не простаивать целыми днями у машины! Он, сын такого могущественного отца, мертв! Погиб еще быстрее, чем бедный рабочий Гославский, погиб, как заяц, от выстрела, чуть ли не мгновенно!
Эти люди — простые, бедные, зависимые, которым Адлер представлялся грозным божеством, более могущественным, чем все земные власти, самым крупным магнатом и человеком неодолимой силы, — эти люди испугались. В первую минуту им казалось, что мелкий шляхтич, скромный волостной судья Запора, убивший Фердинанда, совершил святотатство. Как посмел он стрелять в панича, перед которым даже самые дерзкие рабочие опускали глаза, самые сильные чувствовали себя слабыми? Что же это творится?
Странное дело. Те самые люди, которые каждый день осыпали проклятиями фабриканта и его сына, сейчас осуждали его убийцу. Не один кричал сгоряча, что такого негодяя надо убить, как собаку. Но если бы этот негодяй внезапно встал перед ними — они отступили бы.
После вспышки наступила минута раздумья. Механики и старшие мастера растолковали остальным, что Запора стрелял в Фердинанда не как охотник по дичи, а что Фердинанд сам этого хотел и выстрелил первым. Следовательно, это была борьба. Но зачем Фердинанд ввязался в борьбу, если он не мог убить противника? Почему он промахнулся? Из-за чего эти два человека — вернее, эти две сверхчеловеческие силы — столкнулись между собой?
Кто-то шепнул, что это из-за них, рабочих, Запора убил Фердинанда за то, что тот проматывал деньги, нажитые их кровавым трудом. «В конце концов, — добавляли старики, — бог покарал Адлера. Услышаны наши проклятия».
Таким образом, в течение нескольких часов создалась легенда: слезы и человеческая кровь дошли до господнего престола, и свершилось чудо — вот здесь, на глазах всей округи. Верующие взволновались, вольнодумцы слушали с презрительным видом, но в душе трепетали.
— Что еще будет? — спрашивали все.
— А знаете: старик, говорят, в уме повредился?
— Оно и видно, если он возчика швырнул на шоссе, нас всех созвал невесть зачем, а теперь из дому удрал и шатается где-то по полям.
— Он всегда так делает, когда разозлится…
— На кого ж ему злиться?.. Разве что на господа бога!
— Заткни рот!.. Не поминай имени господнего всуе, а то еще беда какая стрясется!
— Что же будет теперь старик делать?
— А что?.. Может, уже не будет жилы из нас выматывать?
— В конторе говорят, что, наверно, он продаст фабрику и поедет к своим.
— Да у него никого нет.
— Э, найдет!.. Швабы — они плодовитые.
Так перешептывались рабочие. Старшие мастера были озабочены. Работы они и не спрашивали, а только бегали поминутно в контору узнать, нет ли новостей. Один из мастеров предложил в знак траура приостановить работу на фабрике, но старик бухгалтер воспротивился этому.
— Пусть все идет, как шло, — сказал он. — Хозяин и так не в себе, зачем же его раздражать?.. Мне и самому было тоскливо и страшно, когда остановилась фабрика и все пошли к дому хозяина. Когда грохочут машины, становится легче на сердце и кажется, что ничего дурного не случилось…
— Правильно!.. Правильно! — поддакивали ему остальные.
Около шести вечера явился в контору Адлер. Он вошел незаметно, как призрак. К одежде его прилипла грязь, словно он валялся на земле. Коротко остриженные льняные волосы были взъерошены. Он вспотел и задыхался. Белки его глаз налились кровью, зрачки непомерно расширились.
Войдя в контору, он быстро обежал все комнаты, с хрустом ломая толстые пальцы. Служащие дрожали, сидя на своих стульях.
Молодой корреспондент читал какую-то телеграмму. Адлер подошел к нему и спросил изменившимся голосом, хотя довольно спокойно:
— Что там такое?
— Хлопок опять поднялся в цене, — ответил корреспондент. — Мы сегодня заработали шесть тысяч.
Он не окончил фразы. Адлер вырвал у него телеграмму, скомкал ее и швырнул ему в лицо.
— Подлец!.. — закричал он на служащего. — Подлец! Как ты смеешь говорить мне что-либо подобное?..
Он снова забегал по комнате, бормоча:
— Человек — это самое худшее из животных. Собаки и те, видя мое горе, не осмеливаются ластиться ко мне и убегают, поджав хвост… А он говорит о шести тысячах рублей!..
Адлер остановился перед испуганным служащим и, размахивая руками, сказал охрипшим голосом:
— Сделай ты, медный лоб, так, чтобы время отодвинулось на неделю назад… на один день… и я отдам тебе все мое состояние. Я уйду из этой проклятой страны босой и нагой, уползу на коленях, буду бить щебень на дороге, умирать с голоду — и все-таки буду счастлив… Ну, ты!.. Можешь ты отодвинуть время хоть на один день… на полдня?..
В контору вбежал Бёме, которого уведомили, что Адлер вернулся.
— Готлиб, — сказал пастор, — лошади ждут, поедем ко мне…
Фабрикант, грязный, запыхавшийся, вдруг выпрямился, сунул обе руки в карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:
— Нет, мой святой Мартин, я не поеду к тебе!.. Скажу тебе больше: ни тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня… И все-таки я не дам тебе даже ломаного гроша… Мое состояние принадлежит моему сыну и предназначено вовсе не для вспоможения добродетельным пасторским детям. Ступай, почтеннейший Бёме, ступай!.. Ступай к своей тощей жене и скромной Аннете, расскажи им, что тебе попался такой проницательный безумец, которого никто не обманет ни притворными слезами, ни поистине глупым выражением лица!.. Или ступай туда… к трупу… и бормочи над ним свои молитвы… Но говорю тебе, Бёме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем меня опутает твоя благочестивая прозорливость…
— Что ты говоришь, Готлиб? — с удивлением спросил пастор.
— Я, кажется, говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние, чтобы когда-нибудь твой Юзек, техник, мог распоряжаться как у себя дома на этой фабрике… Вы убили моего сына… И хотите убить меня. Но не на такого напали!.. Я не принадлежу к разряду глупцов, которые за миллионы рублей покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..
— Готлиб!.. — прервал его пастор. — Ты подозреваешь меня?.. Меня?..
Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:
— Помнишь, Бёме, сколько раз ты угрожал мне карой божьей?.. Раньше такие разговоры вели иезуиты с глупыми богачами и выманивали у них состояние… Но я не позволил себя дурачить и не отдал своего состояния, поэтому… бог меня покарал!.. Не притворяйся удивленным, Бёме!.. Ведь не так давно ты бросал в пруд пробки и щепки, указывал на какие-то волны и говорил, что они возвратятся… Ну, вот — твои волны возвратились… Только бедный сын мой уж не вернется… Он отправился путешествовать, и ему понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Бёме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Бёме, к моему сыну; ведь твой голос слышен даже на том свете, так скажи ему…
Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его покидал разум. Он схватил пастора за плечо и выпроводил за дверь. Потом снова обошел все комнаты.
Наконец он убежал из конторы. Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных машин заглушил его шаги.
Служащие были потрясены. Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем уме, по крайней мере в эту минуту. Но о том, чтобы присмотреть за ним, учредить над ним опеку — никто и не помышлял. Несчастья были так велики и так быстро чередовались, что все потеряли головы. Они могли машинально выполнять свои повседневные обязанности, но решиться на самостоятельный шаг по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.
Пастор Бёме понимал весь ужас положения. Зная характер Адлера, он предвидел новые несчастья и мог бы хоть частично предотвратить их, но не посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?
Между тем события быстро развивались. Около семи часов один из рабочих заметил, что маленькая дверца от склада с хлопком отперта. Но не успел он сообщить об этом кладовщику, не успели сбежаться люди, как дверь оказалась закрытой.
На фабрике зашептали сначала о краже, потом о кающейся душе Фердинанда… Дали знать служащим конторы, которые уже разошлись по домам. Двое или трое прибежали. Предчувствуя недоброе, они осмотрели контору и обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.
Кто взял их?.. Несомненно, хозяин. Но где он сейчас?.. Привратник уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил, не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет среди ночи искать его в этом огромном здании?
На этот раз, кажется, старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит фабрике. Он созвал старших мастеров, велел им приставить стражу к конторе, остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.
Но не успел он отдать распоряжения, как зазвенел колокол, поднимая тревогу. Из склада хлопка сквозь все щели валил густой дым, кое-где вырывались языки пламени.
Услышав набат, рабочие, напуганные предыдущими событиями, поддались панике и толпой ринулись вон из мастерских. Охваченные ужасом люди бежали так поспешно, что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили даже паровую машину.
Однако это смятение было для них поистине счастьем. Едва рабочие собрались во дворе, готовясь спасать загоревшийся хлопок, как огонь показался на складе тканей.
— Что же это? Да это поджог! — послышались голоса в толпе.
— Видно, сам хозяин поджигает фабрику, — ответил кто-то.
— А где он?
— Кто его знает? Но где-то здесь, на фабрике… Сейчас уже горит в чесальной и прядильной.
— Не иначе, как сам Адлер поджигает.
— Да как он мог попасть в мастерские?
— Он унес ключи из конторы.
— Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11