Подобный поворот событий в мои планы никаким боком не вписывался: дуэль между двумя рыцарями из-за прекрасной дамы на глазах у изумленной публики. А вернее - битва на кулаках опричника с молодым купцом. Уцелевших в этой рубке однозначно арестуют, тут к гадалке не ходи. И меня - "до кучи" - в качестве основной причины публичного скандала и нарушения порядка в общественном месте. То-то порадуется Владимир Николаевич такому развлечению!
Оставалось уповать на то, что моего "хахаля" Белоконь видел только единожды и в лестничном полумраке, так что при ярком свете может и не опознать. Или на то, что Севочка просто хорохорится, а при личном, так сказать, контакте элементарно струсит. Но в этот день всем моим прогнозам не суждено было сбыться.
- Я все знаю, - драматическим шепотом произнес Севочка. - Ты хоть соображаешь, во что вляпалась?
И отрицательный, и положительный ответы были, что называется, чреваты, посему я предпочла скромно промолчать. Впрочем, вопрос был хотя и интересным, но, как вскоре выяснилось, совершенно риторическим, то есть моей реакции на него никто как бы и не ожидал.
- У твоего ухажера совершенно жуткая репутация, - продолжил Белоконь. - Мне рассказывали. Великолепный работник, блестящий аналитик, но у него ни души, ни сердца. С твоими романтическими заскоками там абсолютно нечего делать. Этот человек тебя погубит. Ты просто сошла с ума!
Интересно, а "сложно" с ума сходят? Ну, Севочка!.. Разозлить меня довольно трудно, но тут был как раз тот случай, когда я разозлилась. В способностях Севочки добыть любую нужную ему информацию я не сомневалась, только мне эта информация была совершенно неинтересна. К тому же сидевшие за столом Белоконя иностранцы явно были шокированы несоблюдением приличий: появившихся в их компании двух молодых дам никто как бы даже и не думал представлять.
- Познакомь меня для начала, - сказала я по-английски.
А по-русски вполголоса добавила:
- Сцену у фонтана устроишь в другой раз. Не время и не место.
Севочка скривился, но просьбу уважил. Думаю, не столько ради меня, сколько ради Ларисы, которая мимикой и жестами давала понять, что наша перепалка затянулась, и пора бы перейти к более приятному времяпрепровождению.
В процессе взаимного представления я узнала, что моего "француза" зовут Пьер и что он - бельгиец. Двое других были тоже иностранными журналистами, их имена и национальности у меня из памяти тут же выветрились. То ли Ханс, то ли Фриц, то ли Герман, то ли вообще Кнут. То ли немцы, то ли датчане, то ли разные прочие шведы. Именно в этот момент я краем глаза заметила в углу зала какое-то движение - в кафетерий вошел импозантный мужчина, в котором даже я мгновенно опознала главу АПН товарища Игнатенко. Опознала я и человека в группе сопровождения, правда, как оказалось, не я одна.
- Ты смотри, - изумилась Лариса, - муж моей соседки! Тесен мир, однако.
Я непонимающе уставилась на нее. Слово "муж" никак не ассоциировалось у меня с увиденным, и я только все ещё пыталась внушить себе, что относится оно не к Владимиру Николаевичу.
- Ты про Игнатенко? - сдавленным голосом спросила я.
- Нет, конечно. Про того, кто рядом с ним. Вон, самый высокий мужик. Ну, брюнет, в темных очках.
Я почувствовала, что в мое глупое сердце медленно-медленно входит острая ледяная игла. В этой группе только один был в темных очках, причем ростом действительно превосходил всех остальных. И я слишком хорошо знала это лицо и эту фигуру, чтобы с кем-то его перепутать. Муж... Муж?
Забывшись, я произнесла последнее слово вслух, доставив тем самым неописуемое наслаждение Белоконю, который наблюдал за мной с нескрываемым злорадством и явно прилагал героические усилия к тому, чтобы не сказать: "Я же предупреждал!"
- Может, и не муж, - продолжала тем временем Лариса, - но бывает он у Тамарки частенько. Они, кстати, хорошо вместе смотрятся, она такая знойная красотка, высокая, фигура - закачаешься. Нет, наверное, все-таки любовник, обручальное кольцо Тамарка бы в носу носила, чтобы все заметили.
Исполнение смертного приговора было, по-видимому, отсрочено. Хотя... О семейном положении Владимира Николаевича у нас речи ни разу не заходило, так что упрекнуть его во вранье я при всем желании не могла. Но при мысли о существовании в его жизни знойной фигуристой красотки я почувствовала, что мой внутренний голос не зря что-то там такое вякал относительно желаемого и действительного. Расстановка фигур на доске в этой партии менялась прямо на моих изумленных глазах, и роль моя, прямо скажем, становилась не слишком завидной.
Чудовищным усилием воли я постаралась взять себя в руки. Не знаю, удалось бы мне это или нет, но тут мне на помощь неожиданно пришел Пьер, который заговорил не на доступном всем английском, а на понятном в этой компании только нам французском:
- Мадемуазель, вы хотели немного показать мне Москву.
Что ж, утопающему не то что соломинку - бритву протяни, он и за неё схватится.
Полчаса спустя мы с Пьером медленно шли по бульварному кольцу, точнее, по Гоголевскому бульвару, и я добросовестно пыталась обратить внимание своего спутника на местные достопримечательности - оставшийся позади бассейн "Москва" или видневшийся впереди памятник Гоголю. Пьер слушал вроде бы внимательно, но в середине одного из моих пассажей вдруг сказал:
- Майя...
Он очень смешно выговаривал мое имя - с ударением на последнем слоге, - так что получалось что-то вроде "моя".
- Майя, вы не должны так расстраиваться. Все это может быть чистым совпадением. Вам нужно самой поговорить с вашим другом. Нужно верить только тому, что сам видишь.
Я повела себя абсолютно позорно - разревелась. Сказались и бессонные ночи, и нервное напряжение, и последнее потрясение. Пьер усадил меня на скамейку и терпеливо переждал пароксизм отчаяния. Единственная фраза, которую он произнес за достаточно длительный период, была скорее загадочной, нежели утешительной:
- Но мечтать ли вместе, или спать в месте - плакать всегда в одиночестве.
Не уверена, что буквально воспроизвела услышанное, но смысл был примерно таким. Во всяком случае именно это я частенько вспоминала потом, на разных этапах своей жизни, и каждый раз поражалась тому, насколько точно сказаны Пьером ситуации. Плакать мне всегда приходилось в одиночестве.
Но рано или поздно все кончается. Кончились и мои слезы. Пьер протянул мне свой носовой платок и тихо сказал:
- Как же вы похожи на мою... невесту.
Я вытаращила на него глаза. В моем представлении любая француженка (пусть даже бельгийка) обязана быть эталоном красоты и элегантности. Неужели и там водятся такие экземпляры, как я? Но добило меня даже не это. Рядом со мной сидел двойник Владимира Николаевича, только чуть моложе, говоривший на французском языке. Даже темные очки у них были одинаковыми, равно как и дурацкая манера носить их в любую погоду и в любое время суток. И у этого двойника, оказывается, невеста - как две капли воды ваша покорная слуга. А ещё говорят, что полных совпадений не бывает. Все, оказывается, бывает, и вообще жизнь - это плохая литература, как сказал кто-то. Хорошо, кстати, сказал. Правильно.
Наверное, это двойное сходство было причиной того, что мы с Пьером очень быстро стали разговаривать, как старые, добрые знакомые. То есть говорила в основном я, каюсь. Но меня точно прорвало: я выкладывала всю подноготную своей великой и странной любви, причем в запале даже пыталась перетолмачить на язык Ростана и Мольера милые моему сердцу стихи Цветаевой и Ахматовой. Как ни странно, Пьер меня понимал и, похоже, сопереживал. Во всяком случае вид у него становился все более печальным.
Наконец, мне пришла в голову здравая мысль - мой собеседник просто укачался, поэтому я замолчала. Какое-то время мы шли рядом, потом я услышала его негромкий голос:
- Как странно, почти все ваши чувства выражают то, о чем мы говорили с Мари, с моей невестой.
- Почему вы не взяли её с собой? - наивно спросила я.
Дурацкий вопрос вызвал, прямо скажем, неадекватную реакцию. Пьер вздрогнул и почти беззвучно произнес:
- Обстоятельства так сложились...
- Но вы же скоро вернетесь домой! Или - нет?
- Надеюсь. Осталось два дня до... Да, конечно, скоро.
Тон, каким была произнесена последняя реплика, заставил меня понять, насколько болезненна эта тема для Пьера, и я перевела разговор на более нейтральный. В частности, на поэзию и жизнь Александра Сергеевича Пушкина, благо мы как раз добрались до его памятника.
- Майя, - вдруг снова ни к селу, ни к городу сказал Пьер, - я хотел бы вас попросить об одной вещи... Точнее - об одной услуге. Я бы хотел пойти в церковь. То есть в часовню. В часовню Иверской божьей матери.
Я мучительно напряглась, пытаясь вспомнить, где в Москве находится эта самая часовня и открыта ли она для посещений вообще и для иностранцев, в частности. Но в голове крутилась только одна-единственная строчка из той же Цветаевой: "Как золотой ларчик, Иверская горит". А где происходил этот процесс "горения" - неизвестно. Если учесть, что с церквями, тем более часовнями, в нашей стране особенно не церемонились, чуть что - сносили до основания, то, сами понимаете... Храм Христа Спасителя смахнули - и ничего. Но не рассказывать же все это Пьеру!
- Сегодня уже поздно, - промямлила я, - пытаясь хоть как-то достойно выйти из затруднительного положения. - Может быть, завтра? Встретимся в пресс-центре, когда будем тянуть жребий. Если повезет...
- Договорились! - внезапно легко согласился Пьер. - Действительно, уже поздно. Вы далеко живете, Майя? Вас проводить?
- Нет-нет, что вы, спасибо. Я тут рядом, буквально в двух шагах. И у нас в Москве по ночам совершенно безопасно, честное слово.
Я не добавила "во время визитов президентов", но, по-моему, это и так было ясно. Так что мы расстались у памятника Александру Сергеевичу, пообещав друг другу обязательно увидеться на следующий день, если удастся, конечно.
Домой я добралась уже поздно вечером и без сил рухнула в постель. Мне показалось, что я только закрыла глаза - и уже раздался звонок будильника. Я пошарила рукой на тумбочке и нажала кнопку, чтобы прекратить это безобразие, но звон продолжался. Тут до меня дошло, что звонит телефон, я вскочила, как ошпаренная.
- Алло...
- Ты почему не спишь, котенок? - услышала я знакомый голос.
На часах была половина второго ночи. Уместный вопрос для такого времени.
- Не спится... - уклончиво ответила я. - Мысли думаю.
- Умные?
- Кто такая Тамара? - выпалила я, холодея от нехорошего предчувствия.
- Тамара? Какая Тамара?
- Та, к которой ты часто ездишь...
- Ездил, если тебе так угодно. Моя хорошая знакомая. Это что - сцена ревности?
- Естественно, - ответила я уже гораздо спокойнее, поскольку откровенного вранья все-таки не услышала.
- Самое время, - усмехнулся Владимир Николаевич. - А тебе не приходило в голову, что до встречи с тобой у меня была какая-то личная жизнь? У тебя, кстати, тоже.
Резонно. Была. Тут уж крыть нечем.
- Прости, пожалуйста, - покаянно ответила я. - Ну, дура, ревнивая дура. Тем более, это - замечательное чувство, если тебе интересно, и его я испытываю впервые в жизни. И повторения, если честно, не хотела бы...
- По-моему, нет повода. Ладно, проехали. Чем ты сегодня занималась? Что-нибудь интересное видела... для твоих материалов в газету?
- Для газеты - вряд ли. Но впечатлений более чем достаточно. Познакомилась с несколькими журналистами. С одним даже погуляла.
- Иностранец? Откуда?
Почему, черт побери, он сразу понял про иностранца? Ах, да, он же наверняка меня видел в баре АПН. Я-то была слишком занята собственными переживаниями, чтобы сообразить - моя несанкционированная вылазка на экскурсию по вечерней Москве не останется незамеченной.
- Бельгиец. Говорит по-французски. И, по-моему, не в восторге от того, что приехал в Москву. А это ничего, что я с ним гуляла по городу?
- Лучше поздно, чем никогда... Ничего, раз ты мне об этом рассказала. Но я бы тебе посоветовал не сосредоточиваться на одном и том же персонаже. Могут неправильно понять.
- Кто теперь ревнует?
- Котенок, сейчас не время препираться. Я все сказал, ты умная девочка, все поймешь правильно. Где гуляли-то хоть? В ресторане?
- С ума сошел? По бульварам. Он хотел, чтобы я показала ему часовню Иверской божьей матери на Красной площади. А я даже не знала, что там такая есть. Неудобно получилось. Где она там? Ты знаешь?
- Ее давно снесли. Там теперь сквозной проезд. Так что ты вполне можешь быть не в курсе, ты же не гид "Интуриста". О чем вы с ним молчали?
- Да так, - замялась я. - О себе, о семье, о любимой книге... Обо всем и ни о чем.
Больше всего я боялась сказать правду: говорили о том, как я люблю тебя. И как ты этого не замечаешь. Но кажется, Владимир Николаевич был слишком замотан, чтобы вникать в тонкости моих интонаций.
- Ладно, будь умницей. Скоро увидимся.
- Как сегодня?
- Нет, по-другому. Вот закончится этот визит... Ладно, я тебе завтра обязательно позвоню. Все, пока.
- Пока... - уныло отозвалась я в трубку, откуда уже неслись гудки отбоя. Поворковали, называется. Но хотя бы проклятый вопрос с невесть откуда взявшейся Тамарой удалось прояснить. И действительно, чего бы я хотела? Мужику - за сорок, неужели я могла быть первой и единственной женщиной в его жизни? Быть бы последней в этом списке...
Давно молчавший внутренний голос, похоже, очнулся:
"Очень здравые мысли тебе приходят среди ночи. Помечтай, помечтай. Это не вредно, просто бесполезно".
"Заткнись, - невежливо отпарировала я. - Не порть хотя бы то, что есть. Я люблю, меня любят..."
"А эта информация откуда? По-моему, с той стороны никто даже и не намекал".
"Тогда - зачем? - не без надрыва спросила я. - Зачем весь этот цирк? Что он Гекубе, что ему - Гекуба? Заткнись, сделай милость. И без тебя тошно".
"Это ещё только преамбула, моя дорогая, а что ты запоешь, когда будет амбула? Если это кончится".
"Я умру. Просто - умру. Я не смогу без него жить".
"Ну да, конечно! Человек не может жить без трех вещей: воздуха, питья и пищи. Без остального - прекрасно может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35