Словом, мы оказались за столиком в довольно разношерстной компании...
Я всегда чувствую, когда на меня смотрят. Не ошибся и на этот раз, хотя ошибиться было практически невозможно: эффектная блондинка неподалеку откровенно пялилась на меня. Да и на моих соседей по столику тоже. Она была с другой девушкой, которая тоже бросила взгляд в нашу сторону, и я... снова увидел глаза Мари.
Если бы я мог здраво оценивать ситуацию, то должен был немедленно встать и уйти из этого бара куда угодно. Такое совпадение не могло быть случайным - наверняка девчонку мне подставляли, чтобы удобнее было следить или контролировать. Но я не шевельнулся, просто не в силах был этого сделать. И момент был упущен - блондинка подошла к нашему столику в сопровождении моей рыжей незнакомки.
Тут события приняли новый, совершенно неожиданный для меня оборот: русский журналист, тоже сидевший за нашим столиком, - высокий, атлетически сложенный, более чем смазливый молодой человек, - стал вполголоса выяснять отношения с рыженькой. Говорили они тихо и быстро, половины я, естественно, не понял, тем более что одновременно должен был делать вид, что вообще ничего не понимаю. Уловил только, что какой-то человек обязательно "погубит" собеседницу юноши, и что она просто сошла с ума, доверяясь человеку "без души и сердца".
Внутренне я даже усмехнулся: сколько раз мне приходилось слышать такие высказывания в свой адрес! Если верить слухам, я разбил бессчетное число женских сердец и безвозвратно погубил множество репутаций и судеб. Чушь собачья! Было б что там разбивать и губить! А мои душа и сердце... это касалось только меня. Теперь ещё и Мари. Больше никого это не должно было ни интересовать, ни волновать.
Я подумал, что и Мари, наверное, приходилось слышать обо мне нечто подобное. Только она никому не верила, моя умница. Моя Мари...
Блондинка все-таки заставила молодого человека познакомить нас всех. Тому явно не хотелось отрываться от беседы с рыженькой, но пришлось. Девушку звали Майей, а вот имя её эффектной подруги-блондинки мгновенно вылетело у меня из головы. Только-только я хотел заговорить с Майей, напомнить ей о том, что мы уже сталкивались сегодня в аэропорту, как ситуация снова изменилась. В бар вошла группа лиц, даже я сразу опознал в них очень важных персон. И тут же понял, что там был человек, которого любила Майя, причем лицо его смутно напомнило мне кого-то очень знакомого. А ещё я понял, что у этого человека была другая женщина.
Вдруг я почувствовал ту боль, которую в этот момент должна была испытать Майя. Возможно, другие ничего и не заметили, хотя сомневаюсь. На лице молодого человека было просто написано злое торжество: мол, я тебе говорил, ты не слушала! Я не стал проверять реакцию остальных и сделал очередную глупость.
- Вы хотели показать мне Москву, - сказал я Майе по-французски.
Разумеется, это был блеф чистой воды. Ничего она мне не обещала, мы вообще обменялись всего лишь парой ничего не значащих фраз. Майя мгновенно все поняла и ухватилась за возможность уйти из этого бара и от этой компании.Она действительно отчаянно нуждалась в помощи, причем не ждала её, а надеялась, очевидно, на какое-то чудо. Или ни на что не надеялась, настолько была оглушена внезапно свалившимися на неё неприятными открытиями.
Мы шли по неширокой и очень малолюдной улице - хотя, судя по всему, это было в самом центре Москвы, и Майя пыталась играть роль гида. Я слушал её не слишком внимательно, точнее, слушал только её голос - низкий, удивительно мелодичный, совершенно неподходивший к её облику, как у Мари.
Господи, если бы Мари рассказали обо мне нечто подобное? Она бы не поверила, но все равно ей было бы больно, очень больно. Наверное, такую же боль испытывала и Майя, хотя она и держалась изо всех сил, даже пыталась шутить. В конце концов я сам не выдержал того нервного напряжения, которое буквально излучало все её хрупкое существо. Видит Бог, Пьер Дюваль был, мягко говоря, не сентиментален и чувства жалости никогда и ни к кому не испытывал. Но Петр Орлов... Этот новый, поселившийся во мне персонаж, начинал действовать все более и более самостоятельно.
- Майя, - сказал я неожиданно для самого себя, - не нужно терзать себя из-за сплетен и слухов. Поговорите обо всем с вашим другом. Вы должны верить только тому, что сами видите. Если любите, конечно.
Реакция была мгновенной: Майя закрыла лицо руками и отчаянно, навзрыд заплакала. Я в принципе не переношу женских слез и никогда никому не позволял устраивать при мне истерик по какому бы то ни было поводу. Однако тут у меня не возникло и капли раздражения: рыдал ребенок, маленький, беспомощный ребенок, который так верил взрослым, так мечтал, а его грубо и неожиданно обманули.
Я подвел её к ближайшей скамейке. Больше всего в этот момент я боялся заговорить с ней по-русски, потому что тут же вспомнил, как утешала меня бабушка, когда в моей детской жизни происходили какие-то, как мне казалось, непоправимые катастрофы. И теперь у меня с языка буквально рвались вроде бы забытые фразы:
- Ничего, все образуется. Перемелется - мука будет. Придет время будет и пора.
Позже-то она говорила уже по-другому:
- Мужчины никогда не плачут.
Мне к тому времени исполнилось шесть лет. С тех пор я никогда не плакал. И никому не позволял плакать в моем присутствии. А тут... Я подумал, что сейчас, возможно, и Мари так же безутешно где-то рыдает, и внезапно произнес ту самую её фразу, которая меня так поразила:
- Мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать всегда в одиночестве.
Майя постепенно успокоилась, только изредка судорожно всхлипывала. Я дал ей носовой платок, про свой она, кажется, забыла. Майя очень по-детски воспользовалась им, совершенно меня не стесняясь и не пытаясь произвести впечатление светской, благовоспитанной женщины. И опять меня пронзило её сходство с Мари: не в её внешности даже, они обе были далеко не красавицами, а в манерах и ещё в чем-то неуловимом.
- Как же вы похожи на мою невесту, - снова вырвалось у меня то, чего я и не собирался, и не должен был говорить.
Я не имел права вообще вспоминать в Москве о Мари - и я непрерывно о ней думал. Я никогда не называл её своей невестой, а тут назвал. Все это было тем более глупо, что я каким-то шестым чувством ощущал: за нами наблюдают. Не посторонние равнодушные зеваки, потому что на бульваре было очень мало народу, а кто-то еще, очень внимательный, даже въедливый. И очень недобрый. Это не мистика и не фантазии - вся моя жизнь приучила меня к предельной осторожности. И эта осторожность никогда мне не изменяла - до последнего времени.
- Простите меня, пожалуйста, - сказала Майя наконец. - Только таких московских впечатлений вам и не хватало. Не думайте, что все тут истерички, нормальных девушек достаточно, подавляющее большинство.
- Не извиняйтесь. Я все понимаю. Не сочтите меня сумасшедшим, но я действительно чувствую то, что вы переживаете. И потом - нужно ведь кому-то рассказать то, о чем непрерывно думаешь, правда?
После этого на меня обрушился просто водопад потрясающих по своей пронзительности откровений. О, нет, Майя не делала никаких интимных признаний, она вообще обходила эту сторону отношений между мужчиной и женщиной. Обходила совершенно естественно и непринужденно, похоже было, что для неё это вообще даже не второстепенно, а как бы несущественно. То есть детали были несущественны, потому что она любила того человека вообще. Слепо, безоглядно, отдавая себя и не спрашивая: а что мне за это будет?
Меня в её исповеди занимала одна мысль: а кроме роз, этот человек ей что-нибудь дарил? Как-нибудь выражал свои чувства? И тут же дернулся: а сам я? Мог подарить мимолетной любовнице дорогую побрякушку, а Мари цветов не дарил. Ни разу не сделал ей ни одного подарка, даже на день рождения. Боже мой, я ведь даже не знаю, когда у неё день рождения! Мне просто не пришло в голову об этом спросить. А сама она, естественно, даже и не заикнулась. Если бы я мог вернуть время и оказаться с ней!
Я подумал о том, что такая жертвенная, самозабвенная любовь - это не только сугубо русская черта, как я считал до сих пор. Я слушал Майю и слышал Мари. Просто та, моя, была очень сдержанна, очень немногословна. Более или менее полно она раскрывалась только в стихах. Кое-что она мне пыталась читать, но я был слишком поглощен собой. Тупица, дурак, самовлюбленный болван! Теперь Майя начинала цитировать какие-то стихи, тут же пыталась перевести их на французский, сбивалась, помогала себе жестикуляцией. Я не мог сказать ей, чтобы она не мучилась: я и так прекрасно все понимал. Не мог. Но когда она замолчала и мы прошли в тишине несколько шагов, я не выдержал:
- Удивительно. Вы говорите, а мне кажется, что я слышу Ма... мою невесту. Так похоже.
- Почему вы не взяли её с собой? - с детской непосредственностью спросила меня Майя.
Мне показалось, что меня ударило током. Неужели я настолько забылся, что даже эта, занятая вроде бы только собственными переживаниями девочка, сразу все поняла? Тогда ведь более внимательные наблюдатели вообще читают все про меня, как по книге?
- Обстоятельства, - ответил я, не думая о том, что говорю.
- Но вы же скоро увидитесь! Через несколько дней.
Эта девочка наносила мне один болезненный удар за другим, сама того не понимая. Ко всему прочему она каким-то неведомым образом передала мне тот эмоциональный накал, в котором сама находилась. Возможно, я находился под впечатлением стихов. А скорее - так действовали на меня её голос или стечение обстоятельств.
Обстоятельства же стремительно и катастрофически складывались не в мою пользу. Но и мои наниматели довольно грубо просчитались: нельзя человека с русскими корнями посылать в Россию, будь он хоть трижды француз или американец. Нельзя спекулировать на человеческих чувствах, особенно - на любви. Любящий человек и без того наполовину безумен, так что любой, даже самый незначительный толчок извне, тем более - угроза жизни тому, кого любят... Нет, нельзя.
И все-таки я честно попытался ещё раз изгнать непрошеную русскую ипостась. Стал прикидывать, когда смог бы осуществить ту задачу, ради которой оказался в Москве. А она осложнялась ещё и тем, что утром нам сообщили: свобода передвижений журналистов, конечно, никем не ограничивается, но на официальные мероприятия, где будут присутствовать президент США и Генсек СССР, попадут только те, кто вытянет соответствующий жребий. Так решили потому, что нас, пишущих и снимающих, понаехало слишком много. Очень убедительно, только... Только мне казалось, что у этой жеребьевки была ещё какая-то цель. Во всяком случае, будь я на месте людей, обеспечивающих безопасность высокого лица, именно так и поступил бы. Тем более что судьбе в этом случае можно чуть-чуть помочь.
У меня было целых два дня. И - день отъезда, точнее утро. Так мало целая вечность. А мне ещё нужно было успеть... Да-да, обязательно нужно было это сделать! Тогда все получится. Тогда все будет хорошо.
- Майя, я хотел попросить вас... Я хотел бы пойти в церковь.
- В церковь?
Ее изумление было искренним и неподдельным. Судя по всему, она говорила о чем-то совершенно другом и моя просьба оказалась полным сюрпризом.
- Да. Точнее - в часовню. В часовню Иверской божьей матери. Это возможно?
Майя какое-то время молчала. Наверное, взвешивала, соображала, с кем можно и нужно посоветоваться. Во мне снова проснулись все мои подозрения относительно роли этой девицы.
- Но не сегодня же! - наконец сказала она. - Уже поздно и вообще... Давайте завтра встретимся в пресс-центре на жеребьевке. Сверим расписание, в общем, посмотрим. Договорились?
Я испытал одновременно и разочарование - мои подозрения, по-видимому, были небезосновательны, - и облегчение - на сегодня с меня было достаточно, я хотел остаться один.
- Прекрасно! - с подчеркнутым энтузиазмом сказал я. - Просто великолепно. Вы, конечно, устали, уже поздно. Вас проводить?
- Нет-нет, - почти испугалась она, - не стоит. Ваша гостиница тут рядом, а я сама доберусь, у нас спокойно.
На том мы и расстались. Мою гостиницу - "Интурист" - действительно было видно с того места, где мы стояли - уродливый стеклянный кирпич возвышался над всеми остальными зданиями улицы. Впрочем, и вся улица была каким-то чудовищным образцом эклектики: явно старинные здания чередовались с более современными, не отличавшимися к тому же изысканной строгостью архитектурного облика и какой-то особой красотой. Нет, это была не та Москва, о которой я столько слышал от бабушки. Это был другой, чужой город.
Но часовню Иверской божьей матери я должен был посетить! Бабушка просила меня поставить там свечку. Меня преследовала навязчивая мысль о том, что если я это сделаю, мне обязательно повезет. Часовня на Красной площади. Это же где-то очень близко.
Однако полицейские, то есть милиционеры, которых я спрашивал, не понимали моего французского. А спрашивать по-русски я не рискнул. Пришлось отложить на следующий день. Ожидание стоило мне бессонной ночи. Я смотрел из окна номера на панораму ночного города и вспоминал то, что совсем недавно говорила Майя. То немногое, о чем она говорила по-русски, а потом, с трогательной старательностью школьницы, пыталась перевести на французский:
"Ты меня никогда не прогонишь:
Не отталкивают весну!
Ты меня и перстом не тронешь:
Слишком нежно пою ко сну.
Ты меня никогда не ославишь:
Мое имя - вода для уст.
Ты меня никогда не оставишь:
Дверь открыта и дом твой - пуст..."
Так могла бы сказать Мари, если бы я нашел время её послушать. Но теперь я действительно никогда её не оставлю, но не потому, что мой дом пуст. Нет, Господи, только не поэтому!
На следующее утро в толпе журналистов, которая собралась в пресс-центре, я сразу заметил рыжую головку Майи. И на сердце почему-то потеплело. Глупо, конечно, но у меня возникло ощущение близости родного человека. Хотя - кто она мне и кто я ей? "Что он Гекубе, что ему Гекуба?"...
На сей раз возле неё не было ни вчерашней девицы, ни отвергнутого воздыхателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35