Апхалик шёпотом предупредил оказавшихся рядом мужчин: если попадутся им свёртки товара — кидать подальше, за изгородь…Сам Ахмади, весь в поту, вытаскивал из клети мясные туши, мешки с мукой, ещё что-то.Народу у ахмадиева двора становилось всё больше. Уже не все могли участвовать в тушении пожара. Многие толкались на улице, подавая оттуда разные советы.— Молока надо плеснуть в огонь! Молока принесите! — крикнул кто-то.Факиха бегом вынесла из дому корчагу и чайную чашку. Багау-бай побрызгал молоком туда-сюда, но разве утихомиришь огонь брызгами! Нет, не помогло древнее поверье. Здесь нужна была вода, побольше воды! Но до речки — неблизко, у маленькой проруби — очередь, да ещё носящие воду на коромыслах женщины второпях расплёскивали половину того, что набрали в вёдра.В суматохе забыли отпереть ворота сарая. Там в ужасе метались лошади. Факиха догадалась выпустить овец из закутка, куда огонь как раз и не добрался, а про лошадей никто не вспомнил. В хлеву забеспокоились безмятежно пережёвывавшие жвачку коровы, а когда и на них посыпались с горящей кровли искры — повскакали, подняли душераздирающий рёв. Люди, более всего озабоченные в этот момент тем, чтобы огонь не перекинулся на жильё, поливали стены дома, до которого от клети было рукой подать. Пока спасали дом и разбирали кровлю клети, загорелись сухие жерди, стоймя расставленные вокруг сарая, пламя взметнулось ещё выше. Обезумевшие лошади, наконец, сами вышибли ворота и вырвались во двор…Тут до сознания Ахмади дошёл рёв, доносящийся из хлева. Он бросился выгонять коров. В удушающем чёрном дыму было не разглядеть, сколько их вышло, да и кровля начала рушиться, едва сам успел выскочить из хлева. Потом оказалось, что сгорели три коровы.Клеть спасли, хоть и осталась она без крыши. К сараю со двора подойти было невозможно. Обойдя его, с наветренной стороны растащили горящие жерди, затем залили, закидали снегом остатки сруба.

Пожар кончился. Люди стали расходиться, унося свои вёдра и багры. Все разговоры, конечно, о только что пережитом.— Да защитит нас всевышний от такой беды! — восклицала Хойембикэ.— Надо же! Не думали — не гадали…— Сколько добра в мгновение ока пропало!— Ах-ах, о чём горюют! Ахмади, наверно, вдесятеро больше страховых денег получит!— У богатого не убудет!— Говорят, возле сарая куча мусора тлела, от неё и загорелось.— Знать, ветром раздуло.— А может, кто ни то нарочно поджёг?— Вполне, вполне может быть! В такие времена не скажешь: «Не может быть!»Хусаин с Ахсаном явились домой вскоре после Хойембики. У обоих — рты до ушей, у Хусаина в руке — свёрток ткани.— Ты откуда это взял? — удивилась тётка.— Апхалик-агай дал. Это, говорит, вам за отцовы труды. Раз дал — мы и взяли…— Сам Апхалик-агай два свёртка унёс, — добавил Ахсан.— Завтра же верните Ловушке! А то не знай что наговорит, ещё ворами, сохрани аллах, нас объявит, дом нам люди спалят, ниточки не оставят.— Как бы не так! Это не ахмадиев товар, — возразил Хусаин. — Он сам — вор! Припрятал то, что должен был раздать народу. Мы у него, как у бога, просили отцу на саван — не дал, а весь чердак клети, оказалось, товаром набит… Апхалик-агай говорит: у вора и украсть не грех. Нет, не верну! Пускай Ахмади со злости камни грызёт!Последними по Верхней улице с пожара возвращались несколько мужчин, среди которых был и Апхалик. Они несли под мышками свёртки ткани и весело переговаривались.— Ну, в самый раз это вышло, а то больно задурил Ахмади, — похохатывал Апхалик.Не скрывал радости и тёзка подрядчика, Ахмади-бугорок:— Сколько луба и ободьев ни возили, вдоволь товару не могли получить. А тут на тебе — разжились на пожаре!— Хватится завтра — нету, красный петух склевал…— Понабрал, жадюга, а у солдаток детишки голые, как лягушата, сидят.— Так я этот товар порежу и раздам им! — решил Апхалик.Ахмади-бугорок поддержал его:— Правильно! Так и сделаем. Бедняку и заплатка в радость. Пусть весь аул узнает о его воровстве.— Выходит, повезло старосте Гарифу.— Почему?— Так Ловушка же, говорят, целится на его место.— Ты погляди! Значит, расчёт держал такой: раздать перед выборами по аршину ситца, и обманув народ, стать старостой. Ловко! А старшиной он не хочет стать? — съязвил Ахмади-бугорок.— Коль так, у него в клети, наверно, была припасена для раздачи и пара ящиков чая.— Ладно, пускай Ловушка пьёт свой чай сам. А товар раздадим, порадуем сирых.— Пусть будет так.Из всего, что хранилось в клети, Ахмади не досчитался после пожара только тканей. Первой его мыслью было, что они сгорели, однако характерного для тканей пепла не обнаружил. Может быть, их сбросили на землю? Переворошил раскиданные вокруг клети полубки. Ничего не нашёл. Для него было б предпочтительней, чтоб тайный запас сгорел, нежели пропал. Во время пожара он видел на клети Апхалика и Исмагила, и это рождало тревогу. Ахмади сожалел, что не поднялся тогда на крышу и сам, а бросился спасать то, что лежало внизу, понадеялся — в дыму, в сумятице люди не разглядят припрятанное на чердаке. Сожалел ещё о том, что не устроил тайник в другом месте, да ведь сожалениями дела не поправишь.В пожаре Ахмади винил сына.— Ну, кто тебя просил жечь мусор, кто? — ругал он Абдельхака. — Я ж велел только вычистить сарай. Кто тебе мешал запрячь лошадь и вывезти мусор со двора? Поленился, бездельник! А гонять собак по аулу не лень…Абдельхак пытался оправдаться, доказывал, что к вечеру куча сгорела и в золе ни искорки не оставалось. Аклима подтвердила это. Ахмади лишь вяло махнул рукой, у него не хватало сил даже ругаться. Он опустошённо смотрел на обуглившиеся столбы, торчащие на месте сгоревших строений, на понурых лошадей, требовательно мычащий и блеющий скот — кормить его было нечем.Ахмади не поверил сыну и дочери, а всё ж не исключал и вероятности поджога. Но кто и за что решил ему мстить? Вспомнив разговор о сгоревших прошлой осенью стогах Исмагила, Ахмади подумал: не Хусаин ли? Однако Абдельхак, перечисляя парней, с которыми был на играх и шатался ночью по аулу, назвал вагаповых сыновей. Значит, Хусаин был всё время на глазах. Когда б он успел поджечь? Тем не менее похоже, что кто-то мстит за Вагапа. Только — кто? Адгам? Пожалуй, староват для таких дел. Перебирая в уме, кого можно заподозрить, Ахмади подумал и об Исмагиле. Но отношения с ним последнее время вроде бы мирные.Ни к чему определённому в своих размышлениях Ахмади так и не пришёл.Его имущество было застраховано. После пожара написали с участием старосты акт, вдвое-втрое преувеличив убытки, и Ахмади получил страховые, на которые мог бы заготовить мочала и ободьев вдвое больше, чем сгорело.Поскольку на подворье, кроме овечьего закутка, помещений для скота не осталось, Ахмади отправил всю свою живность в горы, на хутор. Там его работники Ишмухамет и Абдельхак прожили под одной крышей с батраками Багау-бая до весны.В горах у Ахмади был запас сена, но многочисленное стадо быстро свело его на нет. К тому же Абдельхак с Ишмухаметом старались побыстрее скормить сено, надеясь сразу после этого вернуться в аул. Их надежда не оправдалась. Ахмади велел оставаться на хуторе, рубить ильм и кормить скот древесными ветками и корой. Вернулись они домой уже после того, как сошли снега и появилась трава.
3 «Нухова невестка утопилась!..»Эта весть пронеслась по Туйралам быстрее ветра. Кто-то якобы сам с берега видел, как стремительное течение уносило тело Фатимы, то всплывавшее, то исчезавшее в волнах. Люди не допытывались, кто именно видел, ибо главное было яснее ясного: не выдержала, бросилась в воду.В доме Нуха поднялся переполох. Услышав новость, Нух сначала лишился дара речи, затем обругал жену и заодно — бестолково заметавшихся дочерей, вскочил на коня и через гору, возле которой Инзер делает петлю, помчался к реке, дабы перехватить утопленницу. Вслед за ним несколько парней с мотками верёвок в руках — дескать, заарканят тело и вытащат на сушу. Доскакав до берега, все они довольно долго всматривались в бешеную воду. Мимо проплывали смытые где-то с берегов брёвна, вывороченные с корнями деревья. Вскоре показался плот, кошмы которого едва выступали из воды. Два плотогона орудовали огромными вёслами, закреплёнными в передней и хвостовой части плота. На средней кошме, на дощатом настиле, возвышался крытый полубками шалаш.— Откуда вы? — крикнул Нух.— Из Азова, — ответил один из плотогонов.Нух больше ничего не успел спросить, плот пронёсся мимо и на повороте скрылся за деревьями.Вернувшись домой ни с чем, Нух опять накинулся на жену и дочерей:— Куда смотрели? Дармоедки, свора бездельниц, только и умеете, что по аулу из дома в дом шастать. Чем теперь откупитесь, если притянут к ответу?Дочери помалкивали. Гульямал, которая безуспешно старалась напоить молоком орущего голодного младенца, сделала попытку возразить мужу:— Так ведь не дитя она малое, чтоб за ней всё время ходить. И не первый раз пошла на речку…В доме Нуха с этого дня воцарилось безмолвие. Нарушал его только маленький Мырзагильде. Заслышав его плач, Нух рычал из своей половины:— Заткните чем-нибудь рот этому подменён ному злым духом!Ухаживала за ребёнком Гульямал. Она жалела внука, по-своему любила его. «Вылитый Кутлугильде, — думала Гульямал. — Будто с отцовского лица сняли кожу и этому налепили. В нашу сторону потянул, наша кровь…». Она поила малыша парным козьим молоком, купала, стирала ему пелёнки. Поначалу Мырзагильде, даже сытый, искал материнскую грудь и плакал, но вскоре привык к козьему молоку.В Туйралах гибель Фатимы — никто в ней не сомневался — на несколько дней заслонила все другие события. В связи с этим вспоминали, что в ауле прежде уже был подобный случай: одна из невесток, доведённая до отчаяния свёкром и свекровью, бросилась со скалы, высящейся на противоположном берегу Инзера. Отсюда и название — Килен-оскак, то есть скала, с которой слетела невестка.В гибели Фатимы винили Нух-бая и Гульямал, потому что весь аул знал, как они изводили несчастную.Женщины аула, обсуждая чрезвычайное происшествие, всплёскивали руками:— Коль невестка, так что ж — на каждом шагу шпынять её?— И не говори! Людей бы постыдились. Ведь жена единственного сына…— Разве ж дело — из-за подохшего телёнка терзать невестку?— Будто у других такой убыток не случается!— Чем богаче, тем жадней…— Гульямал из дома в дом ходила — плакалась: невестка две или три пары войлочных чулков износила, и уже второе платье, дескать, ей пришлось сшить…— Вот ненормальная! Где ж она — одежда, которая бы не изнашивалась?— Младенца жалко. И ведь надо, как на отца похож!— Не понимает ещё своего горя, машет ручонками, трепыхается, как птенчик.— И для Гульямал дело нашлось, будет на старости лет с дитем нянчиться.— А я про этого, про Нуха говорю: тоже мне мужчина, в женские дела нос суёт. Тьфу!— Будто у невестки только и было на уме, что свёкра со свекровью разорить…Мужчины разделяли мнения своих жён, но сами при встречах были немногословны.— Ахмади, наверно, это так не оставит. Не знай, как Нух вывернется, коль к ответу его притянут. Привык на чужой шее кататься… — скажет кто-нибудь, а остальные лишь покивают, выражая согласие.Со временем пошла гулять по аулу неизвестно кем сочинённая песня: Две серебряных серёжкиНадевала Фатима.Сердце бедной изболелось —В воду бросилась сама.Фатиме не позволялиНасладиться даже сном,А теперь она заснулаНавсегда на дне речном.В половодье на ИнзереНе измерить глубину.Что подумала, бедняжка,Уходя к речному дну?Кутлугильде пишет в письмах,Что скучает по жене.Фатима о том не знает,На речном покоясь дне.Как взгляну на Килен-оскан,Горько мне и свет не мил.Фатима б не утопилась —Свёкор злой её сгубил. Глава восемнадцатая 1 Апхалик получил письмо с фронта от Гибата. Письмо было написано на языке тюрки Тюрки — книжный, сильно арабизированный язык, которым пользовались образованные слои многих восточных народов.

. Апхалик долго читал его, бормоча себе под нос, и, наконец, поняв, что Гибат жив-здоров, протянул письмо жене:— На-ка, прибери. Толком не поймёшь, что пишет. Надо дать прочитать Мухарряму-хальфе.— Цари там не помирились, не сообщает?— Вроде бы об этом ничего нет. Пишет, что сидят на позициях.Гульямиля сложила помятые листки вчетверо и сунула их в щель оконного косяка. Но вскоре прибежала жена Гибата Гульсиря.— Слышала я, кайнага, будто получил ты письмо от младшего брата. Правда, нет ли? — спросила она несмело.Апхалик подтвердил, что да, получил, и велел жене отдать письмо снохе.Гульсиря спрятала драгоценные листочки под шаль и, прижимая их рукой к груди, заспешила домой, а оттуда, взяв с собой четырехлетнего сына, — к Мухарряму-хальфе. Учитель жил у Багау-бая, которого Гульсиря почему-то очень боялась, но, к её счастью, хозяина не оказалось дома. Мухаррям, узнав цель её прихода, обрадовался:— Говоришь, от друга моего пришло письмо? Ну-ка, ну-ка, почитаем, что он пишет…Хальфа пересел поближе к свету и начал читать, по ходу чтения переводя написанное на понятный Гульсире язык и делая пояснения.— Значит, пишет, что посылает от всего тоскующего сердца привет брату своему старшему, высокочтимому Апхалику и неотделимо от него досточтимой енгэ с мечтой увидеть их в благоденствии и почёте. Привет также высокочтимому тестю и опять же неотделимо от него — уважаемой тёще. И ещё привет кайнаге, то есть твоему, Гульсиря, старшему брату и всему его дому. Помимо того особый привет и пожелание процветания Багау-агаю и его дому…— Смотри-ка, и про нас не забыл, — заметила жена Багау-бая. Ей польстило, что Гибат, владеющий «обеими грамотами» и потому уважаемый в ауле человек, особо выделил их дом. Разумеется, она не догадывалась о лукавстве Гибата, который точно знал, что его письмо будет прочитано вслух Мухаррямом-хальфой, следовательно, в доме Багау-бая.Чтение письма неожиданно было прервано небольшим происшествием. Приоткрылась дверь, но никто не вошёл в дом, а показалась только миска, которую держала детская рука. Снаружи послышался дрожащий девичий голосок: Сын моего свёкра стал стар и слаб,Поясница у него не гнётся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45