Везли мороженую рыбу, репу, бревна, дубовую дрань для крыш. Увязая в снежной каше, тянулись останнне обозы с зерном через Торжок и Русу. Торопились по последнему санному пути боярские дружины из Югры, Печоры, Колоперми, Терского берега, Двины; везли меха, рыбий зуб, жемчуг, ловчих соколов, серебро, соль, красную рыбу, вели челядь. Из ближних и дальних погостов свозили воск, мед, жито, полти мяса, бочки с пивом, сыры, кур, солод, хмель, коноплю, железо, масло, лен и шерсть. Спешили гости переяславские, тверские, костромские, смоленские — не опоздать бы к летнему пути! Ехали гости восточные: булгары, татары Золотой Орды, армяне. Ехали завернутые в полосатые ватные халаты, с крашеными бородами персидские купцы. Ехали корелы в холщовых некрашеных портах, в волчьих и медвежьих шубах, везли воск, шкуры, рыбу, вели коней. Ехали из Устюга, Белоозера, Вологды… Со всей великой земли русской собирались гости к водному пути в Новгород. Тесно становилось на подворьях, в торгу поднялись цены на сено, овес, ячмень.
Варяги, готы, немцы на своих дворах тоже готовились: чинили бочки, чистили амбары. Уже кое-где начинали смолить челны, окапывали шорош вокруг черных носов кораблей — вот-вот двинется лед из Ильмеря! Уже забереги шире и шире расходились на Волхово.
Там и сям звонко стучали топоры, соревнуясь с птичьим граем и голосом колоколов. Свежие смолистые щепки на голубом весеннем снегу изводили жадных сорок. Серое небо, влажное и припухлое, низко бежало над городом, открывая в разрывах ослепительную промытую синь, и тогда вспыхивали главы, сверкали слюдяные оконца, полыхали пламенем алые наряды горожанок, и во всех лужах, скопившихся над замерзшими водоотводами, рябило, дробилось голубое весеннее небо.
Уже старики, снимая шапки, вдыхали влажные запахи, почесывая головы, гадали, какая падет весна? Даст ли бог с сенами, с нивами? Мальчишки взапуски шлепали по лужам, брызгались, кричали пуще воробьев. Уже весенними, звенящими голосами запевали в светлые вечера девки по дворам…
Подперевшись руками в бока, расстегнувшись и заломя колпак, стоял утром другого дня Олекса на ветру, на высоком берегу Волхова, и жадно вдыхал весенний запах тающего снега и разогретой солнцем смолы.
Вот-вот тронется лед, и поплывут корабли, заскрипят подъемные ворота на пристанях ладейных… Вот оно, счастье! Эх, сила, эх, удача! Эх, удаль молодецкая!
— Здорово, купечь! — окликнули сзади.
Обернулся Олекса, шалыми глазами глянул на двух незнакомых мужиков: чьи такие? По платью — боярская чадь.
— Поди-ко сюда!
— Поди, поди! — строго приказал старший из двоих.
Сощурился Олекса:
— Цего надо?
— С нами идем, дело есть.
— Куда?
— Боярин тебя зовет, Ратибор Клуксович.
Усмехнулся Олекса, нахмурился.
— Скажи боярину, что у меня дела с им нет никакого и впредь не будет!
Отвернулся, а сам краем глаза следил… Переглянулись мужики.
— Слышь, купечь, — сказал старший негромко, но настойчиво, — силой сведем!
— Силой?!
Побледнел Олекса, ступил, примериваясь, как собьет с ног крайнего.
— Си-и-и-илой? — повторил протяжно, сощуривая глаза.
Второй мужик отступил, беспокойно огляделся по сторонам, но старшой не стронулся ни на шаг.
— Замахиваться погоди, купечь, как бы не прогадать, нас-то двое! А еще скажу, велел Ратибор поклон тебе от Озвада, Жирохова ключника, передать.
Потускнел Олекса. Холодно чегой-то стало, запахнул епанчу. Спросил хрипло:
— Чего надо боярину?
— Вот так-то лучше! Не боись, поговорить ему надо с тобой. Идем!
И будто небо уже не голубое, и будто солнце за тучку зашло… Подумал только: «Эх, предупреждал меня Тимофей, вот и погнался за наживой, дурак!»
Усмехнулся невесело:
— Поговорить можно, чего не поговорить… Да ты, никак, держать меня вздумал? Не сбегу!
Стряхнул руку боярского прихвостня с плеча, прошел вперед. Подумал: «Словно татя меня поймали!»
— Ты нашим боярином не брезгуй! — говорил мужик дорогою. — Он у самого князя Ярослава в чести! Зовет, стало, надобно ему. Ты кто? Смерд. А он — боярин!
Олекса молчал. Старался собрать мысли: «О Дмитровом железе знает ли? Дмитр бы не подвел. Ну, а коли так, виру заплачу ему, псу!» Когда решил — полегчало.
Перед крыльцом Ратиборова терема Олекса приосанился. Постарался, всходя по ступеням, подавить тревогу.
Ратибор принял сразу, ждал. Олекса совсем повеселел. Ступив в горницу, снял шапку, степенно перекрестился на икону, после уже перевел глаза на Ратибора. Тот сидел на лавке и, усмехаясь, с издевкою глядел на купца, как будто подгонял: «Ну, ну, еще! Что ж ты? Смелее! Еще чуток!»
Мужику Ратибор махнул рукавом, не глядя: не нужен! Тот вышел.
— Что ж не прощаешь, купец, чего тебя привели?
— Усадил бы сначала!
Ратибор поднял бровь, побледнел, зрачки наглых, навыкате глаз застыли.
— Садись! — переломил себя, усмехнулся снова. — А ты с норовом, видать, купец! Люблю!
— Любишь не любишь, того не ведаю. Звал-то зачем? — отмолвил Олекса, усаживаясь на лавку.
— Думаешь, за железо спрошу, что без виры провез? — негромко произнес Ратибор.
Олексу бросило в жар.
— Ве…
«Вестимо», — хотел сказать, поймал себя за язык, поперхнувшись, докончил:
— Ведать не ведою ничего.
— И что ты изменник, переветник немецкий, не ведаешь? Может, ты и того не знаешь, что отец твой немцам служил?
Олекса раскрыл рот и застыл.
— И кого ты даве с обозом привез, неведомо тебе?
Олекса молчал, горница закружилась в глазах.
— Вот что, купец, шутить не будем. За железо, что Озваду продал, заплатишь пять гривен. Мне заплатишь, за то, что промолчу. А коли другие узнают — на себя пеняй. А о другом…
— Отец, я — переветники?! — выдохнул наконец Олекса. Пять гривен сейчас для него мало что значили.
— Да, купец. Отец твой с Борисовой чадью, с изменником Твердятой дело имел.
— То когда было?! Да и не было того! Отец на Чудском сражался!
— Ну, давно ли, нет — яблоко от яблони недалеко падает! А чего тебя Жирослав, покойник, не тем будь помянут, так любил? Мотри, невесту высватал! Тоже давно было? Эх, купец! Железо ты продал, а одно ли железо привез из заморской земли? Сам прежде, а возы потом? А где ты половину обоза потерял-посеял? А что в тех было возах, железо, баешь?
— Железо, одно железо! — смятенно пробормотал Олекса.
— А ежель я на совете, в братстве заморских купцов твоем, докажу, что покойника Творимира сын, купец Олекса, нынче с краденым железом, тайно…
— Не краденое. Мое! Сам ты, сам ты…
— С краденым железом, — жестко повторил Ратибор, — иноземного соглядатая привез, и послухов на то представлю…
— Соглядатая?!
— Да. И не впервой. А что возят, переветничают, то всем ведомо. Допрежь только не сыскать было кто. А теперь… Сам ты при возах не был, не докажешь. А что за тайный воз твой ночью завозили с Неревского конца?
— Дак то…
(И взмок: чуть бы — и Дмитра выдал!)
— А на немецком дворе посол незван неведомо кто в тот же день объявился. Дак как же не ты! Теперя, ежели я на то все послухов представлю, кому поверят?
— Мне!
— Тебе ли? А ежель друг твой, Максимка, все сказанное подтвердит и крест целует, что сам того соглядатая у тебя в тереме видал? Дружок-то твой весь в руках у меня!
— Врешь! — и понял вдруг Олекса: не врет.
Ратибор чуть вскинул глаза (и этого лишнего слова не простит, паук), маленьким ножичком с костяной, парижской работы, рукоятью принялся чистить холеные ногти. На рукояти — рыцарь в иноземных доспехах на коне. Ждал.
— Чего требуешь от меня, боярин? — спросил Олекса, опуская голову.
Ножичек со стуком полетел на стол. Наглые красивые глаза уставились на склоненную голову.
— Хочешь ли грех свой смыть, послужить великому князю Ярославу?
— Все мы его слуги.
— Ан не все? Знаю я речи, что в твоем дому велись, донесли мне.
«Неужели Максимка?» — с болью за друга подумал Олекса.
— Ведомо мне и то, зачем старик Кондрат приволакивался. Князь Юрий вам больно не угодил? Хотели бы Елферьем заменить? С ним, с петухом, мягче не станет! А хитрая лиса, посадник Михаил ваш, не на князево ли место ладитце? При Олександре тихонький был, головы не подымал!
«Ты голову подымал ли при Олександре!» — подумал Олекса, но не сказал ничего.
— Будешь мне сказывать, что услышишь… — Помолчав, Ратибор продолжал: — Чего там у вас, в братстве, за колгота? Хочешь на место Касарика своего кума Якова посадить, чтоб ловчее плутовать было?
— Не я, другие. Яков плутовать и мне не даст! — твердо ответил Олекса, подымая глаза.
Ратибор усмехнулся недоверчиво:
— Ой ли? Ладно, дело твое. Тем лучше. Мне Касарик нужен.
— Мой жеребей дела не решит, многие Якова хотят! — возразил Олекса.
«Мелок же ты, боярин!» — злорадно подумал он про себя…
— О других не твоя печаль!
— Вестимо.
— Без обмана, слышь?
Олекса снова поднял глаза, промолчал, кивнул.
— С Кондратом говорить будешь.
— Навряд.
— Будешь, говорю! После ко мне придешь. Гляди, не ты один, проверю! И что посадник Михаил думает, мне надо знать! Ты не косись, что Касарик плут. Все вы не лучше! И я не прост, — словно угадывая не сказанное Олексой, продолжал Ратибор, — выгоду свою блюду, конечно, а служу я великому делу! Вы тут во своем корыте, дале Новгорода и мысли помыслить у вас нет, а князь Ярослав о всей Руси печалует, он умом, что сокол, вдаль глядит! Не были бы вы все поодинке, дак и татары бы Русь не полонили!
— Кто поодинке-то был? — не выдержал. Олекса. — Князь владимирский Юрий сам Рязани не помог, своего города Владимира и то не спас, княгиню отдал на поруганье! Ростовчане да суздальцы врозь разбрелись…
— А Господин Новгород Торжка и того не отстоял! Вы за Торжок с князем Ярославом только и воюете, а татарам небось на блюдце поднесли! Что Торжок. Плесков немцам отдали! И твой батька тому причинен! А кто спас? Олександр, Ярославов брат! И виру на обозы новгородские я по князеву слову налагал. Князю на войско много нужно, а серебро от немцев небось все через ваши руки идет! С Тверью торговать, дак своего николи не упустите!
— У нас зато хлеб дорог.
— То-то бояре новгородские, что ни год, новые пожни распахивают. Это для вашего брата, купцов, дорог хлеб. Лучше бы князю служили, дешевле бы и за хлеб платить пришлось!
«Может, ты и прав в чем, боярин, — думал, понурясь, Олекса, — а не верю я тебе! Нечистыми руками чистого дела не делают. Убеди Новгород, сами за тобой пойдут! А так, как ты меня поймал, доброго мало будет!»
Вслух же только сказал:
— Оно бы хорошо, коли так! — и замолк.
— Так и будет! — заключил боярин. — Ступай, купец. Да бога славь, что не гублю тебя. Жонка у тебя хороша больно! — хохотнул он, а Олекса, побледнев, закусил губы: «Вот как, вот оно что, дак не про то ли Домаша намекала? Ну, боярин, узнаешь, попомниш ты меня, погоди!» Склонил голову в поклоне, чтобы Ратибор лица не увидал, рука судорожно смяла шапку…
Недосмотрел Ратибор, а лучше ему было не говорить последних слов.
Кое-как вышел Олекса, качнулся, пьяный от ненависти.
— Серебро не забудь! — бросил ему вслед боярин. — Явиду, тому, что привел тебя, отдашь!
Вот и весна, вот и воля, вот и удаль молодецкая! Вечером вырыл Олекса закопанное на черный день серебро, свесил, отдал боярскому прихвостню.
Тимофею сказать? Матери? Нельзя… К посаднику пойти, ударить челом: так и так? А что посадник? Князь выше его! Надо ловчить, изворачиваться… Неужели отец служил немцам?!
Весна заливала луга.
VII
Посадник Михаил Федорович в эти дни едва поспевал справляться с делами. Со дня на день должен был вернуться из Заволочья сын посадника Обакун с дружиной, привезти дань, меха. Опозднились. Поспеют ли теперь к торгу?
Мужики из Череншанского погоста жаловались на ключника, просили заменить кем другим. Морщась, он перечитывал не очень грамотное послание своих крестьян: «Господину своему Михаилу Федоровичу хрестьяне твои Череншана чело бию те што еси отода деревенску Клименцу Опарину. А мы его не хотимо, не суседней человеко. Волено бо деиты».
Следовало бы побывать на месте, разобраться, как и что. Может, и верно, своеволит Клименец? А может, лукавят мужики?
Из Рагуилова писал Сергий, что тати покрали ржаной стог четвертной — овинов пять свезли. Тоже надо бы самому быть. Что за тати? Не соседнего ли села мужики? Земля там век худа, ничего не родит.
А дела посадничьи не выпускали из города. Только что отпустил мастера-городника, наряжал чинить стену меж Бежицкой и Славенской воротней башнями. Сидели втроем, с кончанским старостой, считали, сколько народу нужно звать из волости, каковы расходы города и конца.
Теперь ждал мостников, что перемащивали улицы. Снова сделают не ладом водостоки подземные, начнет заливать амбары на Торгу, с кого спрос? С посадника. Даве мастер объяснял не очень понятно. Михаил Федорович велел принести чертеж и малое подобье сделать…
Не старый человек, Михаил Федорович и до того посадничал в Ладоге, а там и перевалка ладейная, и гости заморские, и ратная угроза. Ничего, справлялся! Да десятое лето уже в Новом Городе. И не трудна работа, да вот ладить с князем Ярославом, а паче с наместником его, задабривать вече, уговаривать разом и Прусскую улицу и торговый пол, привечать иноземных купцов, теснимых княжеским тиуном, — это порою долит.
— Ну, где ж они! — подосадовал на запоздавших мостовых мастеров. Хмуря брови — будто облако отуманило лицо, прошелся в мягких сапожках, шитых жемчугом, глянул в окно: птиц-то, птиц! Обдернул рубаху, придвинул точеное кресло к налою, достал костяное изогнутое писало, с головой зверя на рукояти, лист бересты положил на налой. Спасибо государыне матери, на седьмом десятке не устает следить за хозяйством! Подумал, начал писать:
«Поклон оспожи матери. Послал есмь с подсаницким Мануилом двадцеть ногат к тоби, а ты, в Торжок приехав, кони корми добрым сеном, а к житници свой замок приложи. А рожь и ячмень давай, кому надобе. Да пошли Прочиця, пускай купит коня два и идеть семо. Да пришли с Прочицем воску петь пудов, да полсти, скотинных две, да меду пуда три либо цетыре, а протчее до воды оставь…»
Протьша заглянул в горницу, хотел сказать, что пришли мостники, да увидал склоненную голову посадника, с расчесанными, блестящими, без единого седого волоска, заплетенными в косу, ради удобства, волосами — пишет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22