Что мне оставалось делать? Ждать ли результатов своего проповедничества или немедленно уходить? И если уходить, то сделать ли это втихомолку или открыто объявить о своем намерении и тем самым дополнить силой примера то, чего не хватало моим доводам? Мне, конечно, не следует оставаться с этими людьми дольше, чем этого требует безусловная необходимость, раз я отказываюсь от всякого участия в их предприятиях, не подвергаюсь, как они, ни малейшей опасности при добывании средств к существованию и не сочувствую их образу жизни. Через несколько дней они собираются переселиться в убежище, которое они облюбовали в отдаленном графстве. Если я не хочу больше с ними оставаться, мне, пожалуй, не следует участвовать в этом переселении. В бедственном положении, до которого довел меня мой неумолимый притеснитель, для меня было счастливым случаем попасть даже в разбойничий притон. Но с тех пор прошло как будто достаточно времени, чтобы ослабить рвение, с которым меня разыскивали. Я томился по уединению и безвестности, по тихому приюту вдали от мирских тревог и молвы, который я сулил самому себе при побеге из тюрьмы.
Вот какие мысли занимали в то время мой ум. Наконец я устал от беспрестанных раздумий и, чтобы отдохнуть, вынул из кармана томик Горация, наследство дорогого Брайтуэла. Я с увлечением прочел послание, в котором Гораций так прекрасно описывает Фуску радости сельского покоя и независимости. Между тем солнце взошло из-за восточных холмов, и я открыл окно, чтобы полюбоваться им. Начинался прекрасный день, сопутствуемый всеми прелестями, которые поэты природы, как их именуют, описывают с таким наслаждением. В этой картине, особенно потому, что она пришла на смену размышлениям, было что-то успокаивающее дух до полного примирения. Смутные мечтания незаметно овладели моими чувствами; я отошел от окна, бросился на кровать и уснул.
Не могу точно припомнить всех образов, которые проносились передо мной, когда я был в этом состоянии, но знаю, что они окончились представлением о каком-то человеке, которого подослал мистер Фокленд и который приближается, чтобы убить меня. Должно быть, эта мысль родилась у меня под влиянием того, что я задумал снова вернуться в мир, в сферу его возможной мести. Мне чудилось, что убийца хочет захватить меня врасплох, что мне известны его намерения, но что я словно околдован и не думаю уходить. Я слышал шаги убийцы, который осторожно приближался ко мне. Я как будто улавливал его дыхание, которое он старался затаить. Он дошел до угла, где я находился, и стал. Положение сделалось слишком страшным. Я вздрогнул, открыл глаза и увидал знакомую читателю отвратительную старуху, склонившуюся надо мной с большим, как у мясника, ножом в руке.
Я откинулся с быстротой, казалось слишком стремительной для движения, и удар, предназначенный для моего черепа, бессильно обрушился на кровать. Прежде чем она успела выпрямиться, я бросился на нее, схватил ее нож и вырвал его у нее из рук, но в одно мгновение к ней вернулись и прежняя сила и ужасное намерение, и между нею, подстрекаемой закоренелой злобой, и мной, защищающим свою жизнь, началась бешеная борьба. Поистине она обладала силой амазонки, и мне никогда не случалось бороться с более страшным противником. Взгляд у нее был быстрый и верный, и удары, с которыми она время от времени обрушивалась на меня, были невероятно сильны. Наконец я оказался победителем, вырвал у нее смертоносное оружие и опрокинул ее на пол. До этого мгновения напряженность усилий, которые ей приходилось делать, обуздывала ее гнев. Но тут она заскрежетала зубами, глаза у нее как будто выступили из орбит, и все ее тело затряслось в неукротимом неистовстве.
– Мерзавец! Дьявол! – закричала она. – Что ты хочешь со мной делать?
До этого все происходило в полном молчании, которое не прерывалось ни одним словом.
– Ничего! – отвечал я. – Убирайся, проклятая ведьма! Оставь меня одного!
– Оставить тебя? Как бы не так! Я запущу пальцы тебе под ребра и выпью твою кровь! Ты что! Думаешь, одолел меня? Ха-ха! Как бы не так! Я навалюсь на тебя и спущу тебя в ад! Я сожгу тебя в серном огне и кину тебе твои внутренности в лицо! Ха-ха-ха!
С этими словами она вскочила на ноги и хотела накинуться на меня с удвоенной яростью. Я схватил ее за руки и заставил сесть на кровать. Скрученная таким образом, она продолжала выражать свое бешенство, скаля зубы, яростно мотая головой и делая время от времени величайшие усилия, чтобы освободиться из моих рук. Ее судорожные рывки и прыжки походили на те припадки, при которых обычно считается необходимым присутствие трех или четырех человек, чтобы удержать больного. Но тут я узнал из опыта, что в тех обстоятельствах, в которых я оказался, было достаточно одной моей силы. Зрелище ее переживаний было ужасно. Но наконец ее неистовство начало ослабевать: она убедилась в безнадежности борьбы.
– Отпусти меня! – сказала она. – Зачем ты меня держишь? Я не хочу, чтобы меня держали.
– Я хотел сразу отпустить вас, – ответил я. – Согласны ли вы теперь уйти?
– Да, говорю тебе, проклятый злодей! Да, негодяй!
Я тотчас же освободил ее. Она бросилась к двери и, схватившись за ручку, крикнула:
– А все-таки я доведу тебя до могилы! Суток не пройдет, как ты простишься со свободой!
С этими словами она захлопнула дверь и заперла ее снаружи на замок. Этот неожиданный поступок поразил меня. Куда она пошла? Что хочет сделать? Мысль о том, что я могу погибнуть из-за козней этой ведьмы, была мне невыносима. Если смерть застает нас врасплох, когда у нас нет времени подготовиться к ней, она невыразимо страшна. Мысли мои метались в безумном ужасе, я был вне себя. Я попробовал выломать дверь, но безуспешно. Я обошел комнату в поисках орудия, которое помогло бы мне. Наконец я бросился на дверь с таким отчаянным усилием, что она поддалась, и я чуть не слетел вниз с самого верха лестницы.
Принимая все меры предосторожности, я сошел вниз. Я вошел в комнату, служившую нам кухней, – она была пуста. Я обыскал остальное помещение – безрезультатно. Я обошел все развалины – и все-таки не обнаружил своего недавнего врага.
Это было непостижимо! Что могло с ней статься? Какой вывод должен был я сделать из ее исчезновения? Я вспомнил ее последнюю угрозу: «Суток не пройдет, как ты простишься со свободой!» Это было загадочно! Не похоже, чтобы она угрожала убийством.
Вдруг в памяти моей вспыхнула мысль о воззвании, которое принес Ларкинс. Может ли быть, чтобы она намекала на это своими последними словами? Неужели она сама пустится на такое предприятие? Разве это не опасно для всей шайки, если она, без всяких предосторожностей, приведет полицию прямо к ним? Не может быть, чтобы она пошла на такое отчаянное дело. Однако трудно отвечать за поведение человека в таком состоянии. Следует ли мне ждать событий, рискуя потерять свободу?
На этот вопрос я тут же дал отрицательный ответ. Я и без того решил в ближайшее время покинуть свое тогдашнее местопребывание, и разница была не велика, сделать ли это раньше или позже. Дальнейшее пребывание под одной кровлей с женщиной, проявившей ко мне такую свирепую и непримиримую враждебность, не сулило мне ни удовольствия, ни безопасности. Но что решительно перевесило все остальные доводы – это мысль об аресте, суде и смерти. Чем дольше я размышлял, тем сильнее у меня было желание избегнуть этого. Я уже произвел ряд действий с этой целью, принес уже много жертв и был уверен, что неудача этого предприятия не будет вызвана какой-нибудь небрежностью с моей стороны. Мысль о том, что готовят мне мои гонителя, томила мою душу. Чем ближе сводил я знакомство с притеснением и несправедливостью, тем глубже проникался к ним отвращением, которого они заслуживают.
Таковы были причины, побудившие меня немедленно, сразу, без прощаний и выражения благодарности за неожиданные и постоянные милости, покинуть жилище, которому я в течение шести недель был обязан защитой от суда, приговора и позорной смерти. Я пришел в это место без гроша. Я покинул его, обладая несколькими гинеями, которые мистер Раймонд заставил меня взять как мою долю, когда каждый участник получал свою часть из общего котла. Хотя у меня были основания думать, что пыл преследования за истекшее время должен был немного остыть, чудовищность бедствий, которые постигли бы меня в случае неблагоприятного исхода, не позволила мне пренебрегать ни одной мыслимой предосторожностью. Я вспомнил объявление, которое было причиной моих теперешних тревог, и понял, что одна из главнейших опасностей, угрожающих мне, – это опасность быть узнанным. Поэтому я подумал, что будет благоразумным, если я насколько возможно изменю свою наружность. Для этого я воспользовался кучей лохмотьев, которая лежала в дальнем углу нашего жилища. Я решил переодеться нищим. Остановившись на этом, я скинул рубашку и повязал голову платком, старательно прикрыв им один глаз; поверх платка я натянул старый шерстяной ночной колпак. Я выбрал худшую одежду, какую только нашел, и привел ее в еще более плачевное состояние дырами, которые нарочно проделал в разных местах. Нарядившись таким образом, я посмотрелся в зеркало. Наружность оказалась вполне подходящей. Никто не усомнился бы, что я – из той братии, в принадлежности к которой я хотел убедить всех. Я говорил себе: «Вот под каким видом тирания и несправедливость вынуждают меня скрываться! Но лучше, в тысячу раз лучше подвергаться презрению вместе с подонками человечества, чем довериться трогательному милосердию тех, кто выше нас!»
ГЛАВА V
Единственное правило, которое я соблюдал, выбираясь из леса, заключалось в том, чтобы держаться направления, по возможности обратного тому, которое вело к месту моего недавнего заточения. После двух часов ходьбы я дошел до края этой суровой местности и вступил в ту часть страны, которая возделана и пересечена изгородями. Тут я уселся возле ручья и, вытащив ломоть хлеба, который захватил с собой, отдохнул и подкрепился. Сидя там, я стал обдумывать, как мне действовать дальше; и как это уже было однажды, я остановился на столице, которая, на мой взгляд, кроме других своих преимуществ, являлась самым подходящим местом для того, чтобы там укрыться. Пока я размышлял таким образом, я увидел двух крестьян, проходивших невдалеке, и спросил у них, как идти на Лондон. Из их объяснения я понял, что лучше всего пересечь часть леса, оказавшись при этом гораздо ближе к главному городу графства. Я не думал, что это обстоятельство могло иметь большое значение, так как надеялся, что мой наряд достаточно предохраняет меня от опасных неожиданностей. Поэтому я пошел по тропинке, которая хоть и не совсем прямо, но все-таки вела к указанному мне пункту.
Кое-что из событий этого дня заслуживает упоминания. Выйдя на дорогу, по которой мне надо было пройти несколько миль, я увидел, что навстречу мне едет карета. Одно мгновение я колебался, пропустить ли ее, не привлекая внимания, или воспользоваться случаем, чтобы испробовать себя голосом или жестом в новом ремесле. Но эта пустая затея тотчас же выскочила у меня из головы, как только я увидел, что это карета мистера Фокленда. Неожиданность встречи потрясла меня, хотя по спокойном размышлении было бы, пожалуй, трудно найти основание для особых опасений. Я сошел с дороги и притаился за изгородью, пока карета не проехала. Я был слишком поглощен своим волнением, чтоб решиться проверить, сидит ли в карете страшный враг моего покоя или нет. Я убедил себя, что он там сидит.
Я посмотрел вслед карете и воскликнул: «Там – роскошь и жизненные удобства, спутники преступления, а здесь – заброшенность и нищета, удел невинности».
Я был неправ, воображая, что нахожусь один в таком положении. Упоминаю об этом только для того, чтобы показать, что, когда человек в беде, самое обыкновенное обстоятельство может переполнить его горькую чашу. Впрочем, это была лишь мимолетная мысль. Я извлек из своих страданий тот урок, что не следует ублажать себя жалобами. Едва я успокоился, я стал себя спрашивать: может ли только что наблюдавшееся мною явление иметь какое-нибудь отношение ко мне? Но хотя ум мой и был очень пытлив и гибок, я не мог найти достаточных данных для ответа.
Когда стемнело, я вошел в небольшую харчевню на краю селения и, усевшись на кухне, спросил немного хлеба и сыра. Пока я ужинал, трое или четверо земледельцев зашли подкрепиться после дневных трудов. Представление о неравенстве состояний проникает во все слои общества. И так как вид был у меня более убогий и жалкий, чем у них, я решил, что мне следует уступить место этим знатным завсегдатаям сельской харчевни, и отодвинулся подальше, в темный угол. Я был удивлен и немало поражен, услыхав, что они тотчас же стали толковать о моей истории, слегка изменяя подробности и называя меня «знаменитым взломщиком Кит-Уильямсом».
– Черт его возьми совсем, этого малого! – сказал один из них. – Только о нем и слышно. Кажется, о нем толкует вся страна.
– Это правда, – поддержал другой. – Я был сегодня в городе на базаре, возил продавать хозяйский овес. Сколько там было шума и крика! Думали, что его схватили, да вышла ошибка.
– Сто гиней – славная штучка, – снова заговорил первый. – Я был бы не прочь, чтобы они достались мне.
– Что и говорить! – сказал его приятель. – Сто гиней мне тоже пришлись бы по вкусу, как всякому другому. А все-таки я не согласен с тобой. Думается, не принесут добра и деньги, если ты ради них довел христианскую душу до виселицы.
– Ну, рассказывай бабушкины сказки! Надо же кого-нибудь вешать, чтобы вертелось колесо чиновничьей машины! Да и то сказать: я простил бы парню все его грабежи, но если он до того зачерствел, что под конец ограбил дом своего хозяина, – это уж последнее дело.
– Господи! – воскликнул другой. – Ничего-то ты, я вижу, не знаешь об этом деле. Я тебе расскажу, как оно было, в городе слыхал. Еще неизвестно, ограбил ли он своего хозяина, вот что. Да ты, поди, помнишь этого сквайра, мистера Фокленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57