— Первое решение: найти типов, которые сбежали…
— Нет.
— Ведро воды здорово проясняет мысли! Заставить наших возчиков продолжать путь.
— Нет. Может быть, взять заложника…
— То есть?
— Задержать одного из них и не спускать с него глаз, сказав другим, что, если нас бросят, он будет расстрелян.
Кса, похожий на маленького, серьёзного старичка, возвращался с двумя шлемами в руках: солнце уже припекало голову.
— Миссье, моя ходить смотреть: наши возчики тоже ушли.
— Что?
— Моя сказать они не ушли, потому что моя видеть повозки. Наши повозки не ушли; ушли только деревенские повозки. Но возчики ушли все.
Клод пошёл к хижине, за которой накануне вечером после возвращения из храма они оставили повозки; те так и стояли там, рядом с маленькими бычками, которые были привязаны. Может, Свай побоялся разбудить белых, явившись за повозками, находившимися так близко от салы?
— Кса! Твоя уметь водить повозку?
— Точно, миссье.
В деревне было безлюдно. Только несколько женщин. Бросить лошадей и каждому вести по повозке? Надо будет пустить быков вслед за теми, что пойдут впереди, а их поведёт Кса. Всего три повозки. Этого, конечно, мало. И к тому же придётся бросить лошадей… А как защищаться с повозки в случае нападения? От него требовалась поистине восторженная решимость, только она могла заставить его продолжать начатое, неуклонно двигаться вперёд вопреки лесу и людям, дабы преодолеть упадок духа, в который ввергло их это предательство и из-за которого утренние джунгли начинали вновь обретать своё могущество.
— Кса, — крикнул Перкен, — куда подевался проводник?
— Сбежал, миссье…
И проводника больше нет. Пересечь горы, найти перевал — найти самим, затем поселиться в дальних деревнях среди малярийных крестьян, над которыми по вечерам будут кружить столбы комаров, таких же яростных, как солнечные лучи, отыскать там возчиков и снова двинуться в путь…
— У нас есть компас, — заметил Клод, — и Кса. Дороги здесь такая редкость, что их просто нельзя не увидеть…
— Если вы во что бы то ни стало хотите кончить свои дни в виде маленькой кучки, кишащей насекомыми, способ, на мой взгляд, не так уж плох. Наденьте шлем на голову, вместо того чтобы держать его в руках, солнце припекает…
«Давайте попробуем», — хотелось сказать в ответ Клоду. Но он колебался, несмотря на своё стремление ускользнуть как можно скорее из этой деревни, жители которой сбежали, словно спасаясь от нашествия, с этой зажатой огромными стволами поляны, которая казалась ещё больше в утреннем свете. Впрочем, как бы то ни было, он всё равно пойдёт вперёд, в этом сомнений нет. Вот только как?
— Здесь, в этом районе, — продолжал Перкен, — многие знают горные дороги. Я пойду вместе с Кса в маленькую деревушку Таке, там нет салы, мы видели её, когда ехали сюда. Надеяться на возчиков, конечно, бесполезно. Но я приведу проводника; не думаю, чтобы там успел побывать Свай.
Бой уже доставал седла.
Два силуэта, то и дело подскакивая от немилосердной тряски на маленьких лошадках, бежавших рысью, углубились в траншею из листьев, подобно горнякам, уходящим в землю; сначала они были чёрными, потом время от времени, когда солнечный луч падал на тропу, становились вдруг зелёными… "Если им удастся сразу найти проводника, — подумал Клод, — и если они заставят его бежать бегом, то сумеют вернуться назад в полдень… Да, если только они найдут проводника …" Неужели Свай прогнал всех из Таке — точно так же, как из этой деревни?
Лестницы уже убрали в соломенные хижины. Воздух, накаляясь, потихоньку дрожал, и всё вокруг погружалось в едва уловимый транс, всегда сопутствующий наступлению жары. Клод растянулся на своей раскладушке, уткнувшись подбородком в ладони. Итак, проводник до самых гор?.. Со всех сторон поляну, эту дрожащую мелкой дрожью световую дыру с жилищами людей, окружал лес, застывший как будто и в то же время весь в движении. На опушке медленно пульсирующий свет, переливаясь, превращался в муаровый наряд; лес впитывался в него до одури, мягкие и тёплые волны света, докатываясь сюда, замирали на его плотной ткани. Одолевавшие Клода мечты сменялись порой долгими провалами сна.
Его разбудила далёкая, торопливая рысь лошадей. Одиннадцать часов. Быстро, однако, бегает этот проводник… Он прислушался, нахмурив брови, затаив дыхание. Шум исходил от земли: лошади скакали где-то в глубине листвы… После двух часов хода человек не может поспевать за несущимися вскачь лошадьми. Почему такое поспешное возвращение? Напрасно пытался он уловить шум шагов; ничего, кроме полнейшего безмолвия поляны, тоненького жужжания насекомых у самой земли и вдалеке прерывистого стука копыт…
Он выбежал на дорогу. Так, така-так, так… лошади приближались. Наконец он различил тени, которые то поднимались, то опускались из-за галопа, затем два всадника пересекли солнечное пятно: он отчётливо видел их, пригнувшихся к гривам, со съехавшими назад шлемами; между ними никто не бежал. То, что он почувствовал, было не крушением, нет, но чем-то вроде медленного, пресного, неотвратимого разложения… Двое мужчин, опять став тенями, попали в другую солнечную полосу и снова оказались освещены: Кса ещё больше пригнулся, на плечах у него — два белых пятна — руки, а сзади — неясный силуэт человека, сидевшего вместе с ним на лошади.
— Ну как?
— Хуже некуда.
Перкен соскочил с лошади.
— Свай?
— Он самый. Конечно, он побывал там, забрал тех, кто знает перевалы, и увёл их на юг.
— А тип, которого вы привезли?
— Он знает дорогу в деревни мои.
— Что за племена там живут?
— Ке-диенги из стиенгов. Другого выхода просто нет.
— То есть не остаётся ничего другого, как немедленно перейти в край непокорённых?
— Да. Если следовать дальше по Дороге, нас ожидает сначала отрезок неизвестный, потом один покорённый, другой непокорённый. Одному Богу ведомо, что может придумать французская администрация, окажись мы на покорённом отрезке!
— Рамеж придёт в бешенство, когда узнает, что мы нашли.
— Следовательно, придётся отказаться от большого перевала и перейти в стан непокорённых. Этот проводник знает тропинки, которые ведут в первую деревню стиенгов, деревню менял; оттуда через малые перевалы можно добраться до Сиама.
— Мы двинемся на запад?
— Да.
— Стало быть, этих стиенгов вы не знаете?
— Нет. И само собой, нам придётся выбрать район, где находится Грабо. Проводнику известно только одно: там действительно есть белый. Он понимает диалект стиенгов. В деревне мы поменяем проводника, потому что надо официально просить у вождей разрешения пройти, посмотрим, что они ответят… У меня есть ещё два термоса со спиртным и бусы, этого более чем достаточно… Я их не знаю, но думаю, что они меня знают. Если Грабо не захочет, чтобы мы приходили туда, где он находится, он пришлёт проводника, чтобы тот показал нам какой-нибудь обходной путь…
— Вы уверены, что они дадут нам пройти?
— У нас нет выбора. К тому же нам ведь всё равно, рано или поздно, но идти к непокорённым придётся… Проводник говорит, что там живут воины, но они признают клятву на рисовом спирте…
Коренастый камбоджиец с таким же, как у Будд, приплюснутым носом слез с лошади и дожидался, скрестив руки. Где-то поблизости точили о камень нож — наверное, чтобы открывать им кокосовые орехи. Кса навострил уши. Шум прекратился, сквозь щели в изгороди встревоженные женщины зорко следили за белыми.
— Чем же он тут собирался заниматься, этот Грабо?
— Прежде всего эротизмом (хотя женщины в этом районе далеко не такие красивые, как в Лаосе): власть для него означает возможность злоупотреблять ею…
— Умный?
Перкен расхохотался, но тут же осёкся, словно сам удивился, услышав свой смех.
— Когда его знаешь, вопрос кажется смешным, хотя… Он никогда ни над чем не задумывался, кроме как над самим собой, вернее, над тем, что выделяет его среди остальных. Другие раздумывают так об игре или о власти… Личностью его не назовёшь, но что-то в нём, безусловно, есть. Из-за своей отваги он гораздо больше отгорожен от мира, чем вы или я, у него нет надежды, пускай даже неясной, и потом приверженность к разуму, даже самая малая, так или иначе привязывает к миру. Однажды он сказал мне, когда речь зашла о «других», о тех, для кого такие люди, как он, не существуют, о «покорных»: «Достать их можно только одним способом: если затронуть их тягу к наслаждению; пришлось бы изобрести что-то вроде сифилиса».
В батальоны note 19 он явился полон энтузиазма по отношению к батальонщикам, которых ещё не знал. На корабле «новеньких» от рецидивистов и беглых отделяла холстина. Холстина с двумя или тремя дырками. Он начинает подглядывать и тут же отскакивает, внезапно в отверстие просовывается палец с обглоданным, но всё же ещё острым ногтем, вполне способный выколоть ему и второй глаз… Это по-настоящему одинокий человек и, как все одинокие люди, вынужденный заполнять своё одиночество, что он и делает довольно мужественно… Я хотел объяснить вам…
Он задумался.
«Если всё это верно, — думал Клод, — он может жить только чем-то бесспорным, что позволяет ему восторгаться собой…»
Шелест крыльев насекомых бороздил тишину. Медленно шествовал чёрный поросёнок, словно вступал во владение онемевшей деревней.
— Вот что он примерно говорил мне: «Когда сворачивают башку, одним на это плевать, другим — нет. Я иду на риск там, где другие рисковать не хотят; у них поджилки трясутся при одной мысли, что можно со шкурой проститься. А я сдохнуть не боюсь и даже, пожалуй, был бы рад, и чем раньше это случится, тем лучше, раз я только на это и гожусь. И раз уж сдохнуть я не боюсь и мне это было бы скорее даже приятно, значит, возможно всё, ведь если дело обернется плохо, за спасением далеко ходить не надо, дальше-то револьвера никуда не уйдёшь… Кончай, и вся недолга…» А он и в самом деле очень отважен. Ума за собой не чувствует, для городской жизни груб; вот он и компенсирует, отвага заменяет ему в какой-то мере семью… Рисковать жизнью для него своего рода наслаждение, как, впрочем, для всех нас, но ощущает он это острее, потому что ему это гораздо нужнее. И он способен шагнуть за черту риска, у него, конечно, есть склонность к злобному, примитивному, но всё-таки незаурядному величию: я рассказывал вам, как он потерял глаз… Отправиться в этот район одному, совершенно одному, — для этого требуется определённое мужество… Вы незнакомы с укусом чёрного скорпиона? Мне довелось приобщиться к раскалённым железным прутьям, так вот, скорпион гораздо болезненнее, и это ещё мягко сказано. Чтобы испытать сильное нервное потрясение, он не только пошёл посмотреть на него, но и нарочно дал себя укусить. Человек, который безоговорочно готов отречься от мира, сознательно идёт на страшные мучения, чтобы доказать себе свою силу. Во всём этом чувствуется безмерная гордыня, пускай и примитивная, однако жизнь и связанные с ней мучения придали этому в конечном счёте определённую форму… Так, чтобы выручить приятеля в нелепейшей истории, он чуть было не отдал себя на съедение муравьям (впрочем, это не так страшно, как может показаться сначала, если вспомнить его теорию револьвера).
— Вы не верите, что себя можно убить?
— Умереть ради себя, возможно, и не труднее, чем жить для себя, но я сомневаюсь… Убивать себя надо, когда ты проиграл, но именно в этот момент люди почему-то с новой силой начинают любить жизнь… Однако он в это верит, и это важно.
— А если он мёртв?
Хижины наглухо закрывались одна за другой.
— В таком случае продавали бы европейские вещи и проводник об этом знал бы, так же как и все, кто ходит в деревню менял. Я спрашивал его: ничего не продавали. Как бы то ни было, мы официально попросим у туземных вождей разрешения пройти…
Он оглянулся вокруг.
— Женщины, одни женщины… Женская деревня… вас не волнует эта атмосфера, где нет ничего мужского, и все эти женщины, и это оцепенение, такое… такое невыносимо чувственное?
— Подождите распаляться, сначала надо уехать отсюда.
Бой сложил весь багаж на одну повозку и запряг быков. Упряжки одна за другой останавливались перед салой; камни не без труда удалось спустить на раскладушке Клода. И вот наконец повозки тронулись в путь. Проводник управлял первой, Кса — второй. Клод, лежа в третьей, не столько направлял своих быков, сколько просто пускал их; Перкен верхом на лошади замыкал шествие. Лошадь Клода, которую бой отпустил на волю, медленно следовала за ними, понурив голову. Её покорность надоумила датчанина. «Разумнее будет не бросать её», — подумал он и привязал лошадь за поводья к последней повозке, прямо перед собой. В тот момент, когда они очутились на повороте дороги, за которым деревня должна была исчезнуть из поля зрения, он обернулся: кое-где изгородь упала и видны были лица женщин, глядевших на них с недоумением и любопытством.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I
Полудикое непокорство внушало не меньшее опасение, чем лес, и таило такую же точно угрозу. В деревне менял, прогнившей подобно храмам, последние оставшиеся камбоджийцы, перепуганные насмерть, увиливали от ответов на любые вопросы относительно деревень, вождей, Грабо… (Хотя о Перкене они, похоже, что-то слышали.) Здесь и в помине не было чувственной беспечности Лаоса и Нижней Камбоджи, одна дикость с её запахом мяса. Но вот наконец в обмен на две бутылки европейского спиртного гонцы возвестили, что проход разрешён и проводник обеспечен. Оставалось узнать кем; однако с тех пор, как они стали подниматься, приближаясь к центру стиенгов, ими всё больше овладевало неодолимое беспокойство. Схватив Клода за руку, Перкен резко остановил его.
— Поглядите себе под ноги. Только не двигайтесь.
В пяти сантиметрах от его правой ноги торчали, словно зубья вил, два заострённых конца бамбука.
Перкен показывал куда-то пальцем.
— Что там ещё?
Ничего не ответив, он только свистнул сквозь зубы и бросил вперёд свою сигарету. Описав ярко-красную кривую в потяжелевшем к концу дня зеленоватом воздухе, она упала на чёрную, как перегной, землю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21