Вокруг него тоже началось какое-то всеобщее передвижение, проникавшее в его сознание вместе с болью, будто ею и было вызвано: мои соединились у него за спиной, отрезав его от Клода. Не для того ли они позволили ему прийти сюда?

IV
Он стоял перед ними. Вождь не спускал с него глаз, веки его дрожали, и от этого взгляд казался мигающим, он подстерегал каждое движение Перкена. Правой здоровой рукой тот всё ещё сжимал браунинг и готов был выстрелить сквозь ткань, однако ему мешал рефлекс, вынуждавший его придерживать карман, словно таким образом он мог уменьшить вес раненой ноги. А левую руку он вытянул в сторону проводника, стоявшего рядом с вождём. Дикарь направил к этой протянутой руке свою кривую саблю, и всё-таки он понял, что жест этот был вполне миролюбив: сабля почти коснулась руки, кровь с которой капля за каплей падала на землю без единого звука, затем опустилась.
— Известно ли вам, что этот человек стоит сто кувшинов? — крикнул Перкен.
Проводник не перевёл его слова, и на Перкена, словно откровение, снизошло бессилие. Взять бы эту скотину за шею да тряхнуть хорошенько, чтобы заставить говорить!
— Переводи же, чёрт тебя подери!
Проводник глядел на него, втянув голову в плечи, словно страшился этих слов больше, чем битвы. Перкен догадался, что тот просто не понимает: он говорил чересчур быстро да и не на ломаном сиамском языке, к тому же из-за крика трудно было разобрать слова.
Он повторил, стараясь говорить помедленней:
— Твоя сказать вождю…
Он произносил каждое слово в отдельности, его приводило в отчаяние учащённое дыхание, как бы отбивавшее слоги. Глядя в глаза переводчику, испытывая неловкость под этим взглядом дикаря, он пытался угадать его мысли. Мои слегка наклонился плечом к вождю, словно собираясь говорить.
— Белый слепой человек стоить…
Понимает ли он? Его собственная судьба — судьба Перкена, решалась этой живой массой людей. Жизнь его, как на опасную переправу, наткнулась на эти покрытые экземой ноги, на эту гнусную набедренную повязку кровавого цвета, на эту человеческую породу, способную, подобно зверю, лишь на хитрости да коварные уловки. Он полностью зависел от этого существа, от его недоразвитых мыслей. Что-то в этот момент неуверенно пробивалось к жизни у него в голове, словно открывались мушиные яички, снесённые в мозгу. За последний час у Перкена ещё не было такого желания убить, как сейчас.
— …Стоить больше ста кувшинов…
Наконец-то он перевёл! Старый вождь не шелохнулся. Все замерли, казалось, одна только ночь не остановила свой бег, и было видно, как она поднимается на небеса. Начиная с утренних ритуалов, всей здешней жизнью, отгороженной от мира, повелевала молчаливая тень вождя; даже крика животного не доносилось из глубины листвы, простиравшейся, казалось, в этой тиши и этой неподвижности до самого края земли. Перкен ожидал какого-то мановения руки, но нет, вождь наклонился к переводчику и что-то сказал; тот сразу перевёл:
— Больше ста?
— Больше.
Вождь раздумывал, двигая непрестанно челюстями, будто кролик. Он поднял голову, услыхав крик, донёсшийся из глубины поляны:
— Перкен!
Клод звал его, потеряв из виду. Через несколько минут станет совсем темно; они пропали, если упустят свой последний шанс — обмен…
— Сюда!
Перкен выкрикнул это слово во весь голос; вождь с недоверием смотрел на него, по-прежнему двигая деснами, в наступившей тишине повисла угроза.
— Я позвал его, — объяснил Перкен переводчику.
— Без оружия! — повелел вождь.
— Возьми только маленький браунинг, — крикнул Перкен по-французски.
Борьба продолжалась… Светящийся кружок появился в серых сумерках, где угасали отзвуки голоса: это Клод включил свой фонарик. Его самого не было видно, и даже не слышно было хруста поломанного кустарника; один только этот кружок приближался зигзагами на неизменной высоте, точно вторя бульканью крови в височных венах, с которым Перкену никак не удавалось справиться. Свет наверняка следовал по тропинке. Взметнувшись вдруг вверх, он оторвался от земли, резанул по сгрудившимся мужчинам, затем опять возвратился на землю в поисках тропинки; все эти существа, выхваченные на мгновение из мрака — заблестевшие внезапно белые точки зубов, наклонившиеся в сторону Перкена тела, — вернулись к своей роли теней.
Перкен начал испытывать боль и с трудом опустился на землю. Ногу стало дёргать меньше. Фонарик погас, всего в нескольких метрах Клод, приближаясь, ступал по листьям; Перкен же, вытянув ноги и почти касаясь головой земли, видел только громаду леса, поглощавшего находившиеся вблизи силуэты, и частокол копий на фоне неба. До него доносился лишь приглушённый звук голосов.
— Ты ранен?
Это был Клод.
— Нет. Хотя, в общем-то, да, но несерьёзно. Садись рядом со мной и выключи это.
Впрочем, мои разжигали большой костёр.
Перкен вкратце рассказал обо всём.
— Ты предложил более ста кувшинов… А сколько тут воинов?
— Может, сто, а может, и двести.
— Они что-то там бормочут… Как ты думаешь, о чём они говорят?
Разговор вокруг и в самом деле не умолкал, только звуки стали более гортанными. Два голоса звучали громче и решительнее, чем остальные, один из них принадлежал вождю.
— Наверное, это вождь спорит с хозяином Грабо.
— Что же отстаивает вождь? Интересы деревни в целом?
— Безусловно.
— А если предложить по кувшину каждому воину и пять или десять, как решишь, для всей деревни?
Перкен тотчас сделал такое предложение. Едва переводчик успел перевести его слова, как во тьме поднялся шёпот, каждому хотелось высказать своё мнение, сначала потихоньку, но потом поднялся отчаянный гвалт. Копья теперь колыхались на фоне неба, усеянного теми же звёздами, что и накануне. Но вот они исчезли; потрескивая, вспыхнуло пламя костра, вылизывая всё своими неровными языками. Разгораясь, оно всё ярче освещало головы, отчётливо видимые в первых рядах и расплывавшиеся в последних; почти все воины были здесь, они захлёбывались словами, почувствовав внезапно себя свободными от белых. Говорил каждый, стараясь перекричать других, причём руки оставались неподвижными, а головы оживлённо крутились; потрескивание костра заглушало время от времени перестук слов, расцвечивая красными бликами их лица старых крестьян, на которых внезапно мелькало быстрое, как вспышка пламени, выражение охотника с неподвижно застывшим взглядом. Трескотня слов окружала безмолвный кружок; в этом провале молчания сидели рядом с вождем старейшины, руки у них были длинные, как у обезьян, и говорили они степенно, один за другим. Клод не отрывал от них глаз, с тревогой следя за выражением их лиц, которое хотел разгадать, однако ему пришлось отказаться от своего намерения, ибо выражение это было столь же непонятно, как и язык, на котором они говорили.
К Перкену подошёл переводчик:
— Один из вас уедет, другой останется до его возвращения.
— Нет.
— Один может умереть по дороге, — счёл нужным добавить Клод, — тогда обмена не получится.
Мои ушел, задев раненую ногу Перкена, который чуть было не вскрикнул, потом боль опять притупилась…
Обсуждение возобновилось.
— В крайнем случае… — начал Клод.
— Нет, я знаю дикарей: если они в самом деле надеются, старикам не устоять против всей деревни; главное — выиграть время; если бы было светло, у меня нашлись бы другие средства…
Трескотня вдруг смолкла, послышались приглушённые голоса, похожие на гомон птиц при взлёте; все повернулись к старейшинам. И пока головы поворачивались, рты, остававшиеся открытыми во время переговоров с соседями, закрывались, выражая тем самым степень сосредоточенности.
— Ни у одного племени нет по кувшину на человека! — крикнул Перкен по-сиамски.
Переводчик перевёл. Вождь ничего не ответил. Никто не шелохнулся; напряжённость недоброго ожидания расходилась во все стороны, словно круги по воде. Воины не спускали с вождя глаз.
Перкен хотел подняться, но опасался, что будет заметно, как трудно ему ступать на ногу, а это могло ослабить впечатление от его слов. И он снова закричал:
— Мы будем без конвоя. Кувшины…
Переводчик подошёл к нему, и все головы разом повернулись вслед за ним.
— …кувшины привезут на повозках. Без конвоя.
Он останавливался после каждой фразы, чтобы его слова тут же переводились.
— Только три человека. Обмен сделаем на поляне, которую вы сами укажете.
Клод до того привык видеть, как белые в знак одобрения кивают головой, что неподвижность этих лиц после единодушного поворота в их сторону он принял за отказ.
— А между тем это должно было бы их прельстить — каждому заполучить по собственному кувшину! — прошептал он.
— Они не совсем понимают…
Но что такое? Мои начали вдруг подниматься, нерешительно, со сгорбленной ещё спиной, с вытянутой вертикально вниз рукой, на которую они опирались. Отбрасывая впереди себя тени, они направлялись к хижине, откуда пришли белые. Трое, четверо… Их силуэты сливались с массой деревьев; только верхняя часть копий ещё виднелась на звёздном небосклоне… Остальные дожидались, их напряжённое ожидание оказалось заразительно и передалось белым. Не отрывая глаз от колышущегося барьера деревьев, Клод подстерегал возвращение копий. Послышались возгласы, в ответ раздался довольный крик; на мгновение рядом с очень светлой звездой появились скрещенные копья, они то опускались, то поднимались, становясь всё больше и больше; но вот мужчины вошли в круг красного света, а тени их затерялись в ночи, которая не желала их отпускать. Среди них Перкен узнал хозяина Грабо; он пошёл удостовериться, что раб его на месте; другие опасались, как бы тот не убежал. Хозяин хотел вернуться в хижину, двое воинов держали его за руки; все трое кричали, но Перкен не понимал их. Наконец они присели на корточки; и снова начались нескончаемые разговоры, нелепая атмосфера крестьянских препирательств возобладала над свирепостью, которая нет-нет да и прорывалась.
— И долго это будет продолжаться? — спросил Клод.
— Пока не погаснет костёр, до самой зари. Известно ведь, утро вечера мудренее.
Теперь, когда уже от него не требовалось решимости, Перкен опять сосредоточился на своих мыслях. Едва ли он почувствовал, что снова обрёл жизнь: когда он шёл на пытку, рискуя потерпеть поражение и опасаясь не выдержать, он был настолько не в себе, что жизнь рисовалась ему весьма туманной. Да и что было реального в этом гуле, поднимавшемся и спадавшем вместе с пламенем, в этом шушуканье безумцев перед лицом неумолимого наступления леса и тьмы? Вместе с лихорадкой его охватила ненависть к человеку, ненависть к жизни, ненависть ко всем тем силам, которые теперь снова завладевали им, прогоняя мало-помалу жестокие воспоминания, связанные с недавним исступлением. Он перестал ощущать себя пленником, хотя и прислушивался к своей ране с её стреляющей болью и поднимающейся температуре больше, чем к своим мыслям; однако нестерпимый жар, которым пылали его щеки и виски, переплавлял всё, что исходило от людей. Мои уже вроде бы успокоились; вспышки костра бороздили полосами всё те же копья, воткнутые в землю, поглаживали всё те же блестевшие от пота руки, и шёпот, проносившийся над собранием, угасал во тьме, подобно шелесту крыльев насекомых над сидевшими на корточках мумиями; стоило поникнуть огню, как тьма, словно прибой, накатывала на этих жалких людишек, лишь кое-где беспорядочно поблескивали их копья. Всё усиливающаяся лихорадка делала их в глазах Перкена похожими на каменные изваяния; ночь шла на приступ этой утратившей на какое-то время свой лик дикости, поглощала её, как лес поглощал храмы, потом волна спадала, и снова возникали головы с неподвижными, красными точечками глаз, в глубине которых отражался огонь.
Занялась заря.
Ком земли задушил последний всплеск костра. Подошёл переводчик и сел рядом с Перкеном.
— Выбирайте место и день.
— Клятва?
— Клятва.
Зычным голосом он передал их разговор.
В тусклом свете холодного утра мои поднимались один за другим — обломки кораблекрушения; их масса всколыхнулась, словно брезент, и наконец распалась. Многие мочились, не сходя с места.
— Ты веришь в клятву, Перкен?
— Подожди. Надо сходить за патронами, которые остались в моей старой кобуре в первой повозке, под пиджаком… и моим кольтом…
— А где он?
— Не знаю… Между хижиной и этим местом…
По счастью, кольт упал на плешь без травы, и Клод сразу же нашёл его. Как только он подобрал револьвер — что свидетельствовало о наступлении мира, — из их хижины вышел одетый мужчина — Кса. Оба двинулись к повозкам; Кса достал кобуру и направился к Перкену.
— Грабо? — спросил тот.
Бой развёл руками.
— Теперь спать!
Старейшины расположились под своим гауром; раб принёс кувшин со спиртным. Перкен встал, опираясь на Клода, которого тревожил вид его осунувшегося, подёргивающегося, небритого лица: он нещадно кусал себе щёки, стараясь не выдать терзавшей его боли. Вождь протянул бамбук, Перкен наклонил было голову, но остановился. Все следили за ним.
— Что с тобой? — спросил Клод.
— Подожди…
Отказаться от клятвы? Мои дожидались сигнала вождя. Перкен поднял левую руку, чтобы привлечь внимание. Затем достал из кобуры кольт и, сказав переводчику: «Глядите на гаура», прицелился. Но точка прицела дрожала из-за раны и лихорадки… Только бы из-за ночной росы не заело револьвер… Хотя он был смазан… При свете раннего утра все взоры устремились к черепу, отполированному солнцем и муравьями. Перкен выстрелил. Кровавое пятно распласталось между двумя рогами, расползаясь от центра к краям; красная струйка замерла в нерешительности, потом вдруг спустилась к носу, остановилась на краю и, наконец, стала падать, капля за каплей. Вождь с опаской протянул руку — красная капля, застыв, повисла наверху, потом упала ему на палец. Он тотчас слизнул её, сказал какую-то фразу, после чего все взоры обратились к земле; их снова охватило беспокойство.
— Кровь человека? — спросил переводчик.
— Да…
Клод ждал, что Перкен объяснится, но Перкен глядел на мои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21